Н. К. Отто- Из записок фон-Гафена-часть 4

Часть - 4
                Н.К. Отто

                ПУТЕШЕСТВИЕ ПО РОССИИ
                в 1736 – 1739 годах
                (Из ДОРОЖНЫХ записок ФОН-ГАФЕНА)
Продолжение…

     Из Москвы мы прибыли в довольно значительный город Серпухов, проехав 90 верст по извилистой и неровной дороге, и встречая такие же деревни, какие мы видели и прежде. Наступившая оттепель затрудняла дальнейший путь на санях, и заставила нас запастись телегами в Серпухове.
     Верстах в 154-х отсюда лежит один из красивейших городов России – Тула, с 144-мя монастырями и церквами, что дает понятие о его значительности. Холмистые его окрестности, покрытые лесом, представляют прелестный вид. Дома города опрятные и чистенькие, но самый лучший из них принадлежит одному богатому мужику(Bauer) Дмитрию. Это большое, красивое каменное здание с украшениями из сибирского чугуна. Хотя владелец дома немного бывал в чужих краях, однако, по платью и манерам он похож скорее на француза. Комнаты в доме убраны у него выписанною из Англии мебелью; к гостям он очень радушен и вежлив. Мужиком же его называют потому, что в России называются так все непринадлежащие к дворянскому сословию, даже негоцианты. Петр I предлагал Дмитрию дворянство, но последний отказался от этого предложения.
     Тула славится юфтью, которая приготовляется также и в Ярославле. Тула имеет важность в торговом отношении, как пункт, чрез который проходят московские караваны (обозы); сверх того здешние купцы находятся в непосредственных торговых сношениях с Сибирью, Китаем, Татариею, Персиею, Турциею и почти со всеми московскими городами. В наш проезд здесь приготовляли оружие для армии.
     Из Тулы мы направились, чрез два городишка, Ефремов и Елец (Elisa), на Воронеж, отстоящий на 316 порядочных верст от Тулы. Здесь по дороге мы уже не встречали верстовых столбов, и должны были полагаться на показания крестьян. Земля была уже не так хорошо возделана, как около Тулы. Мазанки, попадавшиеся в деревнях, были сложены из глины и соломы, и, по-видимому, могли быть снесены при первом порыве вихря. В иных местах страна мили на 3 или 4 представляла дикую степь, не по бесплодию почвы, а по недостатку воды и леса. Уже были деланы попытки рыть колодцы, но воды или вовсе не могли добыть, или добывали негодную для употребления. Крестьяне живут здесь так же, как и в других местах, но они как-то еще наивнее, проще, и дичатся людей. Однако близ Воронежа, среди русских, встречаются уже черкасы, отличающиеся бодрым видом и опрятностью.
     В конце апреля мы приехали в Воронеж, лежащий под 52'/2 град. сев. шир., на крутом берегу реки Воронежа, впадающей в Дон. Город окружен стеною, и имеет значительный гарнизон. Мостовые здесь бревенчатые, по причине изобилия в лесе, попадающегося опять по рекам. Торговля города порядочная, особенно в мирное время. 7 верст ниже, на правом берегу реки, лежит обширная верфь, с широкими улицами и хорошими домами заложенная Петром I для постройки судов, предназначавшихся для действия против турок.
     В тот год здесь было сооружено 500 саиков (Saicke), и отправлено под Азов. Такой саик есть длинное, широкое плоскодонное судно, могущее вместить в себе до 50-ти чел. с провиантом и оружием. Некоторые сравнивают эти суда с английскими бригантинами, другие же – с галерами, но они не похожи ни на те, ни на другие. Сайки могут идти на веслах и плыть на парусах; на них нет пушек, а только ставится по фальконету на корме и на носу. Сайки суть собственно турецкие транспортные суда. Сверх упомянутых 500 саиков на верфи было тогда построено 6 галиотов.
     1-го мая мы поплыли от верфи уже водою в Новопавловск, отстоящий отсюда сухим путем только на 70 верст; водою же, по причине многих извилин реки, гораздо далее. Во время этого десятидневного плавания некоторое разнообразие представляли встречавшиеся леса, наполненные дичью, и оглашаемые пением птиц.
