Лесосплав слов

I

Поток сознания у Джойса в «Улиссе» – линия, уходящая в бесконечность вещей. Это река, верней лесосплав, слов, их нескончаемого сцепления, ассоциаций, образов, юмора, иронии, это блеск интеллекта, производящего грандиозную инвентаризацию доступной ему части ойкумены. Эта упрямая, не ведающая передышки, неотвратимо текущая вязь влечет ошеломленного обычного читателя, невольно ожидающего, что в конце повествования за это обольстительное насилие ему наградой будет некий клад, сокровище как результат необыкновенных усилий. Но вот финал, читатель так же нищ и, может быть, лишь начинает догадываться (но, скорее, не догадывается), что насилие-то и было «сокровищем». Но он искал другого, обманулся и посылает автора подальше.      
Пишущие же читатели, хотя тоже не все, но очень многие из них, восприняли текст Джойса как открытие новых литературных возможностей (вероятно, есть и третий, не пишущий, но культурный читатель, способный от литературного текста перейти логически к состоянию человека и общества). Во-первых, поразительным было парадоксальное соотношение между объемом романа и временем, которое он отразил: действие протекает одни сутки. Во-вторых, эта безбрежность содержания, втиснутая в минимальное действие, фактически отменяет действие, то есть сюжет. Тут почти математическая закономерность: при потоке содержания, стремящемся к бесконечности, сюжет стремится к нулю. Для пишущих тут сверкает невероятная свобода от детерминизма внешнего мира и абсолютная погруженность в самодостаточный стилизм, хотя холодный стиль тяжелоползущих подробностей в ином случае может и оттолкнуть, породив ощущение полной победы внешнего мира над художником. Были и такие писатели, вроде Фолкнера, которые извлекли из «Улисса» санкцию выпустить на волю зверя, сидящего внутри нас, и транслировать в мир клубок его спонтанной душевности.
Если сравнить Джойса с двумя другими писателями, по общему признанию стоящими во главе новой эпохи, то можно заметить, что Пруст максимально заполнил классический социальный роман частно-индивидуальным существованием, а Кафка отразил ужас этого существования внутри классического романа, распадающегося и рушащегося на него обломками-призраками, отражающими бессмыслицу и крушение мира снаружи, за пределами романа, в реальности; Джойс же более их и наглядней освобождается от оков этого классического социального романа, вольно или невольно выдвигая на передний план бодрого и неунывающего в своем первобытном эгоизме человека толпы. Все это не могло не увлечь и не очаровать литературный мир, который и пропел ирландцу законную славу. Таким образом, автор «Улисса» стал великим для  культуры и остался ничтожным для той же толпы, дорогу для описания атома которой он объективно прокладывал.

II

Опыт Джойса показывает, что, если фанатически отдаться подробностям мира, то мы со всех сторон поглощаемся все той же дурной бесконечностью. Читаешь «Улисса» и не можешь решить, что это перед тобой: абсолютное признание реальности во всех ее мелочах или окончательный от нее отказ? Любовное приятие мира как он есть или сатирическое к нему отвращение?  Нарисованный художником мир, как мандала на песке, рельефно прочерчивается, на минуту сверкает и тут же исчезает. Колоссальное сцепление слов как бы рушится под собственной тяжестью, линия рвется и становится пунктиром, сознание затухает, речевая река дробится на озерца и лужицы обрывочных грез и иссякает в песках бессознательного…Точка. Инвентаризация кончается пустотой. И опять неясно: в этом произведенном огромном движении ума художника что приобретение? Что потеря? И что в итоге важнее: смотр вещей, слов и смыслов? Или финальная пустота свободы?
Впрочем, не совсем пустота. Знойный бред Молли, которым заканчивается книга, для многих стал призывом к нью-эйдж’у и породил целую литературу животного жизнеутверждения. В этой перспективе вся эта интеллектуально неудобоваримая книга оборачивается сплошным позитивом, выразившимся в сбрасывании культурного хлама прошедших веков цивилизации. Мы встречаем тут неожиданное и своеобразное воплощение  притчи Ницше о трех превращениях духа. Сотни страниц вместе с автором мы тащим культурный верблюжий груз, ежеминутно утомляясь от этой беспросветной тяжести и почти теряя способность радоваться иронии и сатирическим специям, чувствуя, что и освобождение от хлама не приносит облегчения; а затем вдруг через голову льва совершаем отчаянный прыжок в детскую сферу, которая предстает нам как грудь, живот и промежность грезящей вещи-в-себе, Молли, приглашающей нас в свою жизнь-сон, в свои нехитрые игры, благословленные матушкой природой-материей-мать-сырой-землей. Кстати, вот вам и еще один вариант руссоизма, в котором даже любой интеллектуал, тот же джойсов Дедал, снова и снова, теряя пенсне, огорошенно и обалдело стоит, как Тинто Брасс, перед единственной фотографией мира сзади и снизу, от которой невозможно оторваться взглядом.         
И мир с благодарностью принял этот невольный результат Джойса, эксперимент которого, впрочем, есть лишь доведенная до крайнего предела скрупулезность описательной манеры Эмиля Золя, когда и сознание, в стремлении к материалистическому самопостижению, обязано распадаться в нисхождении к собственным истокам на элементарные частицы ощущений:  освобождаясь от культуры, мы закономерно проваливаемся в утробу природы. Там можно начать новую попытку развития или спать блаженным вегетативным сном. Проще второе, за что и ухватился цивилизованный мир, уставший от своего катастрофического безобразия двадцатого века. Молли победила.
Но сексуальный лазарет, который она предложила страждущему человечеству, при всех его шоколадных прелестях, – выход временный. Такое слепое дитя может дать релакс и отдых, но в нем нет ни смысла, ни перспективы. Лев, через голову которого прыгнули, рано или поздно потребует своего. Лев – это суровый дух индивидуального самоутверждения, который приходит на смену верблюду социальной гарантированности существования. Лев мечтает превратиться в божественно играющее дитя, но для этого ему надо будет вырасти, преодолеть себя и овладеть вселенной…
Итак, прыжок был преждевременным (прыжка тут вообще не должно было быть, но случай и судьба распорядились именно так), и мы распадаемся на тех, кто хочет лазарет превратить в рай, и тех, кто снова надеется обрести бодрость и уверенность в возврате к  социокультурным тюкам верблюда. Это – кризис, на выходе из которого и ждет нас лев. Для выхода из кризиса необходимо усилие духа ради духа, а не ради материи. Человек осуществляется лишь тогда, когда создается «прибавочный продукт» духа, а не вещей. Поток Джойса, бегущий в бесконечность внешнего мира, по радиусу от центра сознания к периферии, не может дать больше того, что  дает внешний мир; поэтому он и несет на себе все врожденные признаки кризиса, прежде всего указанную мной альтернативу распада, к которой отсылает текст, – либо нагружая читателя верблюжьей тяжестью структуры романа, либо разгружая его в объятиях божественного выкидыша, Молли, – и которую мы должны преодолеть усилием духа.
Мне грезится другая бесконечность, та, в которой человеческий дух, подобно планете или звезде, мотает витки вокруг собственного центра, вбирает в себя материал окружающего пространства, делая его своим элементом, и, даже удаляясь от центра по спирали, никогда не теряет перспективы света, который им движет.
17 – 21 января 2013