Работаем в тесном контакте

                В графе место работы он
                написал: «Работаю на АЕС»
                из местного фольклора


— Так, так, так … Это что же получается? Выходит, что не только я воспринимаю всё сказанное с экрана в свой адрес. Но … и экран воспринимает всё сказанное мной в свой?! … Так, так, так … Работаем в тесном контакте — это радует… хотя и накладывает массу ограничений. Прибавляет ответственности. Это значит, всё что я скажу — разнесётся по свету и будет предвзято истолковано под разными углами? … Да-а-а … Неожиданный поворот событий …

Грех было бы не воспользоваться этой возможностью, и не сказать что-нибудь дельное, стоящее… Тем более под заданную тему… Только вот тема уж больно неохватная. Неприподъёмная тема. Тут даже не понятно с какого конца ухватиться…

Я не люблю фильмов про войну. Плохие смотреть не хочется. А хорошие больно. Это у меня с детства. Сколько себя помню — вся жизнь в детстве прошла под страхом войны и знаком Победы в Великой Отечественной. Во что мы играли? В войну. Что мы смотрели? Фильмы про войну. Что мы учили? Подвиги героев.

Я помню в детстве выходя на балкон было видно зелёные поля далеко-далеко, вплоть до линии горизонта… В конце лета зелень сменялась желтизной, а все поля становились усеяны стогами сена. Я выходил на балкон и говорил: «Смотри, Мама, танки». Это ассоциация шестилетнего ребёнка. А ночью мне снились бои и «тигр», наводящий на меня своё дуло. И звук его орудийного выстрела. (Это ночью Мама встала и закрывая дверь на балкон, чтобы не дуло, хлопнула её…)

В десять лет я посмотрел в кинотеатре фильм «А зори здесь тихие» и он оставил в сердце незаживающую рану. Мне было так жалко наших девчонок. Мне было так больно за эти бессмысленные смерти! Я почему-то вместе с Федей был убеждён, что умирать на войне не женское дело, что ему будет нечем оправдаться — что же вы не уберегли наших мам… И слова «мы Родину защищали… и их…» они меня не убеждали уже тогда, и до сих пор не убедили… И вряд ли я когда-нибудь переменюсь.

Мне лет двенадцать. Никогда не забуду, как прибежала испуганная сестра и с порога огорошила нас всех: «Сидите тут и ничего не знаете. — Война с Америкой! Только что передали по радио». Не дай вам Бог пережить такие минуты ожидания новостей из радио-эфира, какие мы пережили тогда.

В четырнадцать уже были уроки НВП (начальной военной подготовки). Нас учили носить противогаз. Мы всем классом тренировались и по команде «Газы!» сидели как дураки по полчаса, и дышали, и потели. Нас учили собирать и разбирать на время автомат. Прятаться по звуку сирены в подвал. Ходить строем. Стрелять метко из винтовки. Возили на стрельбище в воинскую часть и дали выпустить очередь по мишени и несколько одиночных.

Нас целенаправленно готовили умирать. Вопроса воевать или не воевать — никогда не стояло. Девиз был задан Сталиным в начале 41-го и сидит в наших мозгах по сей день: «Наше дело правое. Победа будет за нами.» …

Вот только ситуация изменилась с тех пор до неузнаваемости.

Вы наверное не знаете? Защитный костюм радиационной защиты для бойца рассчитан от силы на полчаса жизни. Дальше солдат уже никому не нужен. Потому что война будет длиться не годы, не месяцы, и даже не дни! За двадцать минут всё будет кончено…

Теперь-то уж наверное и того меньше. Столько всего навыпускали, напридумывали и напроизводили…

Так что все ваши фильмы про войну, весь ваш героизм фальшивый (который агитирует не против войны, а наоборот — за войну до победного конца) — он лжёт. Не сам по себе. Нет. Все излагаемые факты — они верны. Только вот ни кто уже похоже не понимает, что бороться надо не за Победу в войне, а за Мир в мирное время, за отсутствие войны, за разоружение! Потому как под обветшавшие сюжеты «белых тигров» и «ночных ласточек», не историю защищают от нападок врагов, не от фашизма берегут землю, а романтизируют массовое убийство и приучают любить оружие, гордиться всеми этими железяками с дулами, которые так лихо пересекают проезжую часть (наглядно демонстрируя на авто-регистраторе своё превосходство над мирной жизнью).



