Без пяти минут депутат в стране чудес

Не так давно мы с ребятами шутили в курилке. У меня скоро обряд инициации, отправляюсь в вышние сферы, по словам Шурика, - он любит швыряться умными словами. Я же, парируя, предлагаю ему свой проект - амбициозный план по полному отделению Москвы от остальной России со всеми вытекающими. "Ну ты и сволочь" - плюет Шурик (вовсе не в переносном смысле его слюна на моем лице) и, пихнув меня в плечо, покидает. Я пожимаю плечами и переглядываюсь с обществом - общество разношерстное, и ни у кого нет чувства юмора, ни капли, даже немного жутко. Я вспоминаю свое последнее триумфальное выступление на слете Нашей Гвардии - оглушительные аплодисменты в миллионный раз повторенным банальностям. Теперь я могу гордиться собой - я стал профессионалом. Я мастерски владею способностью лавировать в строго заданных рамках. Ученик ремесленника, я теперь повышен до мастера и записан в Цех. Верю ли я в Бога? Я верю только в самого себя. Говорят, наш Великий когда-то тоже бегал за нужными людьми и просился в их, что называется, оруженосцы. Мое Евангелие, мой Катехизис. Мой мозг настроен на волну Забвения. Каждый день с чистого листа. Неудобные ситуации: просящие глаза. Они будут просить, а мне придется, фигурально выражаясь, обрезать провода. Привыкну. Чай, не в первый раз, Дружок. Как же ты любишь себя, Дружок. Виновен: в собственной неотразимости. Сейчас домой, в душ, а завтра все заново. При этом, не поверите - я очень сентиментален. Не могу побороть в себе чувства стыда перед теми, кто просит у меня денег. Церковь. У него слезятся глаза, и я сую ему в руку, зачерпнув из кармана. Чистоплотность моя бывшая подруга Сана (производное от солнца, да-да) считала восьмым грехом. И где она теперь? Лежит в обнимку с разноцветным художником в квартире, разукрашенной по самое не хочу, стойкий запах мочи и ванная, затянутая ряской. Хотела соблазнить своей философией - брось все и иди за мной. Но у меня имение на подходе, Солнечная Сана! Машина на кредите, квартира на кредите, я откредитован по полному разряду. Я зависим и независим. Правда жизни: пирамидка из школьного учебника по биологии - консумеры? консуматы? и те, кого пожирают. Цепочка. Суть в том, что все пожирают друг друга. И совокупляются. А вот он я - симпатичный член государственной думы, только не смейтесь!
Александр Хейгель немножко смахивал на своего почтиоднофамильца Гегеля - он был Философ благородный,
он мало ел
и в рот не брал
и в ванной пел.
Александр Хейгель уверенно подошел к машине, и натренированной рукой нажал на кнопку - щелкнули двери, и весело он устроился на сиденье, обволакиваемый запахом новенькой, свеженькой кожи, пальцем указательным надавил на еще одну кнопку - завелась мелодия - нежно зажурчал невинный джаз.
Александр Хейгель был так доволен, что совсем разморился и заснул. Александр Хейгель дремал, а его машина рассекала темноту. И вдруг "бамс!" - я пребольно ударился лбом о руль. Чудом не отключился.  До меня медленно доходило - что-то ударилось об остов корабля, что воды разрезал синеву. Я выпал, тяжело дыша, и первое, что увидел - темный комок, неуклюже свернувшийся на дороге. Все ясно. Александр Хейгель, без пяти минут депутат, сбил человека. Я думал, что такое происходит только с заносчивой пьянью. Однако, заносчив. Виноват. У меня права - без году неделя, а вообразил, что могу вот так - рассекать - как дальнобойщик.
Александр Хейгель удалялся. Он был растерян и посмеивался чуть-чуть про себя - без пяти минут депутат, а уже как бы в историю. Отметился.
