Пассажир

Путь  от  Самары  до  Тольятти,  я  проезжаю   за  полтора  часа.   Спешку  я  не  люблю  и   больше   ста  не  даю,  и  поэтому,  куда  бы  то  ни  было,  выезжаю  заблаговременно,  за  полчаса,  а  то  и  за  час,  учитывая  наши  дороги  и  пробки,  включая  непредвиденные  ситуации.  Изредка,  правда,  по  свободной   ровной  дороге,  стрелку  спидометра  за  сто  перекину,  а  в  остальном,  придерживаюсь  поговорки,  «Тише  едешь,  дальше  будешь».
 
Вот  и  сейчас  стрелка  за  семьдесят.  Асфальт,  где  залатали,  а  где  просто  срезали,  подготовили  его  для  укладки  нового  асфальта.  Сильно  не  разгонишься,  да  и  не  к  чему,  однако  поторапливаюсь  на  свадьбу  племянницы,  за  Тольятти.   Включил  магнитолу  и  умиляюсь  музыкой.  Не  всей  конечно… От  некоторых  песен  коробит:  ни  слов  нормальных,  ни  музыки  задушевной.  Но,  как  говорится:  «На  вкус  и  цвет,  товарищей   нет».   Меня  как  стоячего  обходят  иномарки,  а   из  их  окон,  улыбаются  мне  пассажиры,  толи  от  радости    что  обогнали,  толи  над  моей  старушкой,  «Пятёрочкой»,  первого  выпуска,  но  ещё  пыхтящую  и  не  совсем  ещё  побитую.

На  дороге   у  обочины,   показался  сутуловатый,  худощавый   дед,   он   неуверенно,  можно  даже  сказать,  неохотно  тянул  руку:   то  поднимет  её,  то  опустит,  а  то  и  вовсе  отвернется.  Полы  его  плаща,  когда-то  светло - серого,  а  сейчас  от  времени,  серо - грязного,  развевались  от  пролетающих  мимо  машин,  как  вымпела  на  ветру.  Я  притормозил  и  открыл  окно.  В  него  заглядывает  сморщенное,  лет  семидесяти,  аккуратно  побритое  лицо.   На  бича   не  похож.   Одет  в  старое,  но  чистое,  даже  со  вкусом:   черные  туфли,  чёрные  отутюженные  брюки,  светлый  свитер  и  на  всём  этом,  серо – грязный  плащ.  Светлые,  утомлённые  глаза,  грустно  смотрели  из - под  нависших  ресниц  с  мольбой.

-  До  Тольятти  не  довезёте?
-  Садитесь.
-  У  меня  нет  денег.
-  Садитесь… -  повторяю   я   и  смотрю  на  часы.  Время  на  излёте.  А  там,  в  селе,   где  состоится  свадьба,  на  мою  «Ласточку»,  большие  надежды.  Народу  прибудет  много,  а  техники  в  обрез  для  свадебного  кортежа.  Всем  хочется,  а  особенно  молодежи  запечатлеть  себя  с   молодоженами   у  наших  Самарских  достопримечательностей  и  выпить  с  ними  по  бокалу  шампанского.   Как – никак,  а  память  на  века.

Дед   неуклюже,  с  какой - то  робостью  втискивается  на  сиденье,    пристегивается  в  глазах  грусть и  неподдельная  признательность.

Какое-то  время  молчали.  Поглядывали  друг  на  друга.  Мысленно  притирались.  Потом  он  повернул  ко  мне  своё  морщинистое  лицо  и  с  искренней,  красивой,  но  вымученной   улыбкой,  будто  бы  извиняясь,  сказал:
-  Со  своей  старухой  повздорил…  К  дочери   вот   еду.
Он  замолчал  и   уставился  на  дорогу,  будто  бы  вспоминая  что-то  ещё.
-  Помиритесь,  -  посочувствовал  я.  -  Без  ругани  не  бывает.  Если  не  ругаются,  значит,  все  померли.  -  И  я  глуповато  улыбнулся,  понимая,  что  сморозил  не  то.