1:04:41 29.01.2013          27DA8E1B9C





P.S. #1

     17. "...неизвестная ранее  форма  доброкачественной  опухоли.  Только
через год. А я обо всем этом узнал и вообще только прошлой осенью, а  ведь
встречался с ним  каждый  божий  день,  пил  у  него  кофеек,  слушал  его
марсианское уханье,  жаловался  ему,  что  фурункулы  одолели.  И  ничего,
ничегошеньки не подозревал...
     И вот сейчас, охваченный этой неожиданной жалостью, я не удержался  и
сказал, хотя знал заранее, что говорить это бессмысленно, толку  от  этого
никакого не будет:
     - Фил, - сказал я, - а ты что - тоже под давлением?
     Конечно, он не обратил на мой вопрос  никакого  внимания.  Просто  не
услышал  меня.   Напряжение   ушло   с   его   лица,   снова   утонуло   в
аристократической одутловатости,  рыжие  веки  наползли  на  глаза,  и  он
усиленно засопел потухшей трубкой.
     - Я вовсе не морочу вам голову, - сказал он. - Вы сами себе  морочите
голову. Это же вы придумали свою сверхцивилизацию, и никак вы не  поймете,
что это слишком просто - современная мифология, и не более того.
     У меня мурашки поползли по коже. Еще сложнее? Еще, значит, хуже? Куда
же больше?
     - Ты ведь астроном, - продолжал он  укоризненно.  -  Ты  ведь  должен
знать про основной парадокс ксенологии...
     - Ну, знаю, - сказал я. -  Всякая  цивилизация  в  своем  развитии  с
высокой вероятностью...
     - И так далее, - прервал он меня. -  Мы  неизбежно  должны  наблюдать
следы их деятельности, но мы этих следов не наблюдаем. Почему? Потому  что
сверхцивилизаций  не  бывает.  Потому  что   превращения   цивилизаций   в
сверхцивилизацию почему-то не происходит.
     - Ну да, - сказал я. - Разум губит себя в ядерных  войнах.  Чушь  все
это.
     - Конечно, чушь, - спокойно согласился он.  -  Тоже  слишком  просто,
слишком примитивно, в сфере привычных представлений...
     - Подожди, - сказал я. - Что ты затвердил, как попугай, - примитивно,
примитивно.  На  самом  деле  все,  наверное,  совсем  не  так   просто...
Генетические  болезни...  какая-нибудь  усталость  от   бытия...   целевая
переориентация... Об этом же целая  литература  существует.  Я,  например,
считаю, что проявления сверхцивилизаций  носят  космический  характер,  мы
просто не  умеем  отличить  их  от  природных  космических  явлений.  Или,
пожалуйста, наш случай - чем не проявление?
     - Человеческое, слишком человеческое, - проговорил Вечеровский. - Они
обнаружили, что земляне на  пороге  Космоса,  и,  опасаясь  соперничества,
решили это прекратить. Так?
     - Почему бы и нет?
     - Да потому, что это  -  роман.  Вернее,  целая  литература  в  ярких
дешевых обложках. Это все попытки  натянуть  фрачную  пару  на  осьминога.
Причем даже не просто на осьминога, а на осьминога, которого на самом деле
не существует...
     Вечеровский отодвинул чашку, поставил  локоть  на  стол  и,  подперши
подбородок кулаком, задрав рыжие брови, стал глядеть куда-то  поверх  моей
головы.
     - Смотри, как у нас забавно получается, - сказал он. -  Казалось  бы,
два  часа  назад  обо  всем  договорились:  неважно,  какая  сила  на  вас
действует, важно - как вести себя под давлением. Но вот я вижу, что ты  об
этом совершенно не думаешь, ты  упорно,  снова  и  снова  возвращаешься  к
попыткам идентифицировать эту силу. И  при  этом  упорно  возвращаешься  к
гипотезе сверхцивилизации. Ты даже готов забыть и  уже  забыл  собственные
свои маленькие возражения против этой  гипотезы.  И  я  в  общем  понимаю,
почему это с тобой происходит. Где-то в подсознании у тебя  сидит  идейка,
что любая сверхцивилизация - это все-таки цивилизация, а  две  цивилизации
всегда сумеют между собой как-то  договориться,  найти  некий  компромисс,
накормить волков и сохранить овец... И уж в самом худшем случае  -  сладко
покориться этой враждебной,  но  импозантной  силе,  благородно  отступить
перед противником, достойным победы, а там - чем черт не  шутит!  -  может
быть и получить награду  за  свою  разумную  покорность...  Не  выкатывай,
пожалуйста, на меня глаза. Я ведь говорю: это  у  тебя  в  подсознании.  И
разве только у тебя? Это же очень, очень человеческое. От бога отказались,
но на своих собственных ногах, без опоры, без какого-нибудь костыля стоять
еще не умеем. А придется! Придется научиться. Потому что у  вас,  в  вашем
положении не только друзей нет. Вы до  такой  степени  одиноки,  ч_т_о  _у
_в_а_с _и _в_р_а_г_а _н_е_т! Вот чего вы никак не хотите понять.
     Вечеровский замолчал. Я  пытался  переварить  эту  неожиданную  речь,
пытался найти аргументы,  чтобы  возражать,  оспаривать,  с  пеной  у  рта
доказывать... что? Не знаю. Он был прав: уступить достойному противнику  -
это не позор. То есть это не он так думает. Это я так думаю.  То  есть  не
думаю, а только сейчас подумал - после того, как он  об  этом  сказал.  Но
ведь у меня и на самом деле было ощущение, что я - генерал разбитой  армии
и брожу под градом ядер в поисках генерала-победителя,  чтобы  отдать  ему
шпагу. И при этом меня не столько  угнетает  само  поражение,  сколько  то
проклятое обстоятельство, что я никак не могу найти этого супостата.
     - Как же так - нет врага? - сказал я наконец. - Кому-то ведь все  это