Александр Хейгель медленно пятился в поканесвою квартиру. Он, пятясь, приблизился к двери подъезда, и код набрал привычною рукой, и отдал честь привычному консьержу, и вызвал лифт, и тот его отвез. Я ввалился - в прихожей все еще пахло неуютной новизной. Мне вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь сейчас позвал из кухни - а вот и ты! иди чай пить! Стоп. Кто-то и был на моей кухне. Хозяйничал на моей кухне: гремел стаканами. Не раздеваясь, я бросился туда - неужели мама? но ведь у нее нет ключа - ты кто такой? - заорал Александр Хейгель не своим голосом. На его на кухонном столе, скрестив ноги, сидел малый неопределенного возраста, слегка усатый, слегка помятый, глаза с прищуром - болотнолукавые. "Меня Ромой зовут. Для друзей - Ромыч. А тебя как по батюшке?" - спросил тот нагло. Александр Хейгель, опешив, признался. "Ты что, из этих что ль?" - спросил малый, мигнув. "Из кого?" - заинтересовался я. "Как из кого, из порхатых" - прогундел он на полном серьезе. "Фамилия моя - немецкая вообще-то" - не без гордости сказал я за предков. "Ага, немецкая" - хохотнул он. "Поамкать у тебя есть чего, Гегель?" - спросил он безобидно, обнаруживая недюжинный кругозор. Кот-бегемот, неужто ты еще сам не заглянул? "Чужого не надо" - обиделся он, прочитав мои мысли. "Ты меня, как хозяин, прими, обогрей, накорми" - зарвался Рома-Ромыч, поймав Александра на грани полной мозговой растерянности. "А почему я должен принимать, собственно говоря" - все любопытствовал я. "Ну-с" - перешел он на шепот, почему-то опуская глаза свои бесстыжие, как бы от стыда, "это программа-минимум того, что вы можете сделать для меня после того, как вы... так сказать...  убили меня сегодня".
Александр Хейгель торжественно сползал в обморок. Ему казалось, что он летит в разноцветное болото.
Александр Хейгель потянулся. Ему снилось, что у него расквартировался сказочный персонаж, которого он вчера сбил. Я пытался рассортировать свои мысли, но ничего не выходило. Сегодня мне предстояло официально войти в должность члена государственной думы. По крайней мере, появиться. Отметиться. А я уже отметился, так отметился!
Александр Хейгель медленно шествовал в кухню. Или на кухню? В Украину или на? Полагается говорить на. На кухню. Он подозрительно морщился, припоминая мужичка, болотнонаглого, на столе восседавшего. Александр Хейгель готовил кофе, убеждая, что сегодня новый день, с нуля, как обычно. Но день не рождался. Вчера довлело.
Ныл левый висок - след нервного перенапряжения. Да и во лбу поврежденном отдавалось - сто процентов там сейчас расползся преогромный синяк - Ладожское озеро в обхвате. Александр Хейгель прислушался к собачьему лаю, доносившемуся с улицы, и ему начало казаться, что он слышит также тихошепот листвы, успокаивающий тихошепот листвы.
Висок разорвался на тысячи кусочков: Ромы-Ромыча голос донесся. "Гегель, пойдем к бабам!". Я вздрогнул.
Александр Хейгель обернулся. Прислонившись, стоял Рома-Ромыч и ухмылялся. "А как же доброе утро?" - спросил я, как будто так и нужно было. "Опустим формальности" - бросил он. "Мы с тобой теперь вроде как кровные братья - куда я, туда и ты. Короче, сегодня мы идем к бабам".
"К каким бабам?" - удивился я.
"Как к каким" - обиделся он. "К отборным".
"А у меня вроде как сегодня заседание... в Государственной Думе" - неуверенно Сашка промямлил, как перед бабушкой грозной своей промямлил.
"Неужто уволят?" - хихикнул болотнолукавый.
"Конечно, нет... Неудобно..."
"Неудобно на голове стоять да на руках ходить. Все равно вы там дурака набитого валяете. Предоставь это профессионалам. А мы идем к бабам" - распорядился он.
И я подчинился.