     Новопавловск составляет на левом берегу реки самое крайнее русское селение, куда в 1711 году, по сдаче Азова туркам, была переведена флотилия, двинутая в 1736 году снова вниз, для завоевания той же крепости. Оставив Новопавловск, мы увидели на следующий день первую казачью станицу на правом берегу, а шесть дней спустя первую калмыцкую орду на левом берегу. Дон разделяет эти два народа. Делая верст по 40 в день, мы прибыли, наконец, 28-го мая, в главный город казаков – Черкасск, лежащий в 70 верстах от Азова. 32 казачьи станицы и почти столько же калмыцких орд встретились нам на нашем пути. Казачий берег крут, и состоит преимущественно из меловых гор, низменный же калмыцкий берег образует превосходные луга и пастбища. На пути нам не привелось видеть особенных редкостей, кроме одной породы водяной птицы, похожей на петуха, которую трудно было подстрелить. Вообще путь от Новопавловска до Черкасска, открытый и безлесный, был утомителен и неприятен. На досуге я старался собрать сведения о стране и ее жителях.
Казаки и калмыки многочисленны, и занимают обширные пространства; земли последних, однако, лежат не только по течению Дона, от Павловска до Черкасска, но тянутся до самых границ большой Татарии (?), а казаки примыкают только к берегам Дона и Донца, имеют за собою безводную степь. Поэтому калмыки, в случае похода, могут выставить войско вдвое многочисленнее казачьего. Оба народа состоят под покровительством России. Калмыки были покорены царем Иваном Васильевичем Великим, и, может быть, потому они всех чужих называют Иванами. Донские же казаки, неимеющие сначала оседлых жилищ, были впоследствии покорены оружием, и заняли, наконец, места, им указанные. Орды и станицы управляются начальниками, которые подчинены одному главе дондуку у калмыков и атаману у казаков. При избрании их обращается внимание на богатство, но казаки более всего ценят отвагу и мужество в своем предводителе.
     Этим вождям дается часть из военной и награбленной добычи, других доходов они почти не имеют, и потому люди корыстолюбивые, достигши такого почетного звания, скорее могут разоряться, нежели нажиться, особенно в мирное время. У калмыков нет никаких писаных законов, но каждый отец семейства решает в своем кругу дела по справедливости; у казаков почти то же самое. Оба народа, находясь под властью России, обязаны, по ее требованию, выставлять, в случае войны, известное число войска, которое выступает в поход под командою дондука и атамана и прочих подчиненных им начальников станиц и орд, которые управляются в отсутствии начальников их помощниками.
     Главным начальником калмыков был тогда дондук Омбо; казаки же, по случаю войны, имели двух главных атаманов: Данилу Ефремова и Фролова. Один должен был вести войско в поход, а другой управлять Доном. Фролов и Ефремов были известны тогда между русскими офицерами, как бравые солдаты и генералы. Я сам знал первого, и встретил в нем честного человека и очень любезного господина, который, несмотря на свою молодость, успел уже с пользою побывать в чужих краях. Он женился в то время, в Черкасске, на прекрасной и очень богатой девушке, и на свадьбе пировали по-генеральски. Видно было, что и в степи есть славные люди.
     В образе ведения войны калмыки и казаки представляют между собою сходство. Калмык выезжает в поход с двумя лошадьми: верховою и вьючною; падет первая, вторая заступает ее место. Всадник в своей обыкновенной одежде сидит на маленьком деревянном седле, вооруженный саблею, ружьем или луком и длинною пикою с железным заостренным наконечником; у казаков такое же вооружение, кроме лука и пики. Те и другие не знают строгой дисциплины и атакуют врага в рассыпную с ужасным криком и дикою яростью, не давая пощады, в случае успеха, и ловко спасаясь в бегство на своих быстрых конях, при отражении. Оттого они более годятся для преследования бегущего неприятеля и для действий в партизанской войне, нежели для правильных сражений. И казаки, и калмыки любят более войну, нежели мир, и идут в поход без жалования, в надежде на богатую добычу. Однако в последнюю турецкую войну, против обыкновения, тем и другим были даны провиант и жалование, наравне с солдатами; так как в татарских степях и опустошенной стране была плохая надежда на добычу. Сделано было это также для удержания иррегулярных войск от лишних набегов.