понадобилось!
     - А кому понадобилось, - с  этакой  ленцой  произнес  Вечеровский,  -
чтобы вблизи поверхности Земли  камень  падал  с  ускорением  в  девять  и
восемьдесят один?
     - Не понимаю, - сказал я.
     - Но ведь он падает именно так?
     - Да...
     - И сверхцивилизацию ты сюда не притягиваешь за уши? Чтобы  объяснить
этот факт...
     - Подожди... При чем здесь...
     - Кому же все-таки понадобилось, чтобы камень падал  именно  с  таким
ускорением? Кому?
     Я налил себе чаю. В общем-то мне как будто оставалось сложить  два  и
два, но я все равно ничего не понимал.
     -  Ты  хочешь  сказать,  что  мы  имеем  дело  с  каким-то  стихийным
бедствием, что ли? С явлением природы?
     - Если угодно, - сказал Вечеровский.
     - Ну, знаешь ли, голубчик!.. - Я развел руками, задел стакан и  залил
весь стол. - Ч-черт...
     Пока я вытирал стол, Вечеровский по-прежнему лениво продолжал:
     - А ты все-таки постарайся отказаться от эпициклов, попробуй все-таки
поставить в центр не Землю, а Солнце. Ты сразу почувствуешь, насколько все
упростится.
     Я бросил мокрую тряпку в мойку.
     - То есть у тебя есть своя гипотеза, - сказал я.
     - Да, есть.
     - Изложи. Кстати, почему ты не изложил  ее  сразу?  Когда  здесь  был
Вайнгартен.
     Вечеровский подвигал бровями.
     - Видишь ли... Всякая новая гипотеза обладает  тем  недостатком,  что
вызывает всегда массу  споров.  А  мне  вовсе  не  хотелось  спорить.  Мне
хотелось только убедить вас, что вы  поставлены  перед  неким  выбором,  и
выбор этот должны сделать  в  одиночку,  сами.  По-видимому,  мне  это  не
удалось.  А  между  тем  моя  гипотеза,  пожалуй,   могла   бы   оказаться
дополнительным аргументом, потому  что  суть  ее...  точнее,  единственный
практический вывод из нее состоит как раз в том, что у вас сейчас  нет  не
только друзей, но даже и противника. Так что,  может  быть,  я  и  ошибся.
Может быть, мне следовало пойти на утомительную дискуссию, но  зато  тогда
вы яснее бы представляли себе свое истинное  положение.  А  дела,  на  мой
взгляд, обстоят следующим образом...
     Нельзя сказать, чтобы я не понял его гипотезу, но  не  могу  сказать,
что я осознал ее до конца. Не могу сказать, что его гипотеза убедила меня,
но, с другой стороны, все происходившее с нами в нее  укладывалось.  Более
того, в нее укладывалось вообще все, что происходило, происходит  и  будет
происходить во Вселенной, и в этом, если угодно,  заключается  и  слабость
этой гипотезы. Было в ней что-то от утверждения, что веревка  есть  вервие
простое.
     Вечеровский   вводил   понятие   Гомеостатического   Мироздания   (он
употреблял  именно  это  архаическое  и  поэтическое  слово).  "Мироздание
сохраняет свою структуру" - это была его основная аксиома. По его  словам,
законы сохранения энергии и  материи  вообще  были  частными  проявлениями
закона  сохранения  структуры.  Закон  неубывания  энтропии   противоречит
гомеостазису  мироздания  и  поэтому  является  законом  частичным,  а  не
всеобщим. Дополнительным  по  отношению  к  этому  закону  является  закон
непрерывного воспроизводства разума. Сочетание и противоборство этих  двух
частичных законов и обеспечивают всеобщий закон сохранения структуры.
     Если бы существовал только закон неубывания  энтропии,  структурность
мироздания исчезла бы, воцарился бы хаос. Но, с другой  стороны,  если  бы
существовал или хотя бы возобладал только непрерывно совершенствующийся  и
всемогущий  разум,  заданная  гомеостазисом  структура   мироздания   тоже
нарушилась бы. Это, конечно, не означало бы, что мироздание стало бы  хуже
или лучше, оно бы просто стало другим,  ибо  у  непрерывно  развивающегося
разума может быть только одна цель:  изменение  природы  Природы.  Поэтому
сама суть Гомеостазиса Мироздания состоит в поддержании  равновесия  между
возрастанием энтропии и развитием разума. Поэтому  нет  и  не  может  быть
сверхцивилизаций, ибо под сверхцивилизацией мы подразумеваем именно разум,
развившийся до такой степени, что он  уже  преодолевает  закон  неубывания
энтропии в космических масштабах. И то, что происходит сейчас с нами, есть
не что иное, как первые реакции  Гомеостатического  Мироздания  на  угрозу
превращения человечества в сверхцивилизацию. Мироздание защищается.
     Не спрашивай меня,  говорил  Вечеровский,  почему  именно  Малянов  и
Глухов оказались первыми ласточками  грядущих  катаклизмов.  Не  спрашивай
меня, какова физическая природа сигналов, потревоживших гомеостазис в  том
уголке мироздания, где  Глухов  и  Малянов  затеяли  свои  сакраментальные
исследования.   Вообще   не   спрашивай   меня   о   механизмах   действия
Гомеостатического Мироздания - я об этом ничего не знаю, так же, как никто
ничего  не  знает,  например,  о  механизмах  действия  закона  сохранения
энергии. Просто все процессы  происходят  так,  что  энергия  сохраняется.
Просто все процессы происходят так, чтобы через миллиард  лет  эти  работы
Малянова и Глухова, слившись с миллионами и миллионами  других  работ,  не
привели бы к концу света. Имеется в  виду,  естественно,  не  конец  света
