Станция невозвращения. Глава 2. В Полисе

Павел Шорохов проживал в Полисе.
    Полис…Содружество четырех станций, - Боровицкой, Арбатской, Библиотеки имени Ленина и Александровский сад - ставшее оплотом разума в свихнувшемся постъядерном мире. Попадая по делам на другие станции, в основном на Красную линию или близлежащие независимые людские сообщества, Павел старался не распространятся о своей принадлежности к Городу, все больше стараясь слушать те небылицы, которые без устали передавали из уст в уста торговый люд и вообще суетящийся  народ. А сказок хватало с лихвой. Кто-то отзывался о Полисе с уважением, кто-то – с непонятной, беспричинной злостью, называя Город «сборищем безумных очкариков и яйцеголовых», другие – с таким же безосновательным презрением, ну а третьи – просто с плохо прикрытой завистью.
  Завидовать было чему. Полис считался одним из самой благополучных содружеств станций, соперничая в этом даже с могущественной Ганзой. Так исторически сложилось, что, в тот день, в метро  попали люди умственного труда, сумевшие нырнуть в подземку из Библиотеки имени Ленина прежде, чем ядерный вихрь поставил жирный крест на всей человеческой цивилизации. Может, у общества людей науки ничего бы и не вышло, но вместе с ними оказались еще и офицеры из близлежащей академии Генерального штаба. Ученым хватило ума не устроить глобальных разборок, начиная с вопроса «кто виноват?» и заканчивая «вы за это ответите!». В те дни, охваченные паникой, горячечным безумием и абсолютным неверием в случившееся, подобные инциденты имели место почти повсеместно. Спустя несколько месяцев, когда более менее организованные группы людей пытались установить  хоть какую-то связь с близлежащими станциями, они порой находили лишь заваленные трупами и залитые кровью платформы. Безумие в поиске крайних выливалось в массовую бойню, довершая глубоко под землей и без того глобальный Апокалипсис наверху. Но рассудительность ученых сыграла здесь свою главную роль. И возникший, тем не менее, конфликт не перешел в свою крайнюю фазу. Установившееся шаткое равновесие укрепил созданный Совет станции, где, собственно, и определили дальнейшие действия с присущей ученым здравомыслием и свойственной военным железным упорством. Деление на социальные сословия и жесткое определение прав и обязанностей каждой касты попахивало чем – то древним, средневековым, но время лишь подтвердило справедливость построения общества таким образом. Когда рухнули все устои нормальной цивилизации, когда анархия, безумие, животные инстинкты – борьба за глоток чистой воды, кусок пищи, горсть патронов -  стали править верх, никакой демократии места просто не оставалось. Народовластие умерло там, наверху, поглощенное сверхяркой вспышкой ядерного взрыва, которую само и породило.

  Наступило иное время.
  Другая эра.
 
  Павел проживал на Боровицкой. Станция, построенная в далеком 1986 году, была просторной, протянувшись на добрые триста метров, упираясь южным концом в цветное панно. Изображение на нем сейчас уже нельзя было толком разобрать – время и вездесущая пыль заставили потускнеть краски, в некоторых местах панно треснуло и осыпалось, оставив белесо-серые пятна. Боровицкая когда-то была оформлена белым и коричневым мрамором, а так же декорированным красным кирпичом. В то далекое теперь время она действительно могла выглядеть  величественно; сейчас же белый мрамор утратил свой блеск, покрывшись слоем пыли и копоти, а коричневое покрытие стен разукрасила замысловатая паутина трещин, царапин и сколов. Станция считалась глубокого заложения – сорок шесть с половиной метров – и поэтому  достаточно хорошо укрывала людей от радиации. Конечно, она просачивалась с поверхности через уже плохо фильтруемый воздух и с грунтовыми водами, но на это мало кто обращал внимание. По крайней мере, включенный дозиметр не издавал заполошную трель жизненно опасного фона, а лишь высвечивал на табло вполне приемлемые значения.
 
  Широкие проемы арок станции сейчас  со стороны путей были заложены кирпичом, превратившись в небольшие отсеки, в которых теперь проживали люди Города. В середине станции лестничный марш и замерший два десятилетия назад эскалатор выводили в нижний ярус вестибюля станции и дальше, на станцию «Библиотека им. Ленина».

 Здесь, под эскалатором, когда-то находились технические помещения; теперь же  на двери красовалась выведенная черным маркером на куске картона табличка: «Комендант ст. Боровицкая».
 
  Павел стукнул для приличия в обшарпанную дверь и, не дожидаясь ответа, шагнул в помещение.
 