     В нужде они утоляют голод сырым мясом, которое казаки только немного нагревают и размягчают под седлом, а в случае нестерпимой жажды пускают кровь лошадям, и освежают ею себя и животных.
     Если в походе падет конь или вол, то казаки и калмыки, подобно воронам, бросаются с жадностью на них, съедают тут же мясо сырым, выпивают кровь и пожирают с наслаждением внутренности. Впрочем, казаки в этих случаях умереннее. Если принять это в соображение, то понятно, почему несколько тысяч подобных всадников могли, без провианта, воды и подножного корма, идти дня по 3 или 4 степями, выжженными татарами, и черными, голыми пустынями. Страсть к хищничеству и грабежу не остывает в них и в мирное время, и выражается в их взаимных набегах. Они не только тревожат нападениями соседей своих татар и кубанцев, но и между собою из года в год ведут опустошительную войну.
     Если представляется удобный случай, то с калмыцкой орды поднимается несколько сот всадников; они вплавь переправляются через Дон, и с быстротою угоняют стада и табуны из станицы к себе за реку. Зато и казаки не дают спуска своим соседям: при первой же их оплошности, они отплачивают калмыкам таким же набегом. Я сам был тому свидетелем, и слышал каждый день жалобы на разбои. Если спросишь о чем-либо казачку, то слышишь, обыкновенный ответ: «не знаю», а намекнешь только о калмыках, то у нее язык становится, необыкновенно развязен. Тогда она с чрезвычайною словоохотливостью опишет своих соседей, представив их самыми отъявленными ворами и разбойниками. Тогда в душе пробуждается чувство глубокого сожаления, но за Доном у калмыков слышатся те же плачевные жалобы.
Удивительным может показаться, отчего не сократилось население Дона, несмотря на участие его в войнах, персидской, татарской и турецкой, и на взаимные набеги, что другую страну легко могло бы обратить в безлюдную пустыню. И все-таки на Дону жизнь кипит, как в муравейнике; казаки все еще любят походы, а за Доном, у калмыков, жизнь человеческая так дешева, что они каждый год продают в Россию множество детей, от двух до четырнадцати лет, преимущественно девочек. Цена за них обыкновенно несколько рублей, соответственно числу лет. Впрочем, часть калмыцких детей продается казаками после их набегов на соседей; точно также казачьи дети, захваченные калмыками, продаются ими татарам. Причина же многолюдства калмыков и казаков зависит не только от ранних браков, как у русских, но и от других обстоятельств.
    У калмыков это происходить вследствие многоженства; так как уже опытом дознано, что в стране многолюдной пол игам! я заставляет даже прибегать к разным средствам, могущим подавить излишний избыток населения, так например, из достоверных источников, известно, что в Пекине почти каждую ночь погибает насильственною смертью или бывает подкидываемо нисколько тысяч детей. У казаков же многолюдство зависит от других обстоятельств: казачий берег Дона служить убежищем для всех беглых крестьян, которые пополняют убыль мужчин в станицах. По этой же причине старое племя донских казаков почти вымерло, а нынешние донцы уже суть побеги от русского корня.
     Говоря об опустошительных набегах, повторяющихся на Дону, можно упомянуть и о другом опустошительном бедствии, постигающем иногда здешний край. Это бедствие – саранча, приносимая восточным ветром. Она четырех видов, из которых каждый имеет на местном языке особое название. Эти вредные насекомые могут летать, а спустившись на землю, они или прыгают, или бегают очень проворно.