вообще,  а  конец  того  света,  который  мы  наблюдаем  сейчас,   который
существовал уже миллиард лет назад и которому Малянов и Глухов, сами  того
не подозревая,  угрожают  своими  микроскопическими  попытками  преодолеть
энтропию...
     Вот так примерно - не знаю уж, правильно или не совсем  правильно,  а
может быть, и вовсе неправильно - я его понял. Я даже  спорить  с  ним  не
стал. И без того дело было дрянь, а уж в таком аспекте оно  представлялось
настолько безнадежным, что я просто не знал,  что  сказать,  как  к  этому
относиться  и   зачем   вообще   жить.   Господи!   Малянов_Д._А.   версус
Гомеостатическое Мироздание! Это даже не тля под  кирпичом.  Это  даже  не
вирус в центре Солнца...
     - Слушай, - сказал я. - Если все это так,  какого  черта  тут  вообще
разговаривать? Да провались они, мои  М-полости...  Выбор!  Да  какой  тут
может быть выбор?
     Вечеровский медленным движением снял очки и принялся водить  мизинцем
по натертой горбинке носа. Он очень долго, изнурительно долго молчал. А  я
ждал. Потому что шестым чувством понимал:  не  может  Вечеровский  бросить
меня вот так, на съедение своему гомеостазису, никогда бы этого не сделал,
никогда бы мне всего этого не рассказал, если бы не  существовал  какой-то
выход, какой-то вариант, какой-то все-таки, черт возьми, выбор. И  вот  он
кончил сандалить свой нос, снова надел очки и тихонько произнес:
     - Сказали мне, что эта дорога меня приведет к океану смерти,  и  я  с
полпути повернул обратно. С тех пор все тянутся передо мной кривые, глухие
окольные пути...
     - Ну? - сказал я.
     - Повторить? - спросил Вечеровский.
     - Ну, повтори.
     Он повторил. Мне захотелось заплакать. Я  торопливо  поднялся,  налил
чайник и снова поставил его на газ.
     - Хорошо, что чай на свете есть, - сказал я. - Давно  бы  уже  пьяный
под столом валялся...
     - Я все-таки предпочитаю кофе, - сказал Вечеровский.
     И тут я услышал, как в замке входной двери  поворачивается  ключ.  Я,
наверное, стал бледный, а может быть, даже синий, потому  что  Вечеровский
вдруг тревожно подался ко мне и тихо проговорил:
     - Спокойно, Дима, спокойно... Я с тобой.
     Я едва слышал его.
     Там,  в  прихожей,  открылась   вторая   дверь,   зашуршала   одежда,
послышались быстрые шаги, отчаянно завопил Калям, и - я все еще сидел, как
деревянный - запыхавшийся Иркин голос произнес: "Калямушка..." И сразу же:
     - Димка!
     Не помню, как меня вынесло  в  коридор.  Я  схватил  Ирку  в  охапку,
стиснул ее, прижался (Ирка! Ирка!), вдохнул запах знакомых духов -  у  нее
были мокрые щеки,  и  она  тоже  бормотала  что-то  странное:  "Ты  живой,
господи... Что я только не думала! Димка!" Потом мы опомнились. Во  всяком
случае, я опомнился. То есть до меня окончательно дошло, что  это  она,  и
дошло, что она бормочет. И мой аморфный деревянящий ужас  сменился  вполне
конкретным  житейским  испугом.  Я  поставил  ее  на  ноги,   отстранился,
вгляделся в заплаканное лицо (оно было даже не подмазано) и спросил:
     - Что случилось, Ирка? Почему ты здесь? Бобка?
     По-моему, она меня не слушала. Она цеплялась за мои руки, лихорадочно
шарила мокрыми глазами по моему лицу и все повторяла:
     - Я же чуть с ума не сошла... Я думала, что уже и не успею... Что  же
это такое...
     Не разнимая рук, мы  протиснулись  в  кухню,  я  усадил  ее  на  свою
табуретку, а Вечеровский молча налил ей крепкого чаю прямо из  заварочного
чайника. Она жадно выпила, расплескав половину на пыльник. На ней лица  не
было. Она так осунулась, что я с трудом ее узнавал.  Глаза  были  красные,
волосы растрепаны, торчали космами. Тут  меня  затрясло,  и  я  привалился
задом к мойке.
     - С Бобкой что-нибудь? - проговорил я, еле ворочая языком.
     - С Бобкой? - повторила она бессмысленно. - При чем  здесь  Бобка?  Я
из-за тебя чуть с ума не сошла... Что здесь  произошло?  -  закричала  она
вдруг. - Ты болел? - Глаза ее снова обежали меня. - Ты же здоров, как бык!
     Я почувствовал, что нижняя челюсть у меня отвисла, и  захлопнул  рот.
Ничего было не понять. Вечеровский очень спокойно спросил:
     - Ты получила что-нибудь дурное про Диму?
     Ирка перестала обследовать меня глазами и поглядела  на  него.  Потом
она вдруг сорвалась с места, выбежала в прихожую и сейчас же вернулась, на
ходу копаясь в сумочке.
     - Вы посмотрите... посмотрите, что я получила... - Гребенка, патрон с
помадой, какие-то листки и коробочки, деньги сыпались на пол.  -  Господи,
где же это... Да! - Она швырнула сумку на стол, сунула трясущуюся  руку  в
карман пыльника, не сразу попала - и выхватила смятую телеграмму. - Вот!
     Я  схватил   телеграмму.   Пробежал.   Ничего  не  понял...   "УСПЕТЬ
СНЕГОВОЙ..." Еще раз пробежал глазами, потом от отчаяния - вслух:
     - "ДИМОЙ ПЛОХО ТОРОПИТЕСЬ  УСПЕТЬ  СНЕГОВОЙ..."  Как  -  Снеговой?  -
сказал я. - Почему - Снеговой?
     Вечеровский осторожно отобрал у меня телеграмму.
     - Отправлено сегодня утром, - сказал он. - Все заверки,  насколько  я
понимаю, в порядке...
     - Когда отправлена? - спросил я громко, как глухой.
     - Сегодня утром. В десять часов двадцать две минуты.
     - Господи! Да что же он - подшутил надо мной так? - сказала..."