   Комендантом станции являлся Симагин Александр Георгиевич, в прошлом старший сержант полиции, двадцать лет назад спустившийся в подземку для очередного патрулирования….и оставшийся тут навсегда. Как и все. Павел знал его уже настолько давно, что уже просто не мыслил Боровицкую без худой, смуглой от природы, физиономии коменданта.
 
  В тесной комнате, как и всегда, плавал удушливый смрад дешевого табака – Симагин никогда не изменял устоявшейся привычке и дымил как древний паровоз. Где он брал табак в условиях тотального дефицита, оставалось тайной за семью печатями даже для самых любопытных.

   Александр Георгиевич сидел за видавшим виды письменным столом и что-то писал химическим карандашом в огромной раскрытой книге, не уступавшей размерами бухгалтерскому гроссбуху.
 - Здорово, Георгич, - Павел плюхнулся на стоявший рядом стул.
-А, Паха, привет! – Симагин на секунду бросил взгляд на вошедшего. – Как дежурство?
 - Спокойно на этот раз. Только что сменился. А ты все бумагу мараешь?
 - Приходится. Конец месяца, все как всегда – подбиваю общий отчет. Опять вот перерасход ресурсов….Снова разъяснять придется бестолковым, что такое экономия..
  Он отложил карандаш и откинулся на спинку стула.
 - Кто это с тобой? – он кивнул на застывшего у дверей Орловского.
 - Да друг в гости пожаловал, - не моргнув, соврал Шорохов. – Давненько не виделись. С Белорусской.
 - Не близко. Как там Третий Рейх? Не дуркует? А то они любят цепляться ко всем.
  Орловский, для которого эти вопросы наверняка казались сущим бредом сумасшедшего, сумел лишь пожать плечами.
 - Нам бы гостевую визу оформить, Георгич, - Павел поерзал на стуле.
 - Правила ты знаешь, Паха. Десять патронов за десять дней. Без обид, Паш – в другой раз бы сделал по старой дружбе. Но сейчас, с этим перерасходом ресурсов…. – Симагин хмыкнул. – Короче, сам понимаешь…
 - Да какой разговор, - Павел выложил на стол горсть патронов.

   Комендант почесал небритый подбородок – видно было, что чувствовал он себя не слишком уютно.
 - Ладно, - он скинул в ящик стола семь «пулек». – Считай это подарком гостю. Что я, сволочь, что ли… Пошлину уплатил?
 - Обижаешь, Георгич…
 - Ладно, ладно..
  Он захлопнул гроссбух.
 - Сейчас выпишу гостевую.
 

… Они сидели дома у Павла – если тесную каморку межарочного прохода, заложенную кирпичом с одной стороны и отгороженную фанерой с другой, можно было назвать таким словом. Тусклый свет карбидной лампы создавал мягкий полумрак, от которого гость близоруко щурился, пытаясь рассмотреть скудную обстановку. От предложенного ужина Алексей Владимирович отказался, бросив лишь один взгляд на помятую миску, куда Павел положил порцию рубленых тушеных грибов. Шорохов лишь усмехнулся краем губ – еще бы…
 
- Скажите, Павел… Как это случилось? – Орловский выглядел подавленно.

  Скинув пальто, он остался в темно-синей рубашке  и темно-красном фирменном галстуке. Его стильный вид резко диссонировал с убогой обстановкой комнаты и царивший сумрак был как нельзя к стати, будто пытаясь сгладить резкую границу двух свершившихся немыслимых явлений.
 
  Павел вздохнул – вопрос, который в метро задавал себе каждый с десяток раз, но никогда не находил ответа.
 
 Шорохов встал, достал из тумбочки бутылку коньяка и плеснул ароматную жидкость в алюминиевые кружки.

  Орловский удивленно приподнял брови.
- Глоточек прошлого,- Павел одним глотком махнул пахучий обжигающий напиток, чувствуя, как волна тепла провалилась внутрь. – Не переживайте, коньяк «чистый», в смысле не фонит. Знакомый сталкер достал пару лет назад.
 