 Но  деду  это  понравилось,  и  он  тоже  улыбнулся.  Помолчав,  грустно,  сказал:               
-  Обокрали  нас  вчера  со  старухой.  Телка  увели.  А  у  нас  на  него  большие  планы  были.  У  меня-то  ладно… старья  полно,  а  у  неё   одеть  нечего.  Есть   правда   хорошие  вещи,  но  они  ей  малы.   Раздобрела  под  старость.  А  на  нашу  пенсию…  Вшей   только   кормить.  Помогать  нам,  можно  сказать,  некому.   Из  детей - одна  дочь  и  ей  не  сладко  живется  после  этой  перестройки.  Работала  на  «Вазе»  сборщицей,   теперь  в  каком-то  офисе   уборщицей.  С  завода  сократили.   А  зять,  где - то  калымит.  А  этого  калыму,  только  на  еду  и  хватает.  Вот  так  и  перебиваются.  Двоих   детей  имеют,  их  тоже  обуть,  одеть,  накормить  надо.  А  раньше… Сколько  работы  было!  Работай  -  не  хочу!   В  нашем  колхозе   сотни   людей  на  полях,  да  на  фермах  трудились.  А  теперь…  -  всё  нерентабельно!  Как  так?  Как  это,  хлеб,  мясо,  молоко  и  нерентабельно?   Испокон  веков  на  этом  земля  держалась.   Наши  деды,  прадеды,  сами  ели  и  других  кормили,   а  у  них… Чушь  собачья! – Его  мутные  глаза,  дико  загорелись,  та  скованность,  та  робость,  уступили  гневному,  наболевшему  за  годы  порыву  ярости.  Дед  на  мгновенье  преобразился,  помолодел  даже:  спина  выпрямилась,  а  подбородок   задрался  гордо  к  верху.  Он  будто  бы   вырос,  растолстел,  и  в  моём  небольшом   салоне    ему  стало  тесно,  неуютно.  Точные,  вымученные  слова  наполняли  салон  чем-то  гнетущим,  немилосердным    и   та  энергия,  которую  он  выплескивал  из  себя,  будто  бы  раздвигала  салон,  и  меня  невольно   прижимало  к  дверке,  ощущение  не  из  приятных.  Я  выключил  магнитолу,  не  до  песен  стало.   А  дед  уже  был  на  вороном  коне,  и  рубил  внутреннего врага  невидимым  клинком  и   направо  и  налево.  -  Подрывают   Россию  лизожопы   американские,  да  европейские.  Всё  загадили  суки,  всё  разрушили,  всё  разграбили.  Один  бурьян  кругом,  да  каркасы  от  ферм.  Губят  Россию,  ох   как   губят,  паразиты!   Как  свиньи  у  дуба  корни  подрывают,  не  понимая:  засохнет  дуб  и   желудей - то  не  будет.  Что  есть  будешь?  Никто  тебе  не  поможет,  ни  кто  не  накормит,  если  сам  об  этом  не  позаботишься.  О  детях  своих,  внуках,  жене,  не  побеспокоишься.  Не  оградишь  их  от  хамства,  грязи,  злобы, творимой  беспредельщиками.  Развалить,  помогут!  Уже  помогают.  И  это  у  них  хорошо  получается.    Всю  жизнь   мы   ургучили - ургучили   в   колхозе,  создавали,   строили,  пусть  иногда  плохо,  не  продуманно,  но  создавали,  а  не  разваливали,  а  помощи  нам  от  государства   с  гулькин   нос!   Пенсия…  от  которой  в  животе  урчит!  Льготы,  которых  на  дорогу  в  один  конец…   А  эти  жируют:  яхты  не  яхты,  машины  не  машины,  виллы,   проститутки   и,  до  тебя  им  нет  дела!  Они  всё,  а  ты  быдла!   Крутимся,  как  можем,  выползаем  из  кожи,  как  ужи.  Шкуру  сняли,  сейчас  снова   обрастать  надо. А  времени  уже  нет.  Дорожку  по  ночам  дальнюю  вижу.  Скажите?!  За  что  воевали?  Для  кого  строили?  Для  кого  создавали?  Для  кучки  бандитов.  Для  кучки  яйцеголовых?  Которые  только  о  своём  кармане  заботятся?! -  Он  тяжело  задышал,  сник,  съёжился,  как  догорающий  фитилёк  спички,  казалось,  он  все  оставшиеся  годы  пытался  это  высказать,  хотел,  чтобы  его  выслушали,  поняли,  пусть  и  не  красиво  высказался,  но  от  сердца  и  теперь  его  душа  освободилась  от  этой  заразы,  которая  разъедала  его   и  не  давала  покоя,   ни  днем,  ни  ночью.   А  может,  случай  с  теленком  подтолкнул,  но  он  не  всё   наболевшее   выкинул,  потому  что   с  грустью,  продолжал:  -  Свиней   держать  -  накладно,  а  телку…  где  сено,  где  фуража  чуток  и  он  сыт.   Уже  большой  стал.  Жалко. 