.

Замечание:

Как вы помните (если конечно читали «Миллиард» Стругацких) Снеговой умер ДО ТОГО, как ОТПРАВИЛ ТЕЛЕГРАММУ…



P.S. #2

     21. "...Ты все-таки принес, - сказал Вечеровский.  -  Я  этого  ждал,
правда, не так быстро.
     - Кто у тебя? - спросил я, понизив голос.
     - Никого, - ответил он. - Нас двое. Мы и Вселенная. - Он посмотрел на
свои грязные ладони и поморщился. - Извини, я все-таки умоюсь...
     Он ушел, а я присел на ручку кресла и огляделся. У комнаты был  такой
вид, словно здесь взорвался картуз черного пороха. Пятна черной копоти  на
стенах. Тоненькие ниточки копоти, плавающие в воздухе. И  какой-то  желтый
неприятный налет на потолке.  И  неприятный  химический  запах,  кислый  и
едкий. Паркет изуродован обугленными вдавлинами странной округлой формы. И
огромная обугленная вдавлина  на  подоконнике,  словно  на  нем  разводили
костер. Да, здорово Вечеровскому досталось.
     Я посмотрел на стол. Стол был завален. Посередине была раскрыта  одна
из огромных редакторских  папок  Вайнгартена,  а  другая  лежала  сбоку  с
завязанными тесемками. И еще лежала старомодная, сильно потертая  папка  с
крышкой под мрамор, с ярлыком, на котором было напечатано на машинке: "США
- ЯПОНИЯ. Культурное воздействие. Материалы". И  были  разбросаны  листки,
изрисованные какими-то, как я понял, электронными схемами, и на одном было
написано корявым старушечьим почерком: "Губарь_З._З.", а ниже -  печатными
буквами: "Феддинги". А с краю лежала моя новенькая белая папка. Я взял  ее
и положил себе на колени.
     Вода в ванной перестала шуметь, и немного погодя Вечеровский позвал:
     - Дима, иди сюда. Кофе будем пить.
     Однако, когда я пришел на кухню, никакого кофе там не было, а  стояла
посередине  стола  бутылка  коньяка  и  два   бокала   уникальной   формы.
Вечеровский успел не только умыться, но и переодеться. Изящный пиджак свой
с огромной прожженной дырой  под  нагрудным  карманом  и  кремовые  брюки,
измазанные копотью, он сменил на  мягкий  замшевый  домашний  костюм.  Без
галстука. Отмытое лицо его было необычайно бледным, отчего четче  обычного
проступали многочисленные веснушки, прядь мокрых рыжих  волос  свисала  на
огромный шишковатый лоб. И было в его лице еще что-то  непривычное,  кроме
этой бледности. И только приглядевшись, я понял, что  брови  и  ресницы  у
него сильно опалены. Да, Вечеровскому досталось основательно.
     - Для успокоения нервов, - сказал он, разливая коньяк. - Прозит!
     Это был "Ахтамар", очень редкий в наших широтах  армянский  коньяк  с
легендой. Я отпил глоток и просмаковал. Прекрасный  коньяк.  Я  отпил  еще
глоток.
     - Ты не задаешь вопросов, - сказал Вечеровский, глядя на меня  сквозь
бокал. - Это, наверное, трудно. Или нет?
     - Нет, - сказал я. - У меня нет никаких вопросов.  Ни  к  кому.  -  Я
поставил локоть на свою белую  папку.  -  Ответ  -  есть.  Да  и  то  один
единственный... Слушай, ведь они тебя убьют.
     Привычно задрав опаленные брови, он отпил из бокала.
     - Не думаю. Промахнутся.
     - В конце концов попадут.
     - А ля гер ком а ля гер, - возразил он и поднялся. - Ну вот.  Теперь,
когда нервы успокоены, мы можем выпить кофе и все обсудить.
     Я смотрел ему в  сутулую  спину,  как  он,  шевеля  лопатками,  ловко
орудует своими кофейными причиндалами.
     - Мне нечего обсуждать, - сказал я. - У меня - Бобка.
     И эти мои собственные слова вдруг словно включили во  мне  что-то.  С
того момента, как я прочитал телеграмму, все мысли и чувства были  у  меня
как бы анестезированы, а  сейчас  вдруг  разом  разморозились,  заработали
вовсю  -  вернулся  ужас,  стыд,  отчаяние,  ощущение  бессилия,  и  я   с
невыносимой ясностью осознал, что вот именно с этого мгновения между  мною
и Вечеровским  навсегда  пролегла  дымно-огненная  непроходимая  черта,  у
которой я остановился на всю жизнь, а Вечеровский пошел дальше,  и  теперь
он пройдет сквозь разрывы, пыль и грязь неведомых  мне  боев,  скроется  в
ядовито-алом зареве, и мы  с  ним  будем  едва  здороваться,  встретившись
случайно на лестнице...  А  я  останусь  по  сю  сторону  черты  вместе  с
Вайнгартеном, с Захаром,  с  Глуховым  -  попивать  чаек  или  пивко,  или
водочку, закусывая пивком, толковать об интригах  и  перемещениях,  копить
деньжата на "Запорожец"  и  тоскливо  и  скучно  корпеть  над  чем-то  там
плановым... Да и Вайнгартена с Захаром я  никогда  больше  не  увижу.  Нам
нечего будет сказать друг другу, неловко будет  встречаться,  тошно  будет
глядеть друг на друга и придется покупать водку или портвейн, чтобы скрыть
неловкость, чтобы не так тошнило... Конечно, останется у меня Ирка и Бобка
будет жив-здоров, но он уже никогда не вырастет таким, каким  я  хотел  бы