 - Вот уж действительно – глоток прошлого, - сказал Алексей Владимирович, поставив пустую кружку на стол.
- А как все случилось… Боюсь, никто вам не скажет. В тот день в метро оказалось много людей, самых разных. Шум, гвалт, кто-то плачет, кто-то истерит. У других просто ступор. Мне тогда удалось разговориться с одним военным, подполковником, фамилию уже не помню. Он говорил, что все это произошло по чистому недоразумению – уж не знаю, откуда он это взял…
 
 Орловский покачал головой.
 - По недоразумению можно сесть не на тот автобус. Но чтобы уничтожить весь мир… Это нужно иметь огромнейший талант попасть в такое недоразумение…
 
- Он говорил, что утром того дня в атмосферу Земли вошел крупный болид – как раз над территорией восточного побережья Соединенных Штатов. Руководство противоракетной обороной у них осуществляла система сверхмощных компьютеров. Вы же сами, наверное, знаете, насколько америкосы любили всякие электронные штучки. Готовы были даже унитазы компьютеризировать. Впереди планеты всей…  Так вот, они даже имя дали этой системе – «Закрытое небо». Проведя анализ траектории объекта, система идентифицировала его как баллистическую ракету вероятного противника. Ну а дальше уже все по накатанной схеме - определение предполагаемой точки старта на территории Европы, запуск уже рассчитанных заранее программ с установками для нанесения ответного удара… Но суть в другом…
 
 Павел потер руками лицо – слова почему-то давались с трудом, словно бы он сам имел какое – либо отношение к давно канувшим в Лету событиям.
 
- Пуск ракет можно было предотвратить. Всегда последнее слово остается за человеком – своеобразная страховка на всякие непредвиденные случаи. Простым нажатием кнопки – блокировка пуска – и все. Так вот… офицер, дежуривший на командном пункте в тот момент пил кофе. Он поперхнулся им. И опоздал на две секунды…
 
  Шорохов вздохнул.
 
- Две секунды….Два удара сердца… И точка была поставлена. Вернее, жирный крест…
 
 Орловский, казалось, осунулся еще больше от этого рассказа.
 
- Это чудовищно, Павел… Глоток кофе за миллионы жизней…  Неужели… вы считаете, что все так и было?
 
  Павел пожал плечами.
 
- Надеюсь, что нет. Говорю же, это мне рассказал подполковник Генерального штаба.  В тот момент у меня просто не хватило ума, спросить, откуда все это он взял. Я, как и все, просто не верил в случившиеся… Но потом… Он сказал фразу: «Дальше нам жизни нет», ушел в тоннель и я его больше не видел…
 
- Но ведь у нас тоже существовала система противоракетной обороны. И еще… Как она называлась? Система дальнего обнаружения. Или что-то в этом роде…  В последнее время только и говорили техническом перевооружении армии. Мол, современный уровень техники обеспечивает надежное распознавание целей…
 
   Гость непонимающе развел руками.
    Павел кивнул.
 - Была такая. Кольцо обороны Москвы. Это даже не секрет был. Но ни одна система не дает стопроцентной гарантии. Так и вышло  -  почти восемьдесят пять процентов атакующих целей было уничтожено на подлете, еще в стратосфере. Это опять же слова того офицера. Но и оставшихся хватило устроить ад на земле…

   Воцарилось молчание. Орловский неотрывно смотрел на мерцавший огонек карбитки, с трудом переваривая сказанное.
 
- А военного этого я нашел два года спустя, - глухо продолжил Павел. – Тогда уже Полис существовал как организация; медленно, но верно стали осваивать близлежащие тоннели и соседние станции. Он лежал в технической перемычке между параллельными тоннелями. Вернее, то, что от него осталось. Я узнал его лишь по остаткам формы, и еще…
 
  Павел достал из ящика нагрудный знак.
 
- Вот, - положил вещицу на стол.
 
  Алексей Владимирович осторожно взял ее. Металлический ромбик, на нем двухглавый орел – краска даже не потускнела.
 
- Он застрелился, - Павел смотрел в сторону. Воспоминание тех далеких дней не приносило бодрости и навевало смертную тоску. – Знаете, Алексей Владимирович, говорят, что все самоубийцы трусы. Я считаю, что это не так. Нужно иметь много мужества, чтобы признаться саму себе в том, что все уже кончилось и надо лишь поставить точку. Я уважаю этого офицера. Наверное, он чувствовал себя в чем-то виноватым перед остальными людьми. Хотя бы потому, что носил форму. Вот и поставил точку – сразу, без раздумий. Умер, как и подобает офицеру, от пули. Не стал ждать, когда медленно загнется от радиации, голода или еще чего, уже забыв, кем он был. Как все мы…

 Павел замолчал – тишина казалась гнетущей и физически ощутимой.
 
- Знаете, Павел, я вот сижу сейчас и ловлю себя на мысли – какой невообразимый кошмар мне снится, - тихо сказал Орловский. – И что еще немного –  звонкая трель будильника, и я проснусь.  И вздохну с облегчением.
 