    Один старый казак передал следующий рассказ о саранче. Однажды, около полудня, ехал он верхом в поле, как вдруг густою, темною тучей начала летать саранча, так что за нею не стало видно солнца. Он сошел с лошади, лег на землю, и лежал так часа два, пока эти бестии пролетали и упали на землю. Тут он поднялся с земли и поехал домой. В некоторых местах лошадь ступала глубоко по саранче, но без вреда, так как эти насекомые не имеют жала. Они ползали всюду в таком множестве, что надо было запереть окна и двери, а не то саранча полезла бы в избы. От ужасного ее шума люди не могли расслышать друг друга. К ночи как будто стало тише; но она еще не улетела. Утром, на рассвете следующего дня ее уже не было, и вся земля была испещрена ее следами в виде ямок. Почва потемнела, как уголь: трава, плоды и листья на деревьях и вся зелень были, как будто истреблены и спалены огнем. Такое бедствие постигло казачий берег, тогда как луга и пастбища калмыков спаслись от этого несчастья.
     Рассказывая о саранче, я вспоминаю, о несносных донских комарах и мухах, надоедавших нам сильно. Эти насекомые величиною превосходят наших.
Постараюсь теперь сказать нисколько слов о различиях казаков от калмыков. Казак красив собою, как и русский; у калмыка же лицо неприятное, бурое с приплюснутым носом, маленькими, глубоко вдавшимися глазами, как у гренландца. В одежде у них тоже есть разница. Казак носить русскую или скорее польскую одежду; калмык же не употребляет льняных изделий, а ходит в овчине, зимой шерстью внутрь, а летом выворачивает ее вверх. Волос калмыцкой овчины короток и курчав, и здешние шкурки дорого ценятся в России. В жаркие дни калмыки ходят больше совершенно нагие, чему мы сами часто были свидетелями.
Относительно возделывания земли оба народа тоже отличаются друг от друга. Казаки, питаясь плодами земледелия, подобно русским, обрабатывают свою, хотя и не совсем плодородную, почву; а калмыки, занимая плодороднейшие земли, не занимаются хлебопашеством, а питаются скотоводством. Казак употребляет вместо кваса брагу; калмык же не есть ни хлеба, ни капусты, а употребляет в пищу сырое мясо, тухлую рыбу и дикие плоды, пьет верблюжье, коровье и овечье молоко, а кровь предпочитает другим напиткам. Казаки живут в порядочных избах целыми станицами; жилищем же калмыка служить часто дырявая кибитка, которая, в случай надобности, разбирается, навьючивается на верблюда, и переносится на другое место, где представляется лучшее пастбище. Казаки радушны, приветливы, веселого нрава и честолюбивого характера. С удовольствием случалось мне слушать, как они толковали о чужих землях, о Франции и Испании. Это люди бывалые.
Калмыки напротив злы, ленивы, грубы и нерадушны. Без конвоя опасно вступать с ними в сношения. У них особый язык, не имеющий никакого сходства с европейскими языками. Некоторые из них, однако, говорят немного ломаным русским языком. Казаки же говорят чисто по-русски, очень мало отступая своим наречием от прочих русских.
     Казачки носят тоже русскую одежду, отличаясь только большими и высокими, круглыми или овальными кокошниками, увешанными бусами и жемчугом, которые производит постоянный шум, и затрудняют вход в избу, заставляя низко наклоняться в дверях; калмычки же в одежде не отличаются от мужчин, и ходят с непокрытою головою и распущенными волосами.
По вере оба народа более всего различаются, потому что казаки христиане, а калмыки слепые язычники. У первых во всех станицах существуют церкви. Они стараются со всем усердием распространить христианство между калмыками, которых сманивают на свой берег, и поселяют около своих станиц. Пред каждым казачьи поселением обыкновенно видно несколько кибиток крещеных калмыков, которые охраняют христиан от набегов своих земляков язычников, оказывая в подобных случаях самое упорное сопротивление.
     Калмыки язычники поклоняются шайтанам или идолам, вырезанным из дерева, величиною с локоть, в человеческом виде, который, однако, так скверно сделан, что изображения представляют скорее обезьян. Им-то они и приносят жертвы; если дела идут хорошо, вымазывают им рот жиром жертвенного животного, и обвешивают их дорогими мехами. Такие наряженные и вымазанные салом шайтаны торчат в иных местах из кибиток.