его вырастить. Потому что теперь у меня не будет права хотеть. Потому  что
он больше никогда не сможет мной гордиться. Потому что я  буду  тем  самым
папой,  который  "тоже тогда-то  мог сделать  большое  открытие,  но  ради
тебя...".  Да будь она проклята,  та минута,  когда всплыли  в моей дурной
башке эти проклятые М-полости!
     Вечеровский поставил  передо  мной  чашечку  с  кофе,  а  сам  уселся
напротив и точным изящным движением опрокинул в свой кофе остаток  коньяка
из бокала.
     - Я собираюсь уехать отсюда, - сказал он. - Из института скорее всего
уйду.  Заберусь  куда-нибудь  подальше,  на  Памир.  Я  знаю,  там   нужны
метеорологи на осенне-зимний период.
     - А что ты понимаешь в метеорологии? - спросил я тупо, а сам подумал:
от ЭТОГО ты ни на каком Памире не укроешься, тебя и на Памире отыщут.
     - Дурацкое дело - не хитрое, - возразил Вечеровский.  -  Там  никакой
особой квалификации не требуется.
     - Ну и глупо, - сказал я.
     - Что именно? - осведомился Вечеровский.
     - Глупая затея, - сказал я. Я не глядел на него. - Кому  какая  будет
польза, если  ты  из  большого  математика  превратишься  в  обыкновенного
дежурного? Думаешь, они тебя там не найдут? Найдут как миленького!
     - А что ты предлагаешь? - спросил Вечеровский.
     - Выброси все это в мусоропровод, - тяжело ворочая языком, сказал  я.
- И Вайнгартеновскую ревертазу, и весь этот "культурный обмен", и это... -
Я толкнул к нему свою папку по гладкой поверхности стола. - Все выброси  и
занимайся своим делом!
     Вечеровский молча смотрел на меня сквозь мощные  окуляры,  помаргивая
опаленными ресницами, затем надвинул на глаза остатки бровей - уставился в
свою чашечку.
     - Ты же уникальный специалист, - сказал я. - Ты же первый в Европе!
     Вечеровский молчал.
     - У тебя есть твоя работа! - заорал я, чувствуя, что  у  меня  что-то
сжимается в горле. -  Работай!  Работай,  черт  тебя  подери!  Зачем  тебе
понадобилось связываться с ними?
     Вечеровский длинно и громко  вздохнул,  повернулся  ко  мне  боком  и
уперся спиной и затылком в стену.
     - Значит, ты так и не понял... - проговорил он медленно  и  в  голосе
его звучало необычайное и  совершенно  неуместное  удовлетворение.  -  Моя
работа... - Он, не поворачивая  головы,  покосился  в  мою  сторону  рыжим
глазом. - За мою работу они меня лупят уже вторую неделю. Вы здесь  совсем
ни при чем, бедные мои братишки, котики-песики. Все-таки  я  умею  владеть
собой, а?
     - Провались ты, - сказал я и поднялся, чтобы уйти.
     - Сядь! - сказал он строго, и я сел.
     - Налей в кофе коньяк, - сказал он, и я налил.
     - Пей, - сказал он, и я осушил чашечку, не чувствуя никакого вкуса.
     - Пижон, - сказал я. - Есть в тебе что-то от Вайнгартена.
     - Есть, - согласился он. - И не только от Вайнгартена.  От  тебя,  от
Захара, от Глухова... Больше всего - от Глухова. - Он осторожно налил себе
еще кофе. - Больше всего - от Глухова, - повторил он.  -  Жажда  спокойной
жизни, жажда безответственности... Станем травой и кустами, станем водой и
цветами... Я тебя, вероятно, раздражаю?
     - Да, - сказал я.
     Он кивнул.
     - Это естественно. Но  тут  ничего  не  поделаешь.  Я  хочу  все-таки
объяснить тебе, что происходит. Ты, кажется, вообразил, что я собираюсь  с
голыми руками идти против танка. Ничего подобного. Мы имеем дело с законом
природы. Воевать против закона природы -  глупо.  А  капитулировать  перед
законом природы - стыдно. В конечном счете - тоже  глупо.  Законы  природы
надо изучать, а изучив, использовать. Этим я и собираюсь заняться.
     - Не понимаю, - сказал я.
     - Мы привыкли, что  мироздание  предельно  неантропоморфно.  Что  нет
ничего менее похожего на человека, чем мироздание. И мы не привыкли, чтобы
законы природы проявлялись таким  странным  образом.  Природа  умеет  бить
током,  сжигать  огнем,  заваливать  камнями,  морить  чумой.   Мироздание
проявляет себя полями и силами, полями сил. Мы не  привыкли  видеть  среди
орудий природы рыжих карликов и одурманенных  красавиц.  Когда  появляются
рыжие карлики, нам сразу начинает казаться,  что  действуют  уже  не  силы
природы, а некий разум, социум, цивилизация. И мы уже готовы усомниться  в
том, что бог природы коварен, но не злонамерен. И  нам  уже  кажется,  что
скрытые тайны природы - это сокровища в сейфах  банка,  оборудованного  по
последнему слову ворозащитной техники, а не глубоко зарытые  тихие  клады,
как мы думали всегда. И все это только потому, что мы  никогда  прежде  не
слыхивали о полях, имеющих  своим  квантом  рыжего  карлика  в  похоронном
костюме. А такие поля, оказывается, существуют.  Это  придется  принять  и
