Как рябина на ветру

Мы все - герои: зная, что все
заканчивается  смертью, 
мы не кричим  «караул», 
а  живем,  учимся,
работаем,  растим  детей, 
даже мечтаем, даже о счастье.

     Еще  в апреле  увидела  она  во сне  давно  умершего  мужа.  Будто  зима,  и  стоит  он  за  окном  в  студеный  зимний  рассвет  в  рабочей  фуфайке  и  смотрит  на  нее.  Она  из-за  стекла  в  морозных  узорах  машет  ему рукой   и  кричит,  чтобы  заходил  в  избу. А  он  постоял – постоял,  всматриваясь  в  нее,  и  исчез. А  она  потом  все  гадала: «За  мной,  что  ли  приходил?»  Прошло  время,  и  сон  уже казался  далеким  и  успокоительно  несбывшимся.
 
     А  вот  сегодняшней  ночью,  да  и  вчерашней  она  ничего  не  видела  во  сне.  А,  может,  и  забыла.  Бессонные  ночи  накладывались  одна  на  другую  чередой.  Ах,  какая  это  тягость – бессонные  ночи.  Множество  раз  перелистала  за  эти  ночи  свою  жизнь. А  что  ж  еще  делать  при  бессоннице?  И  каждый  раз  отыскивался  какой – то  забытый  уголок  в  общем – то  незатейливой  трудовой  жизни.  А  потом,  уже  измученная  бессонницей,   стала  она  по  ночам  мысленно  петь.  В  молодости  она  была  отменная  певунья,  голос -  заслушаешься.  Здесь  же  в  комнате,  у  стены  напротив,  спала  внучка – студентка.  И  бабушка,   боясь  разбудить  внучку,  не  могла   включить  свет,  чтобы  почитать,  полистать  журналы.  А лежала  или сидела  в  темноте  на  постели  и   молча  пела,  мысленно произнося  каждое  слово.  Тоже,  оказывается,  занятие.

     Утро  в  доме  было  обычно торопливое,  энергичное.  Все  спешили:  кто  на  работу,  кто  в  институт,  кто  по  своим  делам. Зная,  что  в  доме  старый  человек,  для  которого  каждый  из  них  бесконечно  дорог,  никто  не  начинал  день  с  вопроса: «Ну,  как  ты  сегодня?  Приду – поговорим.  Не  скучай». Она  на  весь  день  оставалась  одна,  поджидая  их.  И  так  привыкла  к  этому  невниманию,  что,  если  бы  кто – нибудь  утром  погладил  ее  по  плечу,  по  руке: «Пока,  до  вечера»,  да  еще  улыбнулся  бы  при  этом,   она  бы  не  удержалась  от  слез.   А  ведь  она  их  всех  вырастила,  учила  ходить, потом читать,  пестовала.  Ведь  и  они  когда – нибудь  будут  старыми.  Однажды  при  каком – то  общем  разговоре  она  тихо  обронила: «Любите  нас,  пока  мы  живы».  Как  будто  от  имени  всех  стариков.  Но  кто  обратил  внимание  на  эти  слова?  Всем  казалось,  мама  и  бабушка  будет  всегда.

   Ну  а  она,  старая  учительница,  ни  о каком  невнимании  не  думала,  все  это  было  в  ней  подспудно.  Она,  конечно, понимала их утреннюю спешку, занятость.  Эта  утренняя  круговерть, этот  деловой  отрезок  времени  ей  нравились;  вся  ее  жизнь  тоже  прошла  в  таком  движении,  в беспрерывной  работе.  Все  ушли.  Ей  не  было  скучно.  Было  одиноко.  А  занятия  всегда  были  при  ней:  много  читала,  правда,  последние  годы  с  лупой  в  руке,  или пряла  с  веретеном,  или  вязала,  да  и  по  дому  посильно  помогала.  Вязала  носки,  варежки  ребятишкам,  салфетки  красивые  и  разные,  при  этом  сильно  щурясь  и  уставая  от  этого.  Или  садилась  писать  письмо  старшей  дочери.  Или  сидела  и  думала  о  сыне (как  будто  ночи  не  хватало  на  это),  сжав  виски  ладонями,  как  тисками.  О  нем  она  печалилась  всегда.  Добрый,  совестливый,  он  был  ее  болью.  Если  коротко  сказать,  считала,  что  жизнь  у  него  сложилась  бы  удачнее,  если  бы  он окончил  техникум,  проявил  волю в  своей  семье, был  строже  в  воспитании  своих  детей.  А  недавно  еще  и  сократили  на  работе,  не  дав  доработать  до  пенсии.  Теперь  он  тянет  дома  у  себя  огромное  хозяйство – подворье.  Как  батрак,  считала  она.  Любила  его  больше  дочерей,  а  дочери  ее  правильно  понимали,  сочувствовали,  утешали.