Говорят, будто калмыки ругают и даже бьют своих идолов, если дела идут плохо. Раз я видел в Черкасске, как калмыки, собравшись вокруг огня, совершали свое богослужение, причем били в барабаны и звонили в колокольчики. Надо заметить, что между ними существует много сект. Так, например, недавно крещеные остицкие татары по реке Оби хотя и называли себя последователями калмыцкой веры, однако, обожали своих шайтанов под именем Одина, Тора и Фреи.
     Калмыцкая религия господствует среди многочисленных народов большой Татарии, Монголии и Китая. Сущность этой веры, распространившейся наравне с исламом, заключается в признании одного божества Далай-ламы, его пророка, переселения душ и предопределения судьбы. Желая ознакомиться подробнее с религиею калмыков, я долго искал людей, которые могли бы сообщить о ней обстоятельные сведения, наконец, в Черкасске мне удалось встретиться с американскими купцами, изъездившими всю Азию. По их рассказам видно, что эта религия очень сходна с древним учением Пифагора.
     Допуская одно божество, калмыки называют его душою всего мира, говоря, что она точно так присуща в духах, как духи в телах. Как свет и теплота солнца действуют на, все существующее, так Бог действует на все прочее. Как есть различие между телами, так точно одни духи выше, другие ниже; одни добрые, другие злые и вредные. Всякая звезда управляется особым духом, следовательно, и земля имеет такого же. Кроме этого главного на земле существуют еще второстепенные подчиненные духи: один наблюдает за правосудием, другой за религиями, третий управляет войнами и т. д. Между этими правящими духами не последнее место занимает тот, который, по их мнению, присущ в Далай-ламе. Душа человеческая, говорят они, была добрым духом, но за проступки попала в человеческое тело. По жизни дурной или доброй, в своем новом вместилище она получает дальнейшее возмездие, переселяясь, по смерти, или в тело неразумного зверя, или получая высшее назначение здесь или где-нибудь на звездах. В этом заключается их рай и ад.
     Из всего этого ясно, что главнейшее положение их религии и заключается в переселении душ. Название Далай-лама означает верховного священника. Он имеет главное пребывание в Монголии, предпринимал оттуда часто путешествия в Камчатку (?), в Татарии, Китай и к калмыкам. Признавая его бессмертным, они считают его на земле высшим пророком Бога, возвещающего чрез него свою волю людям. Они чтут его выше всех королей и князей, и не допускают до него никого, кроме жрецов и жриц служащих ему в огромном множестве, и тех иностранных послов, которые соглашаются ему поклониться. Он же сам никого не приветствует, говорит очень мало, и при аудиенции сидит на троне в великолепнейшей одежде; руками он постоянно перебирает четки, и шепчет при этом что-то. Думают, будто он всеведущ и так стар, как самый мир, но изменяется с каждым месяцем.
     Когда раз один русский посол требовал аудиенции у Далай-ламы, то его не допустили, так как он не соглашался ему поклониться. Другое посольство, присланное от сибирского губернатора, удовлетворило, по некоторым причинам, этому требованию, и было допущено к этой высокой особе. Когда посланные предстали пред ним, то были встречены мудреным вопросом: «Знают ли они, сколько в это мгновение родилось людей на свете?» Русские ответили: «Мы скажем это с точностью и верностью, если ваше далайламство объявите нам, как велико число всех людей в это мгновение, но вы ошибетесь в ответе, потому что, пока станете объявлять нам число, уже многие из этого числа расстанутся с жизнью».
Русские раскусили эту особу, но язычники признают в нем пророческое значение, подчиняются его приговорам, как непреложным законам и простирают к нему свое обожание даже до excrmenta alvi. Если между их князьями случается ссора, то дело представляется на обсуждение Далай-ламе, но если спорщики недовольны приговором, то они берутся за сабли. Пока тянется процесс, Далай-ламе не дают ничего есть, и пить, кроме муки и уксуса, хотя бы дело продолжалось и целые недели. Ему назначают такую диету, чтобы он не медлил решением дела. Такая мера вообще была бы пригодна для всех судей, затягивающих делами.