Я  с  интересом  разглядывал   пассажира,   были  возражения  на  счёт  жизни,  но  с  его  аргументами,  трудно  было  спорить,  и   я  молчал   с  отвратительным  чувством   досады.   А  дед,  втянул  голову  в  плечи  и  вдавился  в  кресло,  будто  бы  его  туда  силком  втиснули  и  прижали   сверху   чем-то   тяжёлым,  неподъёмным.  Так  крепко  прижали,   что  он  побледнел,  дыхание  сбилось  и  при  каждом  выдохе  свистело  и  хрипело  внутри.

Я  насторожился,   забеспокоился    и  будто бы   в  солидарность,  у  меня  тоже  защемило  в  груди   и   стало  сбиваться  дыхание.  Что-то  нехорошее  почувствовал  я,  нечеловеческое,  болезненное.  Я   моментально  сбросил  скорость  и  спросил: 
-  Вам  плохо?  Может  валидолу?  -  У  меня  в  аптечке,  чего  только  не  было, - для  себя  возил.  Со  здоровьем  тоже  нелады.
 
-  Спасибо.  У  меня  свое,  -  с  болезненными  паузами,  выдавил  он.   Достал   из  внутреннего  кармана  пачку  валидола,  выковырял  пожелтевшим  согнутым,   как   у  орла   ногтем,   из  фольги  таблетку  и  кинул  привычным  движением  в  рот.  «Видно  частенько  его  мучают  приступы, - отметил  я. - Ловко  у  него  это  получается».  Дед  посидел,   помолчал,  успокоился  и  будто  бы,  разговаривая  сам  с  собой,  утомлённо,  тихо,   заговорил:
-  А  ведь  видел  я,   как  уводили  телка-то.  И  сделать  ничего  не  мог.  Всё  тело  онемело  и  ноги  отказали.  Стою,  смотрю  в  приоткрытую  дверь,  ни  двинуться,  ни   крикнуть  не  в  силах.  Стою  и  смотрю…  Стою  и  смотрю.  А  Белка  тявкает.  А  что  она  сделает?  Вместо  звонка  у  нас.  Меньше  моего  сапога.  А  здорового  пса,  кормить  надо.  А  чем?  Сами  с  хлеба  на  воду… Трое  их  подлецов – то,   было.   Лиц  не  видно,  темно.   И  машина  на  задах  с  выключенными  фарами  стояла.  Всё  я  видел!  Жена  тычет  меня  в  спину.  Кричи, - говорит.  Зови  соседей.  А  у  меня  нет  голоса  -  комок  в  горле.  Страх  сковал.  И  за  себя  сковал  и  за  дом  и  за  неё.  Пропадём,  думаю   не  за  что,   убьют  или  живьём  спалят,  если  увидят  или  услышат.  Мало  ли  сейчас  таких  случаев.  А  она  тычет  меня  и  крестится,  Господа  на  выручку  призывает.  Тычет  и  крестится,   а  сама – то  и  крикнуть  не  может,  тоже  перепугалась,   дрожит  вся,  а  я  дверь  прикрываю,   ногой  подпираю  на  всякий  случай,   и  молчу.   И  увели  нашего  Мишку.  