Этюд 1. Женщина источник любви и ненависти

Увертюра

Знаешь, мама, когда я вспоминаю свое детство, отрочество и юность, в моем сердце звучит музыка жизни, наполненная горечью одиночества, болью беззащитности, страхом отвержения, унижения и непризнания. Но не это главные мотивы моей души. Музыка моей души противоречива, в ней звучит тема страданий, обиды и даже злобы, однако как личность меня сформировали совсем другие нотки...
 
Я не просто так выбрал такую метафору: убежден, душа человека — структура музыкальная и поэтичная. Музыка может наиболее точно рассказать о жизни, передать чувства, мысли, эмоции, обуревающие человека на разных этапах его судьбы. Я не композитор, иначе сочинил бы для тебя симфонию настоящей любви. К счастью, в моем распоряжении есть устная и письменная речь, которая конкретно в моих устах, возможно, груба и несовершенна, но и такой речи будет достаточно, чтобы рассказать тебе о том, как я рос.

Каждый человек — автор и дирижер своей жизни, созидающий ее из определенного набора элементов, менять которые или выбирать получше он не всегда может.
Первая нота моей жизни прозвучала в отношениях с тобой. Я был еще очень мал, когда мы расстались.
 
Оказалось, что во мне есть силы, позволяющие заботиться о себе самому. Это была вторая нота моей жизни. Нота, которая звучала жаждой борьбы за человеческое достоинство, за обретение любви и счастья. Хочу рассказать тебе, как это случилось.

Этюд 1. Женщина — источник любви и ненависти

Когда я родился, тебе, мама, было всего лишь шестнадцать лет, ты училась в школе, звали тебя Галей. Отцу тогда было двадцать два года, его звали Игорь, он работал шофером на заводе. Шел одна тысяча девятьсот семьдесят седьмой год. Через два года у вас родился еще один сын.

Я не знаю, любили вы друг друга или нет, но вскоре вы оба оказались не в состоянии быть семьей. У каждого из вас была своя причина, которая позволила забыть о детях. Через год после рождения моего младшего брата тебя, мама, осудили за пьянство и тунеядство и на один год лишили свободы и родительских прав. В этот момент отца рядом с тобою не было, его не посадили, но также лишили родительских прав. Собственно, его это мало заботило, возможно, он и не присутствовал на суде.
Суд решил направить нас, родных братьев, в детские дошкольные учреждения. Меня направили в дошкольный детский дом, моего младшего брата — в дом ребенка. Позднее, когда я подрос, я пытался искать брата, однако все сведения о его судьбе были полностью уничтожены, мне оказалось не по силам его найти. Кому-то понадобился мой младший брат, а быть может, всё гораздо прозаичнее: бюрократическая машина настолько непоправимо ошиблась, в цифрах и буквах, что в итоге я остался совсем один.
 
В момент разлучения с тобой, мама, мне было всего три года. Судя по тем чувствам, которые я испытываю к тебе, полагаю, ты меня любила, по-своему, а отцу было наплевать. Я об этом сужу на основании притяжения к тебе, к отцу я ничего не чувствую.
Твоя любовь живет в той части меня, которую я не осознаю, и подтвердить ее какими-то фактами не могу, просто ощущаю ее в глубине своего сердца. Возможно также, что это чувство пробуждено моей собственной психикой, для того чтобы выжить. На примере своих товарищей я знаю, как быстро гибнут сироты, которых родители не любили, и об этой нелюбви были сохранены отчетливые воспоминания. В общем, я верю, что ты любила меня, наверное, — это самая важная нота в моей душе.