     Здесь еще надобно заметить, что донские калмыки не с таким усердием обожают Далай-ламу, как прочие азиатские язычники. Самое странное в его почитании составляет верование в его бессмертие, но оно вытекает из твердого убеждения в переселение душ. Как только Далай-лама впадает в тяжелую болезнь, или умирает скоропостижно, то его жрецы собираются и назначают ему преемника, если он только, станом, лицом и бородою на него похож.
Прежнего Далай-ламу хоронят между тем открыто и с разными церемониями, а кандидату его дают сонное питье, от которого он впадает на несколько часов в глубокий сон. Тогда на него надевают одежду его предшественника, и в таком виде сажают на трон, ожидая торжественной минуты пробуждения. И вот он открывает глаза; тогда между присутствующими жрецами проносится радость, что дух старого Далай-лама вселился в вновь избранного. Да и последний, при некотором сходстве с покойником, перенесясь иногда внезапно из ничтожества к величайшему богатству и почести, проникается тем же убеждением, и тотчас же выражает свою далайламовскую мудрость, предлагая замысловатые вопросы в роде приведенного выше. Народ нисколько не сомневается в непреложности подобной метаморфозы.
Затем назначают день, в который Далай-лама представляет народу доказательство, что в него действительно переселилась душа его предшественника. В этот день на площади устраивают возвышение, и ставят на нем трон под великолепным балдахином, а перед троном стол, уставленный колокольчиками.
    Затем, при огромном стечении народа, далай-ламу ведут к трону, где он берет в руки колокольчики, один за другим, ища тот, который принадлежал покойнику. Если он его не находит, то гневно обращается с вопросом к жрецам, куда дели они колокольчик. Тогда те с радостью приносят спрашиваемую вещь, а весь народ, как бы убедившись в глубокой истине, несколько раз повергается на землю со словами: «Ге ген кутухта!» т. е. ах пресветлый рай, Кутухта!
     После этого новый Далай-лама должен, по желанию народа, произвести перемену погоды, т. е. низвести дождь на землю, если была засуха, или, в случае дождей, дать ведро. Как это дело, так и только что описанное, не обходится без хитростей: от Далай-лама зависит назначение дня перемены погоды, а погода в тех странах, не изменяясь так часто и быстро, как у нас, представляет перед наступлением перемены несомненные признаки, с которыми и соображаются жрецы.
     Новый Далай-лама должен потом снимать бороду и переменять одежду, применяясь к верованию народа, будто он стареет и молодеет с каждым месяцем. Признавая его своим главным духовным лицом, его поклонники делятся на секты.
Монголы чтут шайтанов больше калмыков, они вырезают их искусно из дорогого дерева или слоновой кости, украшают драгоценностями, и сохраняют в медных ковчегах. Поклонение шайтанам, огню и другим неодушевленным предметам выражает у них поклонение верховным духам. Они приносят идолам жертвы, а в прочих случаях остерегаются убивать животных; они не едят свиней, и не терпят этих животных у себя. У них нет писаных законов, но они руководствуются при решении дел отчасти изречениями Далай-ламы, отчасти же собственными мнением и совестью. Но так как у разных людей разная совесть, то дела охотнее решаются силою, и правым чаще оказывается тот, кто лучше владеет копьем или дубиной.
     Остается сказать еще несколько слов о торговле и обычаях жителей Дона. Казаки ведут самую ничтожную торговлю, поддерживая свое существование войною и земледелием. Хотя Черкасск, самый главный город казаков, очень оживленное место, неуступающие в торговле европейским городам, но в нем торговлей занимаются преимущественно не казаки, а разные азиатские купцы. Калмыки напротив посылают значительные караваны в Персию, Татарию, Китай и другие соседственные страны. Занимаясь скотоводством, они пасут свои стада и табуны, как летом, так и зимою, в степи, где эти животные даже из-под снега копытами добывают себе корм. Здесь можно заметить, что калмыцкие и казачьи лошади, неуступающие даже турецким, быстры, как стрела, и довольствуются дурным кормом, но когда они были во множестве куплены русскими, и попали в конюшни, то через два, три дня стали падать. Калмыки, кроме других животных, держать также много верблюдов (дромадеров). Такой верблюд ценится в 16 или 18 рублей, а лошадь стоит обыкновенно вдвое дешевле.