Александра Хейгеля тошнило. Его тошнило  - и что самое странное, ему это нравилось. Он испытывал катарсис, извиваясь над равнодушной дырой унитаза. Жизнь с чистого листа - теперь на самом деле. Он был трясущийся чистый лист. Его выпотрошили. Когда все кончилось, он, отдуваясь, блестел от счастья.
Ромыч, хихикая, встретил его на улице. "Знаешь" - прошептал я (голос только-только возвращался ко мне) - "Хорошие у тебя бабы".
"Сначала она мне, правда, порядочно врезала, но когда я сказал про тебя, вдруг пригласила к себе и... напоила". "Верочка..." - с видом знатока протянул Ромыч. "А Лидка не было?" - "Не было. Только Верочка. И водка. Много водки". "Хм" - крякнул Ромыч. "Ты просто пить не умеешь. Ожидаемо". Я виновато мигнул. Не умею. Зато испытал катарсис. Клацал зубами довольный, желудок удивительнопустой, легкий, словно нереида, летел Александр Хейгель домой. Пешком летел.
В восемь часов утра по московскому времени в квартире раздался звон. Звон исходил из надломленного, противнозвучного звонка. Вышеупомянутая девушка, известная под кличкой Сана, неохотно тащила ноги к двери (в такой час кто? Андрос? Римма? Рита? Майкл? Хокинс? Нет, Хокинс так вообще дрыхнет до трех, раньше никогда на моей памяти). Дверь Солнечная Сана раскрыла и в полумраке прихожей сначала лица не разобрала. Но тут свет из маленького окошка хлынул солнечный и увидела она, потрясенная, Александра Хейгеля, нашего героя, слегка как бы тронутого. "У тебя глаза, как у Иннокентия Смоктуновского" - руками Сана всплеснула. А он ничего не ответил ей, смотрел, молча, будто любуясь, а потом возьми да и протяни руку ей навстречу. Она закрыла глаза, глаза зажмурила в ожидании прикосновения. Но не состоялось прикосновение. Повернулся Хейгель Александр. И стук-стук по ступенькам слушала изумленная Сана. Стук-стукнулся.
Кто был? Ответила Сана недовольному разноцветному голосу, что то был ее бывший однокурсник. Однокурсник ее Сашка, Сашка Хейга - умненький-умненький мальчик Сашка-политолог, Сашка-чужая душа потемки.
Я распахнул окно в комнате и сидел на подоконнике, свесив ноги. Ветерок нежно обнимал меня за плечи, шелестяшабурша, перебирал волосы и волосики, щекотал и шептал. "Э-Эх" - протянул Рома-Ромыч у меня за спиной. "Сидим голые, пугаем прохожих впечатлительных дам". 
"Все-таки ты в них совсем не разбираешься" - вальяжно прогудел я. "Зачем прятать то, чем столь щедро одарила Природа, под слоями одежды - этой вопиющей условности нашей цивилизации?". "Самое удивительное то, что ты - страшный трус" - констатировал Ромыч. "Языком-то тебя, конечно, там твои молоть научили. А способны ли мы на реальные дела?". Я оглянулся на него: "Что ты имеешь ввиду? Берешь меня на понт?". Ромыч одобрительно ухмыльнулся - одобрительноодобряя мою лексику.
"Спорим, что ты не сможешь заехать на своей разпрелестной красотуле в пруд, а потом выехать из него обратно на берег?" - забросил он.
Закралось на миг в голову Александра Хейгеля, недодепутата, подозрение. "В чем подвох?" - недоверчиво спросил я. "Она на кредите".
АГА - разразилось привидение, ТРУС, ТРУС.
Александр Хейгель осмотрел машину. Он к ней с тех самых пор не притрагивался. Осмотрел ее он внимательно, нежно поглаживая по всякимместам. Упала рука - ржавые пятна, ржавчины пятна? обнаружил он вдруг на новенькой! машине. "Твоя?" - спросил он небрежно. "Вот и избавимся заодно от улик" - пробасил Ромыч из-за Александра Хейгеля плеча. "А если я не захочу?" - промямлил Гегель, сознавая, что от судьбы уж не уйти -
Жесток, жесток
Настырный Фатум
"Тогда я расскажу тебе, кем я был, чего ты меня лишил, и буду все рассказывать и преследовать тебя, и спать по ночам не дам, пока не доведу до самоубийства" - пробасил
все тот же голос
невесомый
Струхнул немножко Сашка.
