Пахарь вечной мерзлоты

Я вышел из пункта А в пункт Б и остановился где-то посередине. Завис с задней стороны автобусной остановки. Я не устал и не заблудился, просто в пункт Б мне на самом деле незачем было идти. С равным успехом я мог бы развернуться и пойти обратно в пункт А, или забраться в первый попавшийся автобус и укатить в перпендикулярном направлении. Мог бы продолжить путь по намеченному маршруту, но это было так же бессмысленно, как и просто оставаться на месте, подпирать плечом заднюю стену остановки из пыльного кирпича.

Я достал из кармана бутылку довольно дешевого вина и значительно отхлебнул. Пробка была со следами от зубов, а на этикетке написано, что ничего хорошего внутри нет. Хороших новостей больше ждать неоткуда. Бутылка с самого утра оттопыривала полу моего плаща и мучительно возводила в степень мятежного беспокойства.

Тем не менее, внутри приятно потеплело, как бы тривиально это не звучало, и рот наполнился знакомым десяток лет фамильярным послевкусием. Я подошел на остановку с правильной стороны и уселся на скамейку.

Я пил с самого утра и это определенно было мне по душе. Кто-то однажды заметил, что к вечеру-то может надраться любой подлец, а ты вот попробуй выпить с утра, чтоб весь день пустить под откос — вот на это по-настоящему нужен талант! Он был не дурак, знал, о чем говорил. Не дурак выпить.

С противоположной стороны дороги, привалившись к стриженому тополю в белой известковой штанине, сидел грязный алкаш. Он смотрел в одну точку и изо рта на асфальт свисали густые похабные проклятья, похожие на вороний грай. На одной ноге не хватало башмака и из дырки на носке, словно гальюнная фигура на носу корабля, кокетливо выглядывал розовый палец. Алкаш вдруг стал шарить вокруг себя, но ничего важного не нащупав накренился и от безысходности обрушился лицом в землю, тихо по-детски ойкнув. Смотреть на этот перфоманс было неприятно.

Куда приятней было смотреть на бездонный монолит неба, в начинающихся сумерках  стремящийся в будущем к непроходимой тьме. Где-то там, за спиной, должно быть начинал полыхать безмолвным пожаром закат, но до меня долетали лишь клочки алеющих рваных облаков. Где-то там скоро засверкают рассыпанные по небосводу ледяные жгучие уголья звезд, и повиснет, будто гвоздем приколоченная к груди героя медаль, равнодушная Луна — небесная пуповина. Где-то вызывая прилив и где-то обрушение гор, в моей душе разольется тепло и покой. Только я не увижу ни Луны, ни звезд, ни кровавой раны заката, ни перепачканной в этой ране кусков облачной ваты, потому что в городе этого ничего нет. В городе принято смотреть на другие вещи. В городе показывают иные передачи. Зачем звездам висеть на небе и тихо звенеть луне, если вверх никто никогда не смотрит. От искры катящегося за горизонт солнца теперь не раздуешь в сердце пожар.

Я делаю еще глоток и вспоминаю, как лежал давным-давно на одной из дремучих полян в глубине Ахунского леса и разглядывал стремительно пролетающие по небосклону серебряные точки. Мне хотелось загадывать желания, но я не мог придумать ничего лучше, чем бутылку холодного пива. Больше в тот момент я ни в чем не нуждался. С тех пор прошло больше десяти лет, у меня отросла лохматая борода, на лице появились очки, а дома с нетерпением ждет и радостно встречает сын. Но лучше того желания я и сейчас навряд ли что-то придумаю. Не потому, что мне все еще ничего не нужно. Просто потому, что больше ничего не поможет.

Ничего не поможет, как Толстому, наплевав на общественное мнение и первобытные устои, идущему по полю вслед за своим настоящим, основательным, сермяжным плугом. Без гордости рея на встречном ветру монументальной бородой, без раздумий ступая босыми ногами по пашне, каплей за каплей выдавливая из себя раба. Выковыривая из метафизических недр смысл, ясный и простой, как скрип несмазанного колеса на перевернутой телеге, единственный и беспрекословный, как раскачивающийся в петле пьяный Есенин и заряжающий револьвер не менее пьяный Маяковский. Обдирая с самой сути слой за слоем наросты всего того, чем единственным оно не является. Слой за слоем, как солдаты в окопах пальцами счищали с тел друг друга вшей и пригоршнями бросали их во всеобщий котел. В условных окопах трансцендентной сути.

«Это было частью сложнейшего комплекса самовоспитания, без которого не было бы феномена позднего Толстого. — говорит Павел Басинский, — В этом образе великого мудреца и гениального художника, смиренно идущего в крестьянской одежде за плугом, есть что-то необыкновенно важное для понимания сущности человеческого бытия, не менее важное, чем образ египетских пирамид или вид простого деревенского кладбища».

Недавно я повесил на стену репродукцию картины Репина «Пахарь». Рядом с маленькой статуей Будды, песочными часами и портретом вселенной.

