Зеленое путешествие по Сергиевке с Ирой Тарановой

Зеленое путешествие по Сергиевке с Ирой  Тарановой
1 июня 2011 г.

Я бы сказала, что это был ярко зеленый день. Хотя он был еще  и синий, и солнечный, и еще пушисто-белый от цветов черемухи и всего весеннего, расцветающего, и невероятно радостно звенящий птичьими голосами.
Аллея, ведущая от станции «Университет» в парк вся так и пела и звенела.
На этот раз мы шли по ней с Ирой Тарановой, моей давней подругой с тех самых далеких времен в реставрационной мастерской номер девять Ленпроекта, с которых начиналась и закончилась моя карьера архитектора-реставратора, выпускницы архитектурного факультета ЛИСИ, работающей три года по распределению. 
 Ира окончила архитектурный факультет Академии имени  Репина и была очень серьезной  и умной девочкой,  безусловно, поступившей в институт по призванию и по одаренности. Что не помешало нам очень скоро найти общий язык и общаться про сию пору. Это потому что я была гораздо менее серьезной. А в институт  поступила исключительно из-за любви к рисованию и истории искусства,  о которых, как оказалось в процессе обучения, знаю не так уж и много.
Обе эти любви по мере обучения проходили непростые испытания на прочность, оказавшись на поверку  не такими уж легкими и приятными, но все ж таки испытания прошли, любови к искусству и рисованию остались и даже расцвели.
Чего нельзя было сказать о самой любви к службе архитектором  в те далекие восьмидесятые.
С Ирой хорошо было говорить и обо всем на свете и по душам, и услышать авторитетный ответ на профессиональные архитектурные темы.
Мне особенно интересно было показать Ире мой любимый парк как  профессионалу среди моих спутников по путешествиям, и в то же время человеку, душевно, но сдержанно и  без излишней сентиментальности,  понимающему мою  ностальгию по далекому  времени и по себе  из детства, то есть из Сергиевки.         
Мы беззаботно шли по звенящей птичьими песнями аллее и болтали обо всем на свете и вышли к Зеленке и все было солнечным, цветущим и прекрасным, потому что это был первый день лета. 
Нижним берегом Кристательки мы дошли до самой чудной Головы  и конечно, сфотографировались у  Головы.
Ира действительно замечала разные интересные архитектурные детали, обратить внимание на которые мне и в голову бы не пришло – даже на склоне вдоль лестницы, ведущей к дворцу, она обратила мое внимание на обломки ракушечника, который никогда не появляется в нашей местности сам по себе, а является привозным отделочным материалом. То есть это были маленький фрагмент отделки  исчезнувших грота или беседки. Может быть, даже исчезнувшего Чайного павильона? 

Потом мы пили чай, сидя на ступенях дворца Лейхтенбергских со стороны северного фасада, который выходит на Финский залив, и любовались проплывающими кораблями и чудным видом на широкую зеленую  просеку и одинокую, причудливо изломанную сосну, совсем как на японских гравюрах,  посередине нее. Пейзаж, благостно дарующий умиротворение и спокойные возвышенные размышления.      

Потом отправились к  усадьбе Собственная дача, и остановились у возрождающегося храма святой Троицы и вошли в храм, попросив у сторожа позволения сделать снимки внутри.
И мы поставили свечи, и любовались храмом – внутри было хорошо  – пол был выстлан множеством разных ковров и ковриков,  очевидно, пожертвованных прихожанами – коврики эти были очень  узнаваемые, почти в каждом доме в семидесятые годы были такие, и было очень и очень просторно и светло.
В световые окна на куполе лился свет, и в боковые окна лился свет, а лепнина, обрамляющая  верхние окошечки была чуть тонирована – цветочки розоватые, а листики изумрудные. 
Иконы на беленых стенах смотрелись как-то по особенному – и скромно и словно бы еще  более открыто душе.    
   
Через овраг, который раньше я считала границей между Сергиевкой и Собственной дачей ( на самом деле эта граница пролегает сразу за Гофмейстерским корпусом  усадьбы Сергиевка), мы  шли  длинным мостом, на котором теперь не качалась одна тайная, всегда забываемая какая плита, как в дни моего детства, и его сквозные перила были  теперь предусмотрительно закрыты  щитами. Зато спокойно останавливаясь посредине моста можно было разглядывать  глубокий овраг и внизу, около пруда Собственной дачи,  руины круглого маленького кирпичного мостика.

У дворца Собственной дачи невероятно разрослись юные папоротники, и  белыми звездочками в зелени сияли подснежники. И здесь громко пели и щебетали птицы. Это был словно маленький уголок Эдема.
Казалось, нижние ступени длинной лестницы, ведущей  вниз от  барочного дворца Собственной дачи, омывают волны зеленого цветущего моря.   
Невероятная зелень, упруго и сочно выходящая из весенней земли  придавала парку сходство с  южными  тропиками.      