Ромыч расхохотался звонко. "Все-таки ты - трус..."
Тогда разозлился герой наш, Хейгель Александр, достоинство мужское взыграло в нем в ту торжественную минуту. "Едем!" - распорядился он и, гордо вскинув буйную голову, оседлал сиденье, источавшее аромат новенькой кожи, верный его названый брат Рома Ромыч по правую руку - в путь отправились, к пруду.
Десять ноль ноль по московскому времени. Депутат Государственной Думы Александр Хейгель устроил переполох на Большом Садовом пруду. Находясь в состоянии алкогольного опьянения, он три раза въехал на машине марки Хонда Сивик в воду, после чего машина бесповоротно застряла. Мотивы незадачливого депутата пока неизвестны.
"Жирные, тупые гондоны" - Александр Хейгель прошипел зло. Рома Ромыч расхохотался: "Сам виноват, кто тебя просил в третий раз в пруд лезть?".  "А кто сказал, что Бог Троицу любит?".
"Я ведь даже в Гос. Думе ни разу не был, а мое славное депутатское имя уже трепется на всех перекрестках".
"Ты бы лучше применил свой славный депутатский ум, когда нас менты загребали".
Александр Хейгель тихо вздохнул. Какой смысл всю жизнь быть разумным, если в одну минуту, совершив по глупости единственную ошибку, можешь оказаться в таком .... неудобном положении?
В этот момент за железной дверью брякнуло, рявкнуло и в потоке хлынувшего в камеру слабого света обрисовались неясные очертания милиционера Поплавкина (Хейгеля только привели в участок, и дежурный милиционер, скривившись, спросил у задержанного: Имя, Фамилия? Хейгель спросил растерянно - А тебя... то есть, вас как зовут? Милиционер скривился еще больше и отрезал - Поплавкин, так и познакомились). "К Хейгелю посетитель" - снова отрезал Поплавкин.
Александр Хейгель был готов расцеловать его - поговорить хотя бы с одной живой душой, не с Ромычем, - вот что ему было нужно все это время!
И он даже не обиделся на Поплавкина, когда тот пихнул в его спину, чтобы шел быстрее.
Между тем, Хейгеля поджидал неожиданный гость. Он был с гулькин нос, худ, пучеглаз, несовременно топорщились роскошные императорские усы. Непростота гостя открылась Александру в свете секундного озарения. Он видел его по телевизору, по левую руку от... Он тут же припомнил, что видел его и на слете, с Учителем, и, судя по выражению лица последнего, подобострастному и сосредоточенному, как никогда, даже на уровне человеческих контактов иерархия соблюдалась неукоснительно.
Хейгель одного не понимал: что он сам за птица, раз такие важные лица удостаивают его визитом сюда?
Посетитель смахнул невидимую пылинку с рукава, повел усами и начал играть с Хейгелем в гляделку. Глазницы-яблоки (и как только воронье еще не слетелось на них?, подумал Сашка) были пустыми и бессмысленными. На Хейгеля неприятно повеяло могильным холодом и, отвернувшись, он с ужасом осознал, что гость пришел не помочь ему, а из чистого любопытства, любопытства безжизненного и бесцельного, как олицетворение самой смерти.
Поплавкин куда-то испарился.
Александр Хейгель сглотнул.
"Вам, наверное, интересно, зачем я пришел сюда?" - вежливо осведомился важный гость, даже не думая представляться.
"Да... Нет..." - начал мямлить Сашка.