Сознание мое появилось на свет в мире белых стен. Лежа на постели, я смотрел сквозь прозрачное стекло оконного переплета на холодную, неподвижную и равнодушную ко всему стену. Теперь, когда я вырос, я понимаю, что это самое жуткое воспоминание о моем раннем детстве — вместо человеческого лица увидеть оштукатуренную, отлично выкрашенную стену детдома. Я не плакал, мне казалось, что так и должно быть. Таково первое мое переживание в жизни. Позднее я обнаружил людей, но их лица чаще всего были равнодушны, а иногда перекошены злобой. Когда я подрос и узнал, что у людей есть родители, тогда я обиделся на тебя, мама.
Мужчины не существовали для меня. Я видел их только в кино про войну, которое мне очень нравилось, только там можно было увидеть мужчину и то, каким он должен быть. Однажды мне приснился сон, в котором мой папа бил тебя по голове сковородкой, может, и наоборот, не помню, корни этого сна мне неизвестны и неясны, но почему-то он хранится в моей памяти.

В дошкольном детском доме жилось как в тюрьме, разница заключалась в том, что кормили и одевали нас хорошо, мы жили в хороших  чистых помещениях, нас учили танцам, пению, грамматике с арифметикой. Наверное, по всем бюрократическим параметрам это был хороший дошкольный детский дом.
Вскоре я познал двойственность женской природы. Женщина, вроде бы в будущем мама, до наступления этого момента может заставить беззащитного чужого четырех-пятилетнего ребенка есть собственные фекалии, при этом точно зная, что пожаловаться ребенку некому, заступиться за него некому, кричать бесполезно, все равно не услышат.

Надзирательницы наши были выше закона, могли делать с нами все что угодно, только следов старались не оставлять. Я помню, однажды одна воспитательница, пытаясь подчинить своей воле группу детей, угрожала  привести в детдом и спустить на них немецкую овчарку. За что они нас ненавидели, непонятно. Видимо, нас было слишком много.

Отчаявшись найти хоть немного человеческого тепла, я в пятилетнем возрасте детально спланировал и осуществил побег. Каждую ночь я вставал и осматривал из окна четвертого этажа территорию детдома, выглядывал лазейки в заборе. Продумывал маршрут и план побега. Я наблюдал за надзирательницами на прогулках, чтобы знать, как они себя ведут. Это было легко: они всегда командовали нами, сидя на лавке и мирно беседуя друг с другом. Я также обнаружил, что провинившихся детей они выстраивали на веранде лицом к стене, так сказать, «ставили в угол», при этом переставали следить именно за этими «наказанными» детьми — им казалось, что в этом нет никакого смысла. Они забыли, всякая тюрьма порождает в душах ее заключенных стремление к свободе. Мне было всего пять лет, я хотел освободиться из тюрьмы для детей дошкольного  возраста.
 
Бежать можно было только на прогулке, в остальное время нас запирали на этаже, выйти из помещения было невозможно.
 
Я выбрал день побега. Накануне преднамеренно провинился. Они поставили меня на веранду и перестали обращать внимание на наказанных детей. На веранде был проем, который вел к недоступной их взгляду территории. Потихоньку, по полшага, я двигался к этому проему. Когда оставалось всего несколько метров, стоявший рядом со мной мальчик заметил мои передвижения и спросил, что я делаю. Я честно сказал, что собираюсь бежать. Он напросился ко мне в компанию. Я был не против. Мы вдвоем проскользнули ужиком в проем и кинулись бежать по диагонали через всю уличную территорию детского дома. Конечно, нас заметили и бросились в погоню. На бегу я сообразил, что до дырки в заборе нам не добежать, необходимо на время укрыться. Тогда я направил свой бег к крайнему подъезду корпуса, в котором размещался детдом. Забежав в подъезд, мы тут же спрятались за входную распашную дверь. Воспитательницы без остановки поскакали по лестнице на верхние этажи. А мы поднялись на один лестничный марш наверх, поскольку я догадался, что, когда те побегут назад, они обязательно заглянут за входную дверь, которая была открыта нараспашку. Так и случилось: мы стояли за дверью на втором этаже, а они осматривали пространство за входной дверью на первом. Не найдя нас, они решили, что мы вовсе не забегали в этот подъезд, и отправились искать на улице и в других подъездах. Наступило время обеда, им пришлось на время оставить поиски: надо было уводить остальных «заключенных» дошколят на кормежку.