понять. Может быть, в том и причина, что  мы,  какие  мы  есть...  Мы  все
искали "достаточно безумную теорию". Мы ее получили...  -  Он  вздохнул  и
посмотрел на меня. - То, что происходит с нами, похоже на трагедию. Но это
ведь не только трагедия, это -  открытие.  Это  возможность  взглянуть  на
мироздание с совершенно новой точки зрения. Постарайся, пожалуйста, понять
это.
     До нас этот закон не проявлялся никак. Точнее, мы ничего об  этом  не
слыхали.  Хотя,  может  быть,  не  случайно  Ньютон  впал   в   толкование
апокалипсиса, а Архимеда зарубил  пьяный  солдат...  Но  это,  разумеется,
домыслы... Беда в том, что этот закон проявляется единственным  образом  -
через невыносимое давление. Через давление, опасное для психики и даже для
самой жизни. Но тут уж, к сожалению, ничего не поделаешь. В конце  концов,
это не так уж уникально в истории науки.  Примерно  то  же  самое  было  с
изучением радиоактивности, грозовых разрядов, с учением о  множественности
обитаемых миров... Может быть,  со  временем,  мы  научимся  отводить  это
давление в безопасные области, а может быть,  даже  использовать  в  своих
целях... Но сейчас ничего не поделаешь, приходится рисковать -  опять  же,
не в первый и не в последний раз в истории науки. Я хотел бы, чтобы ты это
понял: по сути ничего принципиально нового и необычайного в этой  ситуации
нет.
     - Зачем мне это понимать? - спросил я угрюмо.
     - Не знаю. Может быть, тебе станет легче. И потом, я  еще  хотел  бы,
чтобы ты понял: это не на один день и даже не на один год. Я  думаю,  даже
не на одно столетие. Торопиться некуда. - Он  усмехнулся.  -  Впереди  еще
миллиард лет. Но начинать можно и нужно уже сейчас. А тебе...  ну  что  ж,
тебе придется только подождать. Пока Бобка перестанет быть ребенком.  Пока
ты привыкнешь к этой идее. Десять лет, двадцать лет - роли не играет.
     - Еще как играет, - сказал я, чувствуя на лице  своем  отвратительную
кривую усмешку. - Через десять лет я стану ни на что  не  годен.  А  через
двадцать лет мне будет на все наплевать.
     Он ничего не сказал, пожал плечами и  принялся  набивать  трубку.  Мы
молчали.  Да,  конечно,  он  хотел   мне   помочь.   Нарисовать   какую-то
перспективу, доказать, что я не такой уж трус, а он -  никакой  не  герой.
Что мы просто два ученых и нам  предложена  тема,  только  по  объективным
обстоятельствам он может сейчас заняться этой темой, а я - нет.  Но  легче
мне не стало. Потому что  он  уедет  на  Памир  и  будет  там  возиться  с
вайнгартеновской ревертазой, с Захаровыми  феддингами,  со  своей  заумной
математикой и со всем прочим, а в него  будут  лупить  шаровыми  молниями,
насылать на него привидения, приводить к нему обмороженных альпинистов и в
особенности альпинисток, обрушивать на него лавины, коверкать вокруг  него
пространство и время, и в конце концов они-таки ухайдакают его там. Или не
ухайдакают. И может быть, он установит  закономерности  появления  шаровых
молний и нашествий обмороженных альпинисток... А может быть, вообще ничего
этого не будет, а будет он тихо корпеть над нашими  каракулями  и  искать,
где, в какой точке пересекаются выводы из теории М-полостей  и  выводы  из
количественного  анализа  культурного  влияния  США  на  Японию,  и   это,
наверное, будет очень странная точка пересечения, и вполне возможно, что в
этой точке он обнаружит ключик к пониманию всей этой зловещей механики,  а
может быть, и ключик к управлению ею... А я останусь дома, встречу  завтра
Бобку с тещей, и мы все вместе пойдем покупать книжные полки.
     - Угробят они тебя там, - сказал я безнадежно.
     - Не обязательно, - сказал он. - И потом, ведь я там буду не  один...
и не только там... и не только я...
     Мы смотрели друг другу в глаза, и за толстыми стеклами очков  его  не
было ни напряжения, ни натужного бесстрашия, ни пылающего самоотречения  -
одно только рыжее спокойствие и рыжая уверенность в том,  что  все  должно
быть именно так и только так.
     И он ничего не говорил больше,  но  мне  казалось,  что  он  говорит.
Торопиться некуда, говорит он. До конца света еще  миллиард  лет,  говорит
он. Можно много, очень много успеть за миллиард лет, если не  сдаваться  и
понимать, понимать и не сдаваться. И еще мне казалось, что он говорит: "Он
умел бумагу марать под треск свечки! Ему было  за  что  умирать  у  Черной
речки..." И раздавалось у меня в мозгу его удовлетворенное уханье,  словно
уханье уэллсовского марсианина.
     И я опустил глаза. Я сидел  скорчившись,  прижимая  к  животу  обеими
руками свою белую папку, повторял про себя - в десятый  раз,  в  двадцатый
раз повторял про себя: "...с тех пор все тянутся передо мной глухие кривые
окольные тропы..."