Казаки, не зная медицины, лечатся иногда только домашними средствами, и вообще отличаются несокрушимым здоровьем. При погребениях у них так же, как и у русских, мало церемонии, кроме причитывания плакальщиц пред выносом покойника из дома. В этом отношении у калмыков еще проще. Если кто из них впадает в болезнь, то они оставляют его одного в кибитке, снабдив его порциею муки, чая, кофея и других лакомств, до которых этот человек был прежде охотник. За тем они в день разве раз заглянут к нему, спросят, не нужно ли чего, и опять его оставляют. Если он ест все принесенное, то они ему больше ничего не дают, и он сам, если у него есть силы, должен уже идти за пищей, которую ему уже не приносят в предположении, что он, быть может, прикидывается больным. Если же он ничего не ест, то калмыки оставляют больного в совершенном одиночестве, чтобы он мог умереть спокойнее. Покойника же хоронят без особых обрядов на том месте, где он умер.
Еще припоминаю себе слова одного калмыка об их жизни. Я представлял ему, как было бы полезно для них разделить между собою страну, избрать места для постоянных жилищ и завести хозяйство, как оно ведется у других европейских народов; тогда он заметил: «Наши кочевья свободнее, здоровее и приятнее городской жизни, и мы их ни на что не променяем».
Наконец, после долгого плавания, мы прибыли в хорошо укрепленную русскую крепость св. Анны, лежавшую на казацкой стороне, в 3-х верстах выше Черкасска. Крепость была не меньше Азова, с прямыми, широкими и застроенными улицами и с 6000 гарнизоном. В полумиле отсюда находится Черкасск, выстроенный на высоких сваях. Город этот обширный, и ведет большую торговлю, между жителями встречаются разные азиатские нации; даже дома и улицы выстроены здесь по-турецки.
     Отсюда до Азова сухим путем только 70 верст, но водой мы встретили столько извилин, что только чрез два дня приехали туда. На пути от Черкасска в Азов вправо у нас была ногайская степь, а слева кубанская. Со стороны кубанцев не было опасности, потому что они, по взятии Азова, отдались под покровительство России.
     Итак, выехав 1-го мая из верфи, мы достигли в последнее число этого месяца Азова, проплыв около 1400 верст; сухим путем между этими пунктами не было более сто миль.
В Азове мы узнали, что Бредаль уже вышел с флотилиею в море для содействия армии на западном берегу. Большой же флот из 40 галер и 15 судов, вооруженных пушками, бывший уже в деле при осаде и взятии Азова, не мог, по мелководью устья, выйти в море. Сначала хотели было, при ветре с моря, вывести туда суда налегке, но, сообразив, что в случае неприятельского нападении у них будет отрезано отступление, оставили этот план. Иначе этот флот мог бы легко попасть в руки турок, которые почти два месяца крейсировали на своих кораблях в Азовском море, и расстроили задуманные планы. Совершенно непонятно, между прочим, каким образом в «Европейской молве» явилось известие, будто Бредаль взял две турецкие бригантины, шедшие из Константинополя в Кафу.
     Русский флот не был в Черном море, куда надо пройти мимо турецкой крепости, господствующей над проливом. Повод к ложному известию подали две задержанные по подозрению маркитантские лодки. Еще более ложно известие в той же «Молве», будто турецкие флот атаковал у Азова русские суда, но был отбит с потерею двух галер. Русские корабли у Азова стали в четырех милях от моря, откуда турки не могли так далеко пройти в устье. Все это неизвинительная выдумка русских ведомостей. Дело же имело следующий оборот.