  Шорохов покачал головой.
 
- Не вы один, Алексей Владимирович. Уж поверьте мне – все, кто сейчас прозябает в метро, уже второй десяток лет изо всех сил пытаются проснуться. Каждый раз, ложась спать, где –то  в глубине души надеются, что завтра проснутся в своей постели, увидят чистое небо, а придя на работу, будут с увлечением рассказывать сослуживцам о посетившем их ночном кошмаре… А он все не кончается, и каждое утро лишь приносит разочарование в тайных надеждах. Именно поэтому многие плачут по утрам…
 
- Оказывается, чтобы поверить в окружающую действительность, ее не только надо увидеть своими глазами, - Орловский глотнул чаю. – Нужно стать ее частью, пропустить реальность через самого себя.
 - Вы, право, как философ…
 
 Алексей Владимирович посмотрел на Павла. Теперь в его взгляде уже не было удивления или растерянности. Не было даже подавленности. Лишь какая - то мрачная сосредоточенность и твердость.
  Настал черед удивляться Павлу.
 
- Расскажите мне, Павел.
 - О чем?
 - Обо всем.

  Рассказ Павла затянулся далеко за полночь. Наверное, он еще ни разу в жизни не говорил так долго о самых простых вещах – о метро. О том, как жили люди, пытаясь из обломков прошлого построить подобие нормальной жизни. Звучало это странно – нормальная жизнь в ненормальном мире. Он говорил что знал – о метро в целом, об известных ему независимых станциях, о крупных содружествах вроде Ганзы и Красной линии. Рассказал, что знал, и о заброшенных станциях, куда, кроме безумно отважных сталкеров, никто соваться не смел. О мутантах и прочей расплодившейся от радиоактивного заражения  «нежити» в тоннелях, лежавших слишком близко к поверхности.  О деградировавших людях, которые, полностью утратив остатки человечности, поддались очнувшимся в подсознании животным инстинктам, превратились в ужасное подобие полузверей. Упомянул и о бушевавшей несколько лет назад эпидемии чумы, взявшейся неизвестно откуда и выкосившей ни одну сотню людей. Лишь кардинальными мерами – подрывом тоннелей  - удалось остановить ее распространение. Что сейчас творилось на изолированных таким образом станциях – Авиамоторной, Римской, Площадь Ильича – не знал никто. Даже сталкеры никогда не посещали их, не приближаясь  даже к входам на поверхности. Рассказал Павел и о самом Полисе, о его  необычной социальной структуре с делением на касты.  О том, что здесь «собирают и хранят то, что в других местах кидают под ноги» Павел говорил с гордостью, искренне считая, что пока люди еще способны ценить интеллектуальное наследие прошлого, у них всегда остается шанс улучшить собственное настоящее.

 Алексей Владимирович слушал не перебивая. Так, наверное, выслушивают откровение – молча, сосредоточенно, глядя в глаза собеседнику. В его взгляде уже не было непонимания или прежнего удивления, будто он за этот короткий промежуток времени он и правда сумел принять окружающую действительность, пропустить ее через собственное сознание как нечто само собой разумеющееся.
 
 Сказал Павел и о Москве – вернее, о том, что осталось там, на поверхности.

 Через несколько дней, после того, как опустился гермозатвор, несколько смельчаков рискнули выбраться на поверхность через вентиляционную шахту.

  Они не вернулись.
  Тоже самое случилось и со следующей группой.

  Из третьей вернулся только один. Он умер через несколько минут, сумев сказать только два слова: «Там – смерть». Смотреть на него было страшно – лицо, вспухшее от радиационных ожогов, утратило все человеческие черты. Его похоронили, замуровав наглухо в какой-то подсобке в глубине тоннеля – дозиметр рядом с телом заполошно трещал, выдавая чудовищный радиоактивный фон.
 
  Сам Павел наверху был лишь один раз, уже по прошествии пары лет после того дня. Сейчас он уже не мог точно сказать, что заставило его выйти в разрушенный ядерным ураганом город. Какой-то внутренний позыв, смутное, но непреодолимое  желание толкало за гермоворота, будто какая-то часть упрямого сознания требовала визуального подтверждения случившегося.

  Этой прогулки ему хватило с лихвой.

  Первое, что он увидел, поднявшись в вестибюль по замершему и заваленному мусором эскалатору – это людей. Вернее, то, что от них осталось. Он помнил, как стоял в оцепенении несколько минут, не в силах отвести взгляда от страшного зрелища.
 