Вывели  в  калитку  на  зады,   погрузили    в  кузов   и   увезли. -  он  отвернулся  к  открытому  окну,  стесняясь  наверное,  что  я  увижу  его   навалившуюся  слабость,   смахнул   костяшкой  пальца  невидимую  слезу  и  продолжал:  -  А  я  смотрю  и  смотрю,  на  удаляющиеся  огоньки,  а  чего  смотрю,  сам  не  знаю.  Надеюсь,  оставят  они  Мишку.  Остановятся  и  выгрузят  его.  Пошутили  мол…  Всё,  как  во  сне.  И  помощи  неоткуда  ждать.  Участкового  нет,  да  и  от  того,  как  от  козла  молока,  одни  бестолковые  расспросы  и  допросы.  Чего  он  найдет?  Да  и  искать  не  будет.  Сейчас  ищут  тем,  у  кого  деньги  есть,  да  блат,  а  мы  кто?  В  соседях - одни  старики.  Вся  молодежь  в  городе.  У  нас  работы-то  нет,  а  всем  кушать  хочется.  Одеться  хочется.  Разъехалась  молодёжь… А  эти  паразиты  и  выглядывают,   выспрашивают,  выслеживают,    где  что  не  так.  Обирают  беззащитных.  Жена  меня  трусом  и  малахольным  обозвала.  Может  я  и  струсил,  но  разум  не  потерял.  Они  бы  не  испугались  моего  крику,  знали  куда  лезут.  А  мертвым  нам,  телок  уже  бы  и  не  понадобился.  Старуха   этого  не  понимает…  И  разругались  с  ней  от  недопонимания.  Я  обиделся  и  ушёл.  И  деньги  забыл.  А  возвращаться…  Обидела  она  меня…  Сильно  обидела.

Он  замолчал,   слепо  уставившись  в  окно  на   мелькающие  деревья,  а  я  не  знал  чем  и  как   ему  помочь.  Меня  жгла  ненависть  на  этих…  Даже  и  не  знаю,  как  их  обозвать…  Все  аргументы,   все  матерщинные   слова  что  я  знаю,  для  них  мягки   и  обыденны.    За  наше  правительство  стыдно.   Не  могут  защитить, не  могут  старость  обеспечить,  как   во  всех  нормальных,  цивилизованных  странах.   А  Россия  не  бедная  страна,  если  всё  здесь  делать  с  умом.  Я  съехал  на  обочину,  остановился  и  закурил,  предложил  сигарету  деду.  Сидели - молча,  и  курили,  думали  каждый  о  своем.  О  свадьбе    я   и   не  вспомнил.  Заговорил  меня  дед,  будто  загипнотизировал.   А   мимо,    с  шумом,   визгом,   лязгом,  проносились  машины.  Нервные,   зло  и  упорно  сигналили,  прося   уступить  им  дорогу.  Метрах  в  двадцати   резко,  визжа  тормозами,  остановилась  иномарка:   выскочили  двое,  сбегали  в  кусты  облегчились,  хлопнули  дверками  и  так  же  резко,  юзя  колёсами  по  разогретому  асфальту   и,  пустив  из – под  них   облако  дыма,  сорвались  с  места.