   Жила  Анна  Кузьминична  в  Кемерово  у  младшей  дочери,  оставив  на  семи  ветрах  свою  родную,  бесценную,  старенькую  избу  в  селе.  И сама,  уже  старенькая,  слабая,  плохо  слышащая,  с  печалью  думала  о  пустой,  без  хозяйки  избе.   Вся  предыдущая  жизнь – это  работа  учителем   в  городской,  потом  в  сельской  школах,  зачастую  в  две  смены,  военное  лихолетье,  похоронка  на  мужа  с  фронта.  Ну  а  потом тоже  трудные   послевоенные  годы,  неудачное  замужество,  становление  на  ноги   уже троих  детей,  и,  наконец,  свой  собственный  кров  -  своя  изба,  поставленная  в  те  годы  непомерным  трудом -  теперь  все  это  вспоминалось  с  любовью  к  молодости,  к  той  энергии,   к  тем  надеждам.
 Я часто думаю,  сколько же перенесло, пережило  ее поколение!  Все заодно со своей страной.  С каким почитанием мы должны относиться  к тому поколению 20–х  годов!  И как часто бываем непростительно           невнимательны  к ним.

    Сегодняшний  день,   был  для  нее  непонятно-тревожным.  Эту  томительную  особенность  она  не  могла  распознать,  лишь  кожей  чувствовала   ее  груз, но  не  стала  гадать,  а  с  равнодушием  отдалась  ей.  Пробовала  заняться  мелкими  делами  по  дому,  но  необычная  с  утра  усталость  пересилила.  Пыталась вспомнить  сегодняшний сон,  но не вспоминался  он, и она решила, что вообще его не было. Потом  вспомнила  последний,  месяц  назад,  приезд  старшей  дочери  из  Москвы,  с  которой  редко  виделись.  Потом  томительная  тоска  особенно  сильно  сжала  грудь,  и  было  великое  желание  освободиться  от  нее.  «Что  мне  надо?  Ничего,  слава  Богу,  не  болит,  все  живы -  здоровы,  что  надо?  Слабость?  Ну,  это  для  меня  не  новость  который  год».  И  так  весь  день  до  вечера  вязкая,  неясная  тревога.  В  конце  дня  все  собрались  дома,  опять   движение,  разговор,  смех,  и  она  всеми  силами  старалась  отвлечься  от  непонятной  тоски. 

     Вечером  пошла  в  ванную,  и  у  дверей  вдруг  ослабли  ноги.  Успела  крикнуть: «Девчонки,  падаю!»  Успели,  подхватили,  увели  на  постель.  С  этого   времени  могла  только  сидеть  и  лежать,  ноги  не  держали.  Когда  задремала,  дочь  Татьяна  сидела  тут  же,  испуганная  состоянием  матери. А  мама  порою  сквозь  дрему  начинала  говорить  что-то  неразборчивое,  иногда  очень    сердито.   Потом  открыла  глаза  и,  торопясь, нечеткой  речью   кого-то  невидимого  в  чем – то  убеждала.  Таня  наклонилась  и  громко  спросила: «Мама,  ты  слышишь  меня?»   Мама  неспешно  обратила  на  нее  взгляд  и  мягко  сказала: «Ну,  Таня,  чего  кричишь,  конечно,  слышу».  И  так  до  утра:  порою   впадала  в  глубокое  то  ли  забытье,  то  ли  в  сон  и  перебирала,  как будто  пощипывала,  пальцами  одеяло,  а  то  с  кем – то  неясно  разговаривала.  И  тогда  Таня  опять  плакала  и  звала  ее.  И  мама  всякий  раз,  казалось, отвлекаясь  от  чего-то  важного потустороннего,  отвечала  ей  четко,  здраво,  осмысленно.