Гость слегка похлопал Сашку по плечу. "Ничего-ничего, всякое бывает. Молодые гуляют, только тешатся" - странно переиначил он. "Мы любим молодых и находчивых, изо-бре-та-тель-ных. Но, конечно, все в меру, все с умом. Утопить машину в пруду? Ерунда. Купить поддельную кандидатскую или аттестат - пеняй на себя, если раскопают. Пан или пропал" - гость чему-то усмехнулся про себя на этих словах. "Но это не наш случай, правда? Мы еще зелены, но умны, спокойно, без резких движений учимся гнуть партийную линию, с холодной головой и горячим сердцем..."
"Я не могу!" - прервал Сашка, почему-то дрожа. "Я не спокоен... Я болен! Опасен... Я... я... такое могу выкинуть... похуже поддельных документов... Меня лучше оставить в покое!" - выкрикнул он.
Гость явно удивился. "Мой юный друг, мы всякое видели, и, как вы изволили выразиться, и похуже поддельных документов... Главное - с умом, с умом. А вот этого точно не нужно... Да вы точно больны, дорогой!" - всплеснул он руками. "Не вызвать ли вам врача?" - и гость достал айфон, то ли по какой-то странной привычке, заставляющей его всегда подтверждать слова делом, то ли издеваясь над беспомощностью Сашки.
"Нет-нет..." - простонал Александр. "У меня серьезные проблемы... Я генетический пьяница... То есть, мой дед был пьяницей... И в последнее время... Некоторые обстоятельства... Словом, я запил. И мне может помочь только мой друг и психотерапевт, Роман Ромыч... То есть, Роман Романович, я хочу сказать...".
"Вам нужен отпуск?" - подытожил усатый. "Это мелочь. Отдыхайте. Выходите из запоя. Топите машины. Восстанавливайтесь. Сейчас мы вытащим вас отсюда" - Александр не успевал за гостем, тот мельтешил у него в глазах так, что закружилась голова. Сашке пришлось закрыть глаза.
Когда он открыл их, пучеглазый стоял над ним и обеспокоенно смотрел ему в лицо. "Вам все-таки нехорошо. И неудивительно. Эх, Витька-Витька... Поплушкин!".
"Не надо..." - стонал Сашка, напрягая всю силу мысли, чтобы изгнать назойливого проходимца. "Чего не надо?" - растерялся гость. "Не надо никого звать, и вытаскивать меня отсюда не надо, я хочу здесь... я хочу здесь сойти с ума и умереть!" - разразился Александр.
"Ну что вы, что вы... Я сейчас позову... Поплашкин! Поплашкин!".
У Александра помутилось. Он решил пустить все на самотек, лишь бы не видеть этих мертвых, рыбьих глаз.
Очнулся он в камере.
"Мы здесь до утра. И моя политическая карьера окончена" – грустно сообщил он Ромычу, который, конечно, был тут, рядом.
"Я думал, ваши своих не сдают" - удивился Ромыч, как ни в чем ни бывало.
"Не сдают. Это я все сдал. Я виноват. Я всех подвел. Я его подвел" - вздохнул Александр, уже раскаиваясь в собственной опрометчивости.
"Кого "его" ?" - недоумевал Ромыч.
"Как кого? Нашего Учителя... " - со значением начал было Саша, но его перебил Поплавкин.
"Чеканутый что ли?"  - снова скривился он. "Проходите" - отрезал он субтильному господинчику в темно-синей рубашке. Александру пришлось умолкнуть, а так как господинчик не выказывал никакого желания заводить беседу, ему ничего не оставалось, как лечь на жесткий матрац и попытаться заснуть.
Адександру Хейгелю было хорошо. Перед его внутренним взором расплылось широкое, прекрасное озеро, поверхность которого блестела и переливалась, блестела и переливалась, покачивалась, как палуба, и едва слышно шелестела, как листва, когда ее нежно касалась ладонь весла. Александр сидел, развалившись в лодке, которая рассекала, и его руки покоились на коленях, потому что лодка управлялась сама по себе, и никто ничего от Сашки не требовал, не брал его за грудки, не загонял в угол. Ему было хорошо, тепло, уютно. И снова "вдруг!". Медленно я поднимал глаза на Рому, Ромыча, который злорадно усмехался, предвкушая, как снова разрушит все, что я так долго возводил, кирпич за кирпичом. Рома бросил весла и ухватился - одной рукой за правый борт, другой за левый - и начал со всей мочи трясти лодку. Мне было нехорошо, меня тошнило, я умолял его остановиться, но он лишь злорадно усмехался, зная, что снова разбивает мой мир вдребезги и растаптывает осколки, и наслаждается моей беспомощностью, потому что я беспомощен, когда...