Обратно в  парк Сергиевки мы шли узенькой тропинкой вдоль забора, окружавшего храм. Тропинка шла над самым оврагом, а все же мимо нас умудрился проехать велосипедист, ловко обогнув большое хвойное дерево – по-моему, это была не ель и не сосна, а скорее всего, лиственница. Светлая крона ее была высоко, а ствол оплетен причудливо выпуклой  корой. Было чувство, что мы путешествуем где-то по прекрасному беспечному югу. 

Каждое наше путешествие приносило новое открытие и новые находки в этом замечательном месте.
Часто это были самые настоящие подарки – каменная скамья на склоне Кристательки, о существовании  которой я  и не подозревала (правда в сравнении с моей любимой каменной скамеечкой у шоссе это была  весьма скромная скамья – просто круглый валун с вытесанной в нем четвертинкой – уж и не представлю, как на нем сидели царственные особы), удивительный камень со ступенями на берегу Финского залива и кирпичные руины с огромной трубой, таинственный источник, череда  руинных мостиков ниже моста, ведущего к дворцу,  и череда мостиков ниже Оранжерейного пруда, и  волшебная лесенка на крутом склоне –  «И что это за лестница и куда она ведет?», и многое еще.
Конечно, большинство находок предваряли поиски в интернете и в литературе, но были и совершенно неожиданные – руинные мостики  на втором русле Кристательки ниже  Оранжерейного пруда и,  конечно,  загадочные тумбы, о которых я так много пишу в надежде, что тайна их предназначения кем-нибудь да  разъясниться!   
Писатель-фантаст на моем месте,  точно бы не стал ломать голову над их предназначением и определил бы их как портал в иное измерение – в прошлое старинной усадьбы!
Я даже находила в чьих-то ЖЖ  записи об аллеях Сергиевки, таинственным образом наполненных шелестом шагов и платья невидимых людей, и легким смехом, и обрывками разговоров, будто бы неизвестно откуда возникающими…
Но я не фантаст, а лишь скромный писатель про заек, да еще к тому же и художник про заек.
Парк Сергиевка я ощущаю исключительно позитивно, без призрачных видений, такими  радостными красками  и рисую его здесь, потому что туда часто уносится моя душа и отдыхает в нем, но, безусловно, кто-то может видеть его иначе.
Да и я сама ведь пишу с горечью пишу о запустении, о разрушающихся памятниках, горюю о всех этих каменных скамеечках, оранжереях  и водокачках адмирала Мордвинова, Сомовских купальщицах, и жалею о позабытых немцах-колонистах… Но  я пишу о реальных, а не о мистических вещах…    
Правда, мысль о портале мне тоже нравится, ведь за писателя-фантаста здесь ее тоже придумала я, так что даже подумываю каким-то образом ее  применить! 
Или загадочный источник – сколько бы я ни рассматривала его изображение в интернете  и ни строила предположений, где он находится, отыскался он совершенно неожиданно!
 
Но были  среди открытий и запланированные исследования, если, конечно, можно так называть любительские поиски, хотя, и в бытность мою профессиональным архитектором-реставратором, они протекали примерно так же. 
Так называемые запланированные исследования включали в себя идею рассмотреть более  пристально то, что представлялось уже известным и не требовало серьезных поисков с замиранием сердца в густых зарослях  или на пустынном берегу залива.       
На этот раз в числе «запланированных» я решила совершить поход к пруду имения Мордвиновых и показать его Ире, чтобы сверить свои ощущения от него  в соответствии с рисунками Константина Сомова с ее гораздо более профессиональными представлениями. 
Константин Сомов, по воспоминаниям  Александра Бенуа, снимавшего дачу в Мартышкино, часто бывал здесь  и многое того периода ( конец 19 века)  написано им здесь. 

Вот как пишет об этом Александр Николаевич Бенуа, сын архитектора Николая Леонтьевича Бенуа, так много построившего в Петергофе, –  русский живописец, график, искусствовед, один из основателей художественного объединения «Мир искусства», в книге  «Живопись, воспоминания, размышления»:
 
