29. 01. 2013 Взросление

Ломоть мяса покинул утробу жестокой матери в последнее воскресение марта, угодив в цепкие лапы иноземной повитухи. Косой сруб, чужие стены, чужие серые пеленки. Мой плач передразнивал скворец по ту сторону ставень. Было зябко. Семь лет я наблюдал, как ежегодно здесь вылупливались на свет другие - мои братья и сестры. Роды проходили в одно и то же время, по утрам, когда единственные в избе часы переводили на летний лад. Отец становился на табуретку, минуту размышлял над направлением поворота стрелки, очищал часы от паутины и вел по циферблату пожелтевшим от курения пальцем. В это мгновение всегда падала звезда за окном, которая, быть может, пугала перелетных птиц, а у матери начинались схватки. Птичий гомон схож с ее криком. Я боялся, что однажды нас станет столь много, что мы задохнемся в нашем тесном детском покое. Мать убаюкивала новорожденного, приговаривая, что он дарован ей неспроста, а позже била, хоть грудного, легонько, но до плача - чтобы повысить, как объяснял папа, выносливость чада. Мы все привыкли к побоям. Закаляясь, часто хворали и едва росли. Скажем, Оленька, белокурая дурочка, хоть и получала больше других, но скончалась от брюшного тифа. Егорчик тоже дышал на ладан. Отец, мягкотелый пьяница, выступал против закалки: «зря усердствуешь, можно колотить по шубе, по валенкам, по шапке, ан недуг хорошо укутан». От слов отца толку не было, да и повесился он на восьмой год, став на табуретку - так, будто собирался переводить стрелки. Висел большой сарделькой, мешал взглянуть на время. Что-то капало изо рта. Мать прокляла его за предательство; тело не вынимала несколько дней из петли, а мерку боли для каждого из нас подняла. Меня она лупила чем попало: либо снятым с ноги сапогом, либо отцовским ремнем; могла ударить скалкой, кочергой или влажной тряпкой для пола. Стала злей, изобретательней. Особенно часто она истязала нас в плохую погоду, со словами: «Не нравится? Ступай за порог! Больше уж ты не вернешься». Мы знали, что это инородная мать.

Я рос, мимо нашего дома ходили веселые и восторженные люди. Солнечное благополучие лилось в приоткрытые ставни. Закалка давала плоды... Никто не увядал. У меня появился друг - вымышленный, поскольку такого нельзя обнаружить. Штурман Бук. Усатый дедок размером с хомячка. Мы делились книгами и самодельными игрушками. Мне завидовали, ведь никому из братьев и сестер не хватало дерзости придумать себе нечто схожее. Я был лучшим и в те времена, когда меня бичевали до полусмерти. Ведь я, да-да, я шел впереди, я первым притронулся к последнему пирогу, испеченному на наш общий день рождения.

Самой сильной ненавистью может быть ненависть, порожденная многолетним страхом в покоях родовой тюрьмы. А, может, привязанностью? А, может, переломом внутреннего стержня, расположенного, очевидно, в позвоночнике? В смерти Михаила мать обвинила только себя. Впервые по ее щеке стекла слеза, впервые обняла нас, оставшуюся горстку голодранцев. Гибель накануне очередного перевода времени. Застывшее ожидание боли. Вместо звезд за окном, манная каша всплывала над землей и, ускоряясь, летела вверх. Я знал правду. Душегубка-мама взяла лишний грех на душу. Виновного в гибели Миши не существовало - олух упал со шкафа, увлекшись игрой с чужим, опасным другом. Бряк на стул. Шалость. Игра с Буком. Меньше нас - не задохнемся.

Хозяйка судеб причитала: «Что я вырастила? Зачем?» Она выглядела отвратительней, чем прежде. Стареющая рука на ощупь потянулась к швабре: «Уничтожу махом! Изломаю вас, маленькие твари!» Мать верещала подобно скворцу. Пестрое платье - ну точно оперение. Мы - насекомые, хрустящая еда. Гневные зрачки приближались к основанию желтоватого носа-клюва: «Я сейчас ва... Я вам глаза за него...» Выронила швабру. Расплакалась. Ушла.

Полдня мать колдовала на кухне. Она испекла пышный пирог из всего, что было найдено в холодильнике. Запеканку смешала с рыбными палочками, облила расплавленным сыром и сверху водрузила холм вареных шампиньонов. С торжественной улыбкой, напудренная, она внесла в нашу комнату угощение. Даже «скворечное» платье с длинными рукавами не казалось нам теперь страшным. Милая мама, которую мы почти не видели. Произнесла:

- Ешьте, птенчики. Вырастайте гордыми и сильными. Пусть вами только восхищаются! -
Голос подала молчаливая Вика: – Мам, у тебя от локтей запачкано.
- Ну что ты такое говоришь? Звучит, будто руки по локоть... Не говорит так. Ужасно. Я просто красила на кухне, видимо, случайно...

Из-под ее длинных, «птичьих» рукавов, сначала каплями, потом струйками выходила алая жидкость. Мать спохватилась, спрятала руки за спиной, но растущая лужица и ее бледный вид заставили нас броситься к ней:

- Мама? Мама! Мамочка!!! Ты что? Мама!!! Мааамочкааа!!! Мама!