    Утром  позвонили  тете  Нине,  младшей  маминой  сестре.  Та  быстро  приехала.  Посмотрев  на  сестру,  Нина,  утирая  слезы,  посоветовала  племяннице: «Перестань  плакать  и  причитать.  Дай  ей  покойно  умереть. Ты  только  тяжелее  ей  делаешь».  А  у  Тани  непрерывно  текли  слезы.  Пока  решали, что  предпринять,  мать  зашевелилась,  открыла  глаза,  разговорилась,  упрекая  себя  за  слабость.  Потом  захотела  посидеть,  чтобы  легче  было  дышать,  села,  даже  не  успели  помочь  и  стали  упрекать  друг  друга в  медлительности.  А  мать  сказала,  что  ей   стало  немного лучше  и  попросила  поесть  супчика.  Принесли,  два  раза  отхлебнула  из  ложки  и  отложила.  Спросила  Нину,  чего  это  она  среди  недели  надумала  приехать: «Да  вот  давно  вас  не  видела,  решила  проведать».  Разговорилась  Анна  Кузьминична,  улыбалась,  даже  анекдот  рассказала  про  цирк,  про  слона.  Смешно  рассказала,  и  все  смеялись.  Потом  устало  сказала: «Девочки,  полежу  я,  отдохну».  Нина  засобиралась  домой,  попрощалась  с  сестрой,  пообещав  скоро вернуться,  и  пошутила: «Не залеживайся, без тебя  Таня  не справляется  с хозяйством, не время хворать».   Таня  проводила  тетку  до  калитки,   торопливо поговорили,  повздыхали  и  вернулась  к  матери,  около  которой,  как  дежурная,  сидела   внучка  Юля,  дочь  Тани.

   А маму  как будто  что – то  волновало,  глаза,  лицо  выражали  беспокойство.  Таня наклонилась к уху, спросила: «Мама,  у  тебя  что – то  болит?» 

 - «Ничего не болит,  такая слабость,  ничего  не  мило. И  как будто не хватает воздуха».  Ответила  тихо,  тоскливо.    

«Ну,  хоть  чего – то хочется,  мамочка?  Хоть  чего – нибудь?»               

«Были бы силы, посидела.  Дожить до завтра бы».   Она  последние три года  весною  говорила: «Дожить бы до осени,  полюбоваться на лето и солнышко»,  а осенью: « Только бы не зимой  умереть, это ужасно».

     Наступила  и  прошла  вторая  беспокойная  ночь,  наступил  светлый, теплый,  но  такой  печальный  летний день.  По  квартире  все  ходили  тихо,  а если  раздавался резкий  звук,  зять  Виктор  тут  же  шикал.  Анна  Кузьминична  лежала тихая, иногда порывалась сесть, порою  то  ли  дремала,  то  ли  впадала  в  забытье.  Таня  твердо  решила  уговорить  мать  выпить  хоть  немного  свежего  компота.  Мама  лежала  на  спине,  молчала,  смотрела  куда – то  вдаль,  будто  сквозь  стену,  опять  легко  теребя  одеяло.
   « Мама, зачем  ты  дергаешь  одеяло?  Выпей  вот  лучше  компотика.» 
  Лишь  потом  Таня  узнает,  что  перебирание  пальцами  по  одеялу,  пощипывание  означает  дверь,  уже  приоткрытую  в  невозвратимое.   
      
   На  лице  матери  отразилась  досада,  и  чуть  приподняв   над  одеялом  ладонь,  отмахнулась  ею.  Опять  разглядывала  что – то  вдали.  Потом  взгляд  ее  прояснился,  она  повернула  голову, посмотрела  на  заплаканное  лицо  Тани  и   сказала: «Не  плачь,  доченька,  я  свое  отжила».  Казалась она  пойманной,  покорившейся  безвыходности,  птицей.  А  за  окном  пламенел  яркий  летний  день.  С  улицы  долетел  едва слышимый, далекий смех, но здесь прозвучавший резко.  Через  минуту  мама  попросила: «Вы  идите,  а  я  усну  чуток».  Сама,  как  будто и  нетрудно,  повернулась  на  левый  бок,  лицом  к  стене. 