  Докурив,  и  швырнув  окурок  в  окно,  я  тоже   сорвался,  придавив  педаль  акселератора.  Время  поджимало.  Стрелка  на  спидометре  ушла  за  сто.  Нас  теперь  не  обгоняли  и  в  окно  не  лыбились.  По  сторонам  я  уже  не  смотрел,  прелести  природы  не  разглядывал,  а  внимательно  наблюдал  за  дорогой - объезжая  выбоины  и  обгоняя   еле  плетущиеся  машины.   Дед  привалился  боком  к  дверке  и  угрюмо  смотрел  в  окно,  его  лицо  то  оживало,  то  снова  до  жалости  становилось  грустным  и   мне  казалось,  он  расплачется.   Подъезжая  к  Зелёновке,   дед  вдруг  встрепенулся  и   попросил:
-  Остановите,  пожалуйста.
-  Что  случилось?  -  спросил  я,  визуально  определяя  его  состояние. 
-  Зря  я  еду.   Дочка   ничем  не  поможет,  только  расстроится.   Своих  забот  невпроворот.   Обратно   поеду.   А  то  получается,  опять  я струсил.  Скандалить  не  охота,  вот  и  убежал.    Бросил  её   с  горем.  А  она,   наверное,  всю  дорогу  высмотрела,  ожидая  меня.  Одной - то  страшно.   Тоже,  поди,  переживает.   Она  отходчивая…   Живем - то  уж…  Не  много  ни  мало,  а  золотую    свадьбу   отметили.    Правильно  вы  сказали:  без  ругани  будто  бы  и  не  живешь.  Да  и  телка  ей  жалко.  Как  не  жалеть…  столько  труда  и  денег  в  него  вбухали.
Я  остановился.  Ну  что  я  ему  мог  сказать?  Да  и  растерялся  как - то.
-  Все  наладится,  -  сказал  я  нерешительно. - Не  в  деньгах  счастье.  Однако  без  них  никуда,  -  и  снова   глуповато  ему  улыбнулся.

Он благодарно пожал  мне  руку,  потряс  её,  вылез  и  поспешно  засеменил  через  дорогу,   вертя   головой   по  сторонам,  пропуская  мчавшиеся  машины.

-  Подождите!  -  крикнул  я,  вынимая  из  кармана  деньги.  Мелких  всего  было  двести.   А  крупные,  то  есть   тысячные,  я  вез  новобрачной.  - Возьмите  на  проезд.    Вдруг  не  возьмут...  Здесь  не  много,  но  до  дома  хватит.

         А  до  какого  дома?!  Я  даже  не  спросил:  где  он  живет  и  как  его  звать.  Всё  произошло  быстро  и  скомкано,  можно  сказать  молниеносно.

-  Я  что,   поберушка  что ли?   Или  бессовестный?! -  обиделся  дед. 
-  Да  причем  здесь  это?  -  Меня  передёрнуло,  будто  деду  в  душу  плюнул.
- Доеду.  Хорошие  люди  еще  не  перевелись.  А  вам  спасибо  и  с  Богом...

Он  перешел  на  другую  сторону,  и  неуверенно  поднял  руку.  Потом  замахал  уверенней  и  настойчивей,   словно  боялся  опоздать  туда,  откуда  он  сбежал.  Боялся  не  застать  в  живых  того,  кого  он  там  оставил.  Полы  его   серо - грязного   плаща,   снова  развевались  и  хлестали   его  по  бокам  от  сдавленного  воздуха   проносившихся  машин.    Весь  его  старческий  вид,  был  жалок  и  немощен   до  слез.   Я  открыл  дверку,  спустил  на  землю  ноги,  снова  закурил  и  ждал,  когда  остановиться  хороший  человек  и  довезет  деда.  А  дед  настойчиво  голосовал.  Ждать  пришлось  не  долго.   Хороший  человек  остановился  -  на  «Камазе».  Я  смотрел  вслед  удаляющейся  машине   и,  ни  о  чем  не  хотелось  думать,  а  особенно,  о  старости.  И  этот  хрупкий  мир,  казалось,  совсем  разваливается  и  летит  в  тартарары.   Раздражённо  хлопнув   дверкой,  я  до  упора,  с  силой,   придавил  педаль  акселератора  и  резко,  с  дымом  из - под  колес,  сорвался  с  места.