Вскоре суета улеглась, на площадке стало тихо. Мы осторожно, оглядываясь, выбрались из своего потайного места на улицу и устремились к заветной дыре в заборе.
Оказавшись за забором детдома, я впервые в жизни испытал чувство прозрения, поскольку на собственном опыте познал, насколько окружающий мир огромен по сравнению со мной.

Можно было делать все что угодно, двигаться куда захочешь, мир казался мне солнечным безбрежным океаном счастья. С моим новым другом мы набросились на всякую валяющуюся под ногами мелочь, которая для остальных людей была мусором. Для нас этот мусор был символом свободы и безграничности открывшейся перед нами жизни. Мы набили карманы пробками от бутылок с лимонадом, спичечными коробками, пустыми пачками из-под сигарет. С удивлением разглядывали дурно пахнущий окурок — было непонятно, для чего эта вонючка предназначается и зачем валяется под ногами.
Моя душа познала масштаб окружающего пространства, чувство свободы, морально я был удовлетворен, угнетало только ощущение  собственной микроскопичности. В этот момент о себе  напомнило тело  — хотелось есть. Пришлось задуматься: куда нам пойти, где можно поесть и переночевать? Ответа не было. Я ничего не знал об этом мире, для меня не существовало  ни бога, ни милиции. В моем опыте был только детский дом, откуда совершен побег. Двигаться по жизни без элементарных знаний и навыков невозможно, я попал в тупик. Мой товарищ, похоже, пришел к тому же открытию, он стал спрашивать меня, что мы будем делать дальше, куда пойдем.
Пришлось возвращаться. Но сначала мы хотели насладиться чувством свободы и победы над теми, кто был явно сильнее нас. Для этого мы решили прогуливаться вдоль забора нашей «тюрьмы», на виду у всего детдома, открыто демонстрируя нашу «свободу». Мы наивно полагали, что, когда нас увидят, оценят по достоинству наш «подвиг». Вернувшись к детскому дому, мы столкнулись нос к носу с нашими надзирательницами, которые вели поиски уже за его территорией. Они были ласковы и доброжелательны, я такими их никогда до этого не видел, нас заманили сладкими посулами и обещанием простить. Мы по-детски обрадовались такому исходу, поверили и пошли назад. Как только мы вернулись, иллюзии рассеялись. Публично, с произнесением подобающих в этих случаях речей о нашей паскудности и прочая, нас выпороли ремнем в назидание всем остальным и положили спать. Это был урок жизни, в котором я понял, что открытая борьба сладка своими победами и горька быстрым поражением, особенно если ты одинок и не знаешь, как распорядиться плодами победы.
 
Так я получил первый опыт борьбы за качество и содержание жизни. Во всей этой истории, мама, важно то, что я решил не мириться со своей участью, я выбрал для себя борьбу, я смог позаботиться о себе. Заботиться о себе — это очень важное открытие в тогдашней моей жизни и это та нотка, которую я привнес в свое сердце самостоятельно.

Слышишь ли, мама, в этой истории музыку боли, в которой есть всё: любовь, отчаяние, жажда борьбы, радость победы, вкус свободы, горечь безысходности? Всё это было в душе пятилетнего ребенка.

Всё когда-то заканчивается, ко всему привыкает человек, но не перестает в нем жить энергия жизнелюбия, рожденная любовью, и энергия саморазрушения, дитя агрессии и злобы.

Жизнелюбие брало свое. Однажды я заметил, что наши надзирательницы во время детских прогулок сидят на лавках, широко раздвинув ноги. Было любопытно, что же там у них такое, под юбками? Так был построен мостик, связывающий меня с женщиной, не позволяющий опуститься в пучину беспросветного горя и ненависти к женщине. Мне стали сниться первые эротические сны, в которых я видел в основном женские ноги и юбки, без лиц и верхней части туловища (оно присутствовало, но было как бы затуманено). Этот психический механизм самозащиты был тогда полезен, но, когда я вырос, такое восприятие женщин стало помехой в моих отношениях с ними. Не то чтобы женщины против секса — они почти всегда негативно относятся к мужчине, который видит в них только сексуальный объект. Это открытие я сделал позже, и до него еще предстоял длинный путь, на котором я совершил множество проб и ошибок.