  Дочь  и  внучка  молчаливо  стояли  за  ее  спиной.  Таня,  не  касаясь  постели,  чтобы не побеспокоить  ее, наклонилась,  вытянув  шею,  чтобы  видеть  лицо  матери.  Та  полежала  с  закрытыми  глазами,  вдруг  открыла  их  и  с  удивлением  стала  смотреть  на  стену: «Смотри–ка,  тетка  в  белом…».  Дочь  видела,  как  она  вела  глазами  как   будто  за  кем-то  перемещающимся  перед  ней   вдоль  стены.  И  опять  мать  тихо  и  четко  сказала: «Ну,  надо  же,  женщина  в  белом …».  Проводила  ее  глазами  до  двери  у  себя  в  ногах  за  кроватью,  тихо  вздохнула  и  закрыла  глаза.  Ни  агонии,  ни  судорог,  ни  вытягивания.      
 Дочь  по  лицу  матери  поняла,  что  мама  вот  в  эту  секунду  умерла.  Закричала,  зарыдала  и  никак  не  могла  взять  себя  в  руки.  Но  мама  ее  уже  не  слышала.  Врачи  потом напишут  «сердечная недостаточность». Была  пятница,  13  число,  июнь  месяц  2003 года.
 
  Хоронили  в  воскресенье  15 – го,  как  раз  на  Троицу.  Осенью  ей  было  бы  85.  Соседки  негромко  переговаривались: « До  самого  конца  на  своих  ногах.  И  полежала – то  неполных  два  дня. Сердце износилось,  ведь  ее  поколению досталось сполна.  Какая смерть, да на Троицу!  Наверное, безгрешная».  Сама же  Анна Кузьминична  при  жизни  не  считала  себя   безгрешной,  да  и  считать  себя  безгрешной - уже  грех.  Но  для  домашних  навсегда  остался  без  ответа  вопрос – кого  же  «в белом»  она   увидела  в  самом  конце,  в последнюю  минуту своей  земной  жизни,  находясь  в  доброй  памяти  и  здравом  уме?

   Закрылась  еще  одна  страница  в  бесконечном  ряду  человеческих  жизней.  Суть  жизни  каждого  можно  уложить  в  одну – две  строки.  О  ее  жизни  твердо  можно  сказать:  « Стояла  по  жизни,  как  рябина  на  ветру:  стоит  и  стоит,  гнется  и  гнется,  но  ведь  распрямляется».  После любой  непогоды  распрямлялась.  Вырастила  здоровых,  добрых,  отзывчивых  детей.  Ей  повезло,  что  жила  при  народной  власти:  где  бы  она ни работала,  ей  всегда  выделяли  жилье,  для учителей  сельских  школ  был  ряд  льгот,  для  старшей  дочери  до совершеннолетия    выплачивали  пенсию за погибшего  на фронте отца.  Выросли  дети,  стало  легче,  но  это  была  почти  старость.

  Реформы,  новую   власть  она  не  могла  принять.  «Эта  власть  не  для  народа,  этой  власти  не  до  народа, - считала  она,  - Ишь,  как  обихаживают  захвативших  всенародное  добро,  ограбивших  государство,  а  народ  нищенствует».   Когда разваливались колхозы, совхозы,  она,  слушая и читая новости,  с болью восклицала: «Так что же,  опять на деревне будут помещики, кулаки и батраки?»  Как в воду глядела.
  Богатства  она  не  нажила  да  и  никогда  не  жалела  об  этом.  К этому вопросу относилась  философски: «Богатство не бывает праведным».  Соседи очень уважали ее, считались и советовались с нею.  Душа в душу прожила она рядом с соседями не один десяток лет.  У  нее  по  жизни  был  негромкий,  но  прекрасный  девиз – «доброе  имя».  Детям  и  осталось  ее  доброе  имя.  Для   них -  это  любовь,  светлая  печаль,  светлые  воспоминания  о маме, бабушке.