«…писатель великой чистоты и святости — живет среди нас… — писал Александр Блок, — Часто приходит в голову: всё ничего, всё еще просто и не страшно сравнительно, пока жив Лев Николаевич Толстой. Ведь гений одним бытием своим как бы указывает, что есть какие-то твердыни, гранитные устои: точно на плечах своих держит и радостью своею поит и питает свою страну и свой народ… Пока Толстой жив, идет по борозде за плугом, за своей белой лошадкой, еще росисто утро, свежо, нестрашно, упыри дремлют, и слава Богу. Толстой идет — ведь это солнце идет. А если закатится солнце, умрет Толстой, уйдет последний гений, что тогда?» .

Мне захотелось встать со скамейки и горько развести руками, обводя взглядом округу, обращаясь ко всем сразу и ни к кому конкретно, навзрыд сказать: «Вот! Вот что тогда!»

По дороге мимо медленно прокатился милицейский бобик, тесный и обосанный. Внутри сидели те самые упыри, которые не дремлют, и прицельно сверлили меня наглыми глазами. На заляпанной грязью задней дверце пальцем было нацарапано: «КОЗЛЫ!».

За этими размышлениями я незаметно прикончил всю бутылку. Встал, ощущая приятную вялость в ногах, с которой можно пройти весь город насквозь, и легкий разброд мыслей. Невдалеке стоял магазин. К ручке кто-то привязал собаку карманной породы. Она была очень пушистая, очень маленькая и очень бесполезная. Собака что есть силы тянула за поводок, будто пыталась утащить на нем сразу весь магазин. Дверь вероломно оставалась на месте.

Я не люблю собак. Я могу смириться с существованием настоящих собак — больших, лохматых и с зубами. Про них все ясно. Рядом стоял деревянный ящик, на нем через трафарет белой краской было бездушно написано: «Песок». Я заглянул внутрь. Никакого песка там не было.

В магазине я долго выбирал между портвейном и вермутом и в итоге решил купить вермут. В кармане лежала последняя пятисотрублевая купюра. Я взял с полки бутылку и подошел к кассе. Круглолицая продавщица с ненавистью посмотрела на меня, и громко обращаясь к громоздкой подруге за соседней кассой, ехидно заметила: «Сейчас я ему разменяю!». И вывалила сдачу пятаками, вызывающе заглядывая мне в глаза и уткнув руки в бока. Я нагнулся к ней поближе, чтобы рассмотреть, не треснуло ли от радости лицо? Понимает ли она, что мы такие не из-за того, что живем в говне, а живем в говне из-за того, что такие? Поделись своим говном, и оно еще не раз к тебе вернется. Такими мелочами мир наполняет мою жизнь на протяжении более четверти века.

Я улыбнулся ей и сказал, что все равно люблю людей.

После половины бутылки вермута я все же решил добраться до пункта Б. Последнее время я стал немного странным, посещаю сомнительные мероприятия и настораживающие собрания пугливых людей. Они делятся своими мнимыми переживаниями, а мне все до лампочки. Я просто сижу на скамейке в их среде. Мимо шагают прохожие, деловито вцепившись в имущество, автомобили ненавязчиво шуршат шинами по первым опавшим листьям.

Рядом со мной сидел чудо-юдо рыба Кит Юрьевич. Я назвал его про себя так из-за длинных усов, свисающих со щек, указывающих силу и направление ветра. Он рассказывал что-то про свои мечты — точнее, про мечту — накопить денег и построить храм. Я пропускал это мимо ушей, лишь смотрел, как он неловко хлопает ртом и вращает рыбьими глазами. Ему было ближе к сорока, и изо рта логично пахло водкой. Дожить до почтенного возраста и иметь такую странную мечту — накопить денег. Мне было интересно, что будет, если поджечь развевающийся на ветру ус?

После двух бутылок я был спокоен, терпелив и невозмутим. Как монумент. Как космическая станция. Как ноль без палочки. Как океан. Мысли в голове вели неторопливую беседу друг с другом, не обращая никакого внимания на мое присутствие. В общем-то, я тоже не выказывал особого любопытства. Просто смотрел перед собой. Созерцал. Улыбался, растворяясь в такой умозрительной ловкости. Равномерно вглядываясь в горизонт диалектической плоскости.
Сектанты вокруг продолжали делиться своими мечтами друг с другом. У каждого был бейджик с его скучным именем. Я с изумлением обнаружил такую же бирку и на себе, на ней было тоже написано мое скучное имя. Я сорвал ее, бросил в урну и пошел прочь. У меня нет мечты, которую возможно выразить словами. Мне нечего им сказать. Я не хочу строить храм. Быть может, я хочу его разрушить, но это уже совсем другая история. Почти закатившееся солнце гладило своими пылающими лапами мое тело, и я направился к Ахунскому лесу. Ведь это крохотная частица на пути к моей невыразимой мечте, маленький шаг в мою Оптину Пустынь.