... Субтильный господинчик в темно-синей рубашке тряс Александра из всех сил, у него даже голова закружилась слегка. "Что...нужно..." - пробормотал он, приходя в себя. "Закурить есть?" - с надеждой спросил господинчик. Я всматривался в его болотно-зеленые глаза, желтушные ободки вокруг, на правой реснице застыла капелька, он кого-то мне напоминал, отдаленно, но я не мог вспомнить - его лицо стерлось из моей памяти, она у меня была цепкая, но кратковременная - запомнить текст - сходу, но лица стирались, сливались, не задерживаясь надолго.
"Нет, извини" - сказал Сашка виновато. Господинчик расстроенно крякнул и улегся на свое койкоместо. "Знаешь..." - начал я, что-то вспоминая, "каким курильщиком был мой дед?". "Он был капитальным, сановитым, достопамятным, видным, существенным, веским курильщиком. Таким веским и значительным, что желтизна с его просмоленных пальцев осыпалась, словно пыльца, а дым от его сигарет окутывал дом, как туман: густая и плотная туманная дымка, за которой его не было видно. Когда у деда закончились сигареты и покупать их он больше не мог, так как не хватало на вино и водку (дед был слабым человеком; бабушка зареклась, денег ему не давала), он достал где-то семян табаку и посадил их и взрастил и собрал славный урожай (и откуда что взялось у развалины, у ленивого, у трупа?). Когда настало время переезжать в большой город, мы его не взяли с собой, да он и не смог бы..." - Александр замолчал.
Господинчик неожиданно спросил: "А потом что было?".
"А потом он спился и умер" - пробормотал Саша. В комнате стало жарко. Мне было стыдно, но я не мог припомнить отчего.

***
"Дедушка, дедушкаааааа. А что такое истина?" - спросил маленький Сашенька, щурясь, чтобы разобрать очертания дедушки в тумане такого плотного сигаретного дыма, что он казался не дымом, а смогом. 
Дед засмеялся и закашлялся одновременно - он не мог засмеяться, не закашлявшись - так уж теперь были устроены его легкие.
"Прежде всего, запомни, что одной-единственной истины нет. Их - несколько, нес-коль-ко, ясно? Тебе, глупышу, этого пока не понять. Но, когда повзрослеешь, поймешь, что...". Тут его одолел такой приступ, что он не смог продолжать.
"Как не одна?" - возмутилась сидевшая в кресле бабушка. "Чему ты учишь ребенка? Истина-правда - единственная и ее все ищут, и ты, Саша, должен ее отыскать. И поступать должен правдиво и говорить только правду"
"Дура, это тебе в советской школе одну истину раз и навсегда вбили!" - раскашлялся дед. "А ребенка не трогай. Он сам все поймет, сам во всем разберется, поймет...".
"Да ну тебя, как привяжется... Слова не скажешь... А у меня там на плите..." - всплеснула она руками и выбежала из комнаты. Дед все еще кашлял и недовольно бормотал под нос.
Сашенька только хлопал глазами. Что такое истина ему так и не объяснили. Она была бестелесной и неуловимой, как Святой Дух из красивой иллюстрированной детской библии, которую мама читала Саше перед сном, и понимать ее и верить в нее нужно было так же, как в него.

***
За мной никто гнался. Скорее всего, я просто заспался. Переспал после дебоша, который мы с Ромычем устроили накануне. Мы с моим верным другом презрели буржуазные удовольствия избалованной, холеной Москвы, кое-как собрались и зачем-то отправились в Рязань, которую я какое-то время назад (установить, какое, я не мог, так как время остановилось и все календари за тот год оказались выброшенными) из чистого ребячества и балагурства предлагал, вместе со всей остальной Россией, отделить от Первопрестольной.