  Это были те, кто не успел. Он прекрасно помнил, как с гудением и лязгом сомкнулись многотонные створки гермоворот, когда невидимый таймер отсчитал тринадцать минут отведенного времени. Как раздавались приглушенные полуметровой броней ворот стуки. Они продолжались несколько дней. Как потом узнал Павел, автоматика гермозатвора блокировала ручной привод сразу после закрытия – такая своеобразная страховка от дураков. Блокировка снималась через несколько недель, когда бушевавшие на поверхности пожары и чудовищная радиация уже пошли на спад.
 
 Сейчас он видел них. Тех, кто не успел. Пустые глазницы черепов, выбеленные временем и хищниками, смотрели  немым укором расплескавшейся в них темноты, полуоткрытые рты скалились ужасной улыбкой. Они будто неслышно говорили: «Пришел проведать нас?»
 
 Их было десятки – лежавшие вповалку друг на друге, белесые кости в истлевшей одежде, присыпанные мусором, обломками веток и вездесущей пылью.
 
 Слезы вдруг самопроизвольно хлынули из глаз – настолько навалившаяся душевная горечь стала невыносимой. Павел инстинктивно пытался их смахнуть, но рука лишь натыкалась на резиновую маску противогаза.

    А на стене, некогда выкрашенной в темно-синий цвет, просматривалась нацарапанная чем-то острым надпись: «Будьте вы прокляты!». Три слова – апофеоз случившегося, впитавшие в себя всю боль, отчаяние и ужас несчастных. Даже прошедшие десятилетия не смогли стереть эту во всех смыслах последнюю фразу. Казалось, даже всепроникающая пыль не ложилась на нее, будто боялась этих простых, криво нанесенных букв…
 
   Каково это было - медленно умирать от радиационных ожогов, опоздав на несколько минут… Только одна эта мысль разрывала сознание. Павел  никогда не знал никого из них; такую картину можно было наблюдать в вестибюле каждой станции, но…. Он чувствовал  вину перед ними. Вину за то, что сейчас жив.
 
  Многостворчатые двери вестибюля были открыты настежь. Осторожно ступая между останков  по хрусткому крошеву битого стекла, Шорохов замер на пороге, не решаясь выйти наружу.

  Города он не увидел. На улице плескалась ночь, но темнота показалась  Павлу какой-то особенной – чужой, густой и словно бы живой. Физически ощутимой – иссиня-черная тушь залила окружающий мир. И ни единого огонька вокруг. И еще ветер. Он слышал его через противогаз и капюшон защитного костюма – тоскливый атональный мотив. Ветер теперь был полновластным хозяином в радиоактивных руинах мегаполиса. И еще он увидел снег. Крупные снежинки кружились в луче фонаря. Павел протянул руку и поймал на затянутую в защитную перчатку ладонь  крупную снежинку. Ему все это тогда казалось затянувшимся кошмаром – внутренний голос, забившись в укромные уголки сознания, отказывался воспринимать очевидное.
 
  Август. Снежинка с голубым отливом на ладони. Ядерная зима.
 
 Павел не помнил, сколько он простоял вот так, разглядывая удивительный голубой снег. Лишь настойчивое потрескивание дозиметра вывело его из состояния ступора. Он повернулся и зашагал обратно – в темные туннели метро. Москва теперь была там, под землей. А ветер по – прежнему пел ему в спину свою странную атональную песню…
 
 Когда Павел закончил свой рассказ, была уже глубокая ночь. Жители Боровицкой, как и все остальные обитатели «подземной Москвы», придерживались двадцатичетырехчасовых суток. На платформе царил густой сумрак, создаваемый двумя светильниками дежурного освещения в южной и северной стороне станции.
 
   Людской гомон утих, сменившись вязкой тишиной,  разгоняемый лишь приглушенным надсадным гулом изношенной вентиляционной системы.
 
 Шорохов посмотрел на Орловского. Последний не произнес ни слова во время его рассказа; молчал он и сейчас, снова неотрывно глядя на тусклый огонек карбидки.
 
  «Да, задуматься есть о чем», - сказал про себя Павел. Откровенно говоря, он даже не мог предположить, как бы  повел себя сам, окажись на его месте.
 
- Двадцать лет – это огромный срок, - наконец сказал Алексей Владимиро-вич. – И вы все-таки выжили. Это достойно уважения.
 
 Он взглянул на Павла. Во взгляде Орловского не было растерянности или пустоты - всего того, что должно было быть в его ситуации. Лишь твердость и какая-то уверенность, будто он уже принял какое-то решение
 
(продолжение следует)