     Вице-адмирал Бредаль отправился в Азовское море с 500 сайками и плоскодонными галиотами; еще два галиота, на которых мы находились, пробившись в 4 дня через отмели, присоединились тотчас же к прочим судам, стоявшим близ Гнилого или Собачьего моря, как называют русские эту часть Азовского моря. Флот был снабжен сильным войском, провиантом и оружием, но кавалерия и артиллерия терпели уже недостаток в воде и фураже. Около 50 саиков были откомандированы в Гнилое море для устройства моста в Крым, столько же других саиков отправились в Азов за свежим провиантом, подвергаясь опасности быть перехваченными турками, от которых они, впрочем, счастливо ускользнули. На месте осталось, таким образом, 400 саиков и 6 галиотов. Но, к несчастью, один из них, везший больных в Азов, подвергся бедствию.
     Командир этого судна Фреммери, родом француз, человек очень любезный и образованный, сбился с пути, и под утро наткнулся на турецкий флот. Не имея возможности ни защищаться, ни отступить, он высадил по возможности людей на берег и, взорвав судно, погиб сам с двумя унтер-офицерами, которые не хотели его оставить, несмотря на усиленные просьбы капитана. Люди же, достигшие берега, испытывая разные лишения и терпя голод, пробрались, наконец, через степи в Азов. Причина, побудившая Фреммери взлететь на воздух, объясняется тем, что он уже под Данцигом попался с русским фрегатом в плен к французам, своим землякам, сидел, за это больше года под арестом в Кронштадте, и теперь за свою оплошность не ожидал помилования.
     Мост чрез Гнилое море, по проекту храброго и умного генерал-майора Шпигеля, был уже готов, и Ласси явился в Крым с огромною армиею. Разбив татар и турок, он взял быстро Перекоп, и принудил гарнизон его сдаться на капитуляцию. Теперь надобно было бы идти к Керчи, и овладеть этою важною крепостью, но выполнение этого плана без содействия флота было невозможно, последний же не мог вступить в бой с большими турецкими кораблями, тем более что на нем не было даже абордажных крючьев. Ласси продолжал потому смирять татар в Крыму, и занял даже столицу их, Бахчисарай.
     Надо заметить при этом, что крымское походы очень тягостны по недостатку деревень, потому что татары, подобно калмыкам, кочуют и могут легко отступать пред врагом, снимаясь с кочевья. Имея в этом отношении сходство с калмыками, они во всем прочем более похожи на турок: собою они красивы, и держатся ислама. В войсках их насчитывается до 100000 наездников.
     В тоже время и флот не был в бездействии. Маркитантские суда уже сообщили весть о приближении турецких кораблей, почему вице-адмирал и расположил сайки у берега в боевую линию, прикрыв их с суши батареями с тяжелыми орудиями. На рассвете 8-го июля показался турецкий флот, и стал на якорь близ наших судов. С обеих сторон началась жаркая канонада; две неприятельские галеры получили при этом, наконец, такое повреждение, что вышли за линию, куда последовал затем и весь их флот. На другой день борьба возобновилось, и кончилась отступлением турок. Впрочем, потеря с обеих сторон не была очень значительна.
     Флот турок состоял из 2-х больших 60-ти пушечных кораблей, 20 галеас, 20 галер и 400 саиков. Корабли были красивы и легки на ходу, а такелаж их, вместо пенькового, был из хлопчатой пряжи, что придавало особенно красивый вид судам.
Избавившись от турок, русская флотилия вскоре пострадала в борьбе с бурею и сильною грозою. Это было вечером, когда суда стали было у берега. Вдруг поднялась буря, порывы ветра были часты и сильны, гром грохотал страшно. Ужасный мрак ночи, озаряемый молниями, делал картину еще страшнее. Сайки столпились, как овцы, и валились на бок. Люди потерялись, и кругом раздавались крики несчастных, пустившихся вплавь к берегу. Наконец многим удалось, после страшной борьбы, достичь цели, но более 180 саиков были унесены в море, и там погибли. Но об этом несчастии не было упомянуто в официальных известиях.

                Н. Отто

Источник: газ. «Северная пчела». 1863. № 161. Среда, 19 июня. С. 1 – 2.

Продолжение следует…