Но отделился от Первопрестольной не город Рязань, а я. Оторвавшись от мамкиной груди, Александр Хейгель заплыл. По дороге то ли туда, то ли обратно, он познакомился с компанией весьма интеллигентных бомжей и за знакомство выпил один раз, другой, третий, а потом заночевал с ними в опустевшем вагоне (благо выгонять их никто не выгонял, все привыкли). Ромыч так вообще был душой компании (Саша начал даже подозревать, что его компаньон и был "из этих" при жизни, но лукавый призрак не признался).
Путешествуя и приобщаясь к жизни разношерстного народа, Александр чувствовал себя одновременно очень счастливым и очень несчастным. Он философски осмыслил смысло и социообразующую роль водки и даже начал привыкать к существованию горького пропойцы. Иногда сквозь пелену, в которую он сам же себя и обернул, Саша видел смутные, едва различимые образы: красноносые девицы с лицами старух вопят песни и водят хоровод на покрытом буроватым снегом пустыре, пухлорожий мужик, похожий на печального клоуна, рассказывает историю своей жизни, одноногий калека-попрошайка после очередного сбора урожая подходит к ним, чтобы «внести свою лепту» и стрельнуть сигаретку...
В то же время, Александр чувствовал, что живет не своей жизнью. Временами ему казалось, что это просто очередной сон.  Вот и сейчас он спал и ему снилось, что он бежит, как будто спасаясь от самого себя.


Александр Хейгель бежал по лабиринту коридоров дома, который был ему незнаком. Дом казался пустым, холодным и длящимся в вечность.
Я растерянно метался, не в силах понять, где я нахожусь, и, главное, зачем. Лишь наткнувшись на какой-то необычайно широкий полог, напоминавший выцветший театральный занавес, и с усилием сорвав его с потрескивающих ржавых петель, я смог попасть в единственную жилую комнату этого дома, маленькую спальню, которая с первого взгляда показалась мне знакомой. Однако задерживаться здесь я не мог. Что-то (хотя Ромыч и исчез куда-то) тянуло меня дальше. Я бежал, задыхаясь от пыли и запутываясь в тяжелых, осыпающихся пылью пологах и шторах, которые почему-то лезли отовсюду и беспокоили меня. Внезапно я как будто провалился в просторный зал (или гостиную?), отдающийся эхом гулких, осиротевших стен. Ромыч был тут как тут, уже выглядывал из-за моего плеча и подталкивал меня к чему-то. Вопрос готов был сорваться с языка, но не срывался: так перехватывает горло только страх перед необъяснимым.
Я сорвал занавеску? полог? штору? простыню?
У Саши Хейгеля из груди исторгся крик, полный смятения, боли и ужаса.
Ромыч шептал из-за плеча: «Поцелуй его...Ты задолжал ему поцелуй...Долг платежом красен».

Саша Хейгель рыдал, вспоминая.
Мать плакала, умоляя поехать с ней на похороны деда, но я не собирался ей уступать. В тот же вечер я собрался и уехал к друзьям, так и не увидав его в последний раз. Я презирал его так, как презирают старость, больничный запах и падших женщин.

Саша Хейгель кричал и плакал, бросаясь на Ромыча.
«Ненавижу... Убирайся! Ненавижу! Уведи меня отсюда... Уведи!».
«Ты трус, трус, трус...» - качал головой Ромыч, ловко уворачиваясь от кулаков Александра.
Хейгель вдруг осознал, что все это время его водили за нос. А Ромыч, плод пустопорожней пресыщенной фантазии, медленно растворялся в воздухе, продолжая издеваться над его беспомощностью.

****************************************
- Поджог? - спросил обрюзгший полицейский, наморщив маленький нос.
- Да нет. Тут все попроще - можно сказать, до банальщины - пропищал тоненький следователь в потрепанной зеленой рубахе -  Возвращался со своего собрания или хрен его знает чего (консьерж говорит - бледный был, уставший, еле волочил ноги). Сначала долго курил на кухне, потом в спальню пошел. Курил там. И заснул. А сигарету, естественно, забыл потушить. Бедолага.