P.S. #3

27. «… а он есть. Его только надо увидеть! Вот же он рождается перед нами
из небытия. Ещё двадцать лет назад ничего этого не было. И вдруг развернулось
и попёрло. Одно за одним, как из рога изобилия. Откуда?
— От верблюда…
— Нет, постой. Ты просто не хочешь увидеть. Ты думаешь, что я впал в
псевдонаучные мечтания?
— Отнюдь. Ты просто ищешь объяснение, которое тебе будет удобно. Чтобы
оправдать своё положение. В этом нет ничего нового или удивительного.
Так поступали до тебя, так будут делать и после. Только к науке это не имеет
никакого отношения.
— Нет, постой. Ты ведь не станешь отрицать, что число случайных совпадений
превышает среднестатистические показатели?
— И что с того? Просто мы имеем дело с такими явлениями, которые не
подчиняются привычным законам природы. Ведь вся наша наука основана на
повторяемости экспериментов. А мы столкнулись с явлениями выходящими
за рамки статистики.
   Он был прав. Опять он был прав. Мироздание каждый раз защищается по-разному и
нельзя поставить эксперимент, чтобы доказать существование взаимосвязи между
рождением кусочка идеи в голове ищущего истину и катастрофой на планете совсем в
другом месте.
— Но, чёрт побери, должен же быть какой-то выход? — воскликнул я.
   Он посмотрел на меня своими грустными глазами и сообщил как банальную истину,
скучнее которой не бывает на свете:
— Выход один: терпеть, и ждать. В конце концов, не мы первые не мы последние.
Человечество в любом случае придёт к осознанию, что единственный способ обойти
предел давления, это распределить нагрузку…
— Или снизить скорость продвижения в информационном поле… — добавил я.
— Или так. — Согласился он. — Только ведь мыслительный процесс не остановишь.
Ньютону на голову упало яблоко. Всё остальное произошло спонтанно. И остановить
процесс было уже невозможно. Можно было только заранее спилить яблоню.
— Но тогда на него обрушилась бы балка с потолка… и проломила ему голову…
— Возможно. Но я не думаю, что после этого число катастроф на земле значительно
уменьшилось бы.
— Почему?
— Цепочки причин и следствий тянутся значительно дальше, чем нам представляется.
Наши способности учитывать 5 – 7 взаимосвязей слишком скудны, чтобы мы могли это
заметить. И в сегодняшнем дне зарождается множество открытий, которые состоятся
через сотни лет. Ты обрежешь один росток, а почка проклюнется рядом и начнёт расти в
другую сторону. Но всё равно будет расти. Остановить её невозможно… А число людей
множится. А система по-прежнему замкнута… Мы все в одной лодке. И попытка утаить
часть нарождающейся истины от остальных вызывает в системе избыточное давление.
Оно и бьёт по человечеству… Как ты понимаешь, место находится самое узкое, уязвимое.
— Где тонко, там и …
— И доказать, что это не случайно, можно лишь случайно. Прости за каламбур…»






14:13:42 29.01.2013          1A98FCBC