- Дурак он, а не бедолага - крякнул обрюзгший. Сколько таких случаев. Ничему не учатся. Вроде, не тупые, образование имеют, а все туда же.
- Депутатом был - прибавил следователь.
- Чего? Государственной думы что ли? - недоверчиво пробурчал обрюзгший.
- А чего еще - пропищал следователь.
- Ну а теперь он, как и все остальные жмурики, - подытожил обрюзгший.
- Все там будем - профилософствовал следователь.
Александра Хейгеля накрыли и унесли.
*****************************************

Я проснулся у себя в квартире. Без Ромыча было грустно, одиноко и положительно нечем заняться. Я взял зажигалку и игрался с ней, сидя на краю взлохмаченной постели. Британские ученые назвали бы мое состояние состоянием "имплозии". Имплозия это - процесс, когда внутри человека без всякого объяснения причин образуется небольшая по габаритам черная дыра, раскрывающаяся исключительно для того, чтобы вобрать в себя постепенно утрачивающего массу и вес тела носителя. Существует небольшой отрезок времени между открытием и закрытием черной дыры. В этот миг (он исчисляется секундами, миллисекундами, мгновениями, вздохами) носитель получает уникальный шанс осмыслить свою жизнь. А что, собственно говоря, такого произошло? Т.н. жесть случается каждый день (кто-то убил жену, устроил погром, драку, восстание, резню, сбил человека) - во всех концах света. Я - не более чем статистическая погрешность. Факты моей биографии (семья из провинции, дед-пропойца и т.д.) - банальны и незначительны. И почему только я вспомнил об этом сейчас? Мой мозг должен был заработать быстрее, воля - собраться в кулак, прошлое - остаться в прошлом. Зевнув, я нежно коснулся плоскостью ладони колеблющейся вершины огонька. Как говорится в сказках - "утро вечера мудренее". "Утро вечера мудренее" - бормотал я, как в детстве, сворачиваясь калачиком и подкладывая ладони под голову. Едва различимый шепот листвы, доносившийся из открытого окна, превратился сначала в музыку, а потом в струящуюся песню. Я мирно засыпал под эту песню, как в детстве.

Вместо заключения
Александр Хейгель прижался к стенке машины ухом, но ничего не мог уловить, кроме жужжания: тогда он представил себе тревожные перешептывания и тоскливый лай полуголодных овчарок, хриплую ругань милиционеров и скрип снега под ногами. В звуковую картину вмешался Новый Поплавкин (был ли он тем самым Поплавкиным Саша установить не мог) и, бормоча под нос, выпихнул его из машины (толкается он, как тот, подумалось Хейгелю). Александр вышел, щурясь на пронзительный солнечный свет. Преодолевая боль, Хейгель поднял голову и увидел Сану. Она была в объятиях художника из разукрашенной квартиры и с нежностью глядела на него. Ее глаза сверкали, как звезды. Саша опустил голову.
По сторонам он не оглядывался. «За поджог пятерка, не меньше» - прошелестело где-то рядом, под самым боком. Над Александром парил огромный серый барельеф, на котором искусная рука архитектора сплела затейливый узор из фигур, похожих на детские рисунки: карикатурные маленькие человечки с большими головами, гомонящие и толкающиеся вне всяких законов перспективы; звероподобные существа с непропорционально огромными глазами и неуклюжими, худощавыми телами; нелепые сказочные чудовища, копошащиеся среди зарослей узоров, похожих на растения. Все возвещало Александру о том, что отсюда нет возврата. Уже на подступах к ступеням здания суда, он тихо попросил Поплавкина остановиться. Поплавкин удивился, но разрешил. Несколько секунд Александр с жадностью вслушивался, пока не услышал то, ради чего все затевалось: тихошепот листвы, тихотихошепот листвы. Хейгель загадочно улыбнулся и дал Поплавкину себя увести.