«Еще один случай запомнился мне из нашего первого “мартышкинского лета” (1895 г.). Костя, живший тогда с родителями на даче где-то под Лиговом, приезжал к нам в Мартышкино и проводил с нами целые дни, хотя и останавливался у своих друзей Неустроевых на их гораздо более поместительной собственной даче. Приезжал и останавливался там же и Саша, которого связывала дружба с Александром Александровичем Неустроевым, только что тогда поступившим в Эрмитаж. В один из первых вечеров, проведенных с Костей в Мартышкине, мы оба уселись недалеко друг от друга и стали рисовать по этюду расстилавшегося перед нами моря, береговых песков и тех, покоившихся на жиденьких жердочках, мостков, что вели к купальным будочкам, придавая какой-то японский характер пейзажу. Я работал красками, Костя же карандашом, но я был уже давно готов, когда он все еще корпел над небом, усеянным легкими облаками. Что мог мой друг так долго “ковырять”, когда — казалось мне — и изображать тут было нечего? Несколько раз я его звал бросить работу и прогуляться, но он продолжал с неизменным прилежанием чиркать и чиркать, поминутно заостряя перочинным ножом свой карандаш и стирая резинкой то, что ему не сразу удавалось. Окончив работу, он с грустью заявил, что у него “ничего не вышло”. Когда я все же заставил его мне показать то, что он сделал, то я поразился, до чего тонко был исполнен этот рисунок и как характерно были переданы разные подробности в очертании тучек, в земле, в воде, в отражениях. Оказалось, что Костя “недаром корпел”, что он “знал, что делает”. В то же время мне стало конфузно за свой этюд, показавшийся мне, при некоторой его ловкости, совершенно пустым и бессмысленным. (На следующий день повторился подобный же “конкурс”. На сей раз на том же берегу мы оба рисовали мою жену, сидевшую с книжкой в руке на камне. На ней была характерная широкая черная шляпа. И опять я был готов довольно скоро, а Костя застрял гораздо дольше, однако его не вполне законченный, слегка подкрашенный рисунок получился куда более значительным, нежели моя акварель) Этот случай был для меня настоящим уроком, оставившим след на всю жизнь, на все мое художественное развитие».

Спускались к пруду Мордвиновки – раньше, до того как я начала серьезно интересоваться историей этих мест,  я никогда не обращала внимание на существование этого пруда, явно вырытого специально, судя по форме.
Видимо,  его  все-таки можно увидеть на картинах, хотя он практически не узнаваем, и трудно представить изысканных сомовских дачниц, купающихся там.

Пруд Мордвиновки, если я правильно понимаю текст «Петергофской дороги» Горбатенко, это большой пруд, «правильной четырехугольной формы», ( на самом деле не совсем правильной )  находящийся по другую сторону Ораниенбаумского шоссе, ближе к заливу.
Этот пруд можно увидеть сразу, как спустишься к шоссе со стороны  расположенных на краю  нашего поселка водокачки и винного погреба, где раньше торговали керосином.
Странно, что в моей памяти не сохранилось ничего про этот пруд.
Я не помню его так же,  как и удивительным образом не помню Огородный пруд (это название я, конечно, тоже узнала только сейчас, благодаря современным картам) в парке Сергиевки – а он практически начинается параллельно крайней  асфальтированной дороге, идущей вдоль парка со стороны краснл-кирпичных новых  (то есть новых когда-то, но не теперь!) одноэтажных корпусов Биоинститута.
В моей памяти на этом месте –  негустой лесок, и  в нем загадочное место, называемое  в народе  почему-то Барбарисовой горкой. Действительно, там была  небольшая полянка в лесу и возвышенность. Где теперь это место, определить трудно, но, наверное, можно отыскать и  его.
Странно, что я не помню этот длинный, печальный пруд со стоячей водой.
 
Но, возвращаясь к Мордвиновке и ее пруду, надо отметить, что будучи дачниками, мы почти никогда и не спускались к шоссе  этой стороны.
Но совсем давно, – и это я помню хорошо, недалеко от этого места был маленький  деревянный бакалейный магазинчик.
В него мы шли по дороге, спускавшейся к шоссе в том месте, которое, очевидно, называется в книге Горбатенко оврагом, принадлежавшем к усадьбе Бека. Сейчас эта дорожка полностью исчезла, захваченная владельцами соседних с ней участков, да и рельеф самого оврага – он не очень глубок, почти  не разглядеть.   
Магазин располагался на другой стороне шоссе, помнится мне он  деревянным, изумрудного цвета, с крашенным в белое деталями, что делало его нарядным и приветливым. 
Помню, внутри магазинчика  находился прилавок, витрины с крупами и сладостями, и круглая железная  печка. Потом магазинчик снесли, и мы стали ходить за продуктами дальше, в новый магазин, бетонно-стеклянный, который располагался  за мемориалом-памятником защитникам города Ломоносов.    
Странно, что пруд не сохранился в моей памяти, но самострой на его берегу отчего-то мной узнаваем, словно бы его-то я помню. Хотя, может быть, просто это самый что ни на есть типический самострой. 
Сейчас пруд Мордвиновки имеет мрачный и запущенный вид. Уже в начале лета затянутый ряской пруд, с  утонувшими в нем корягами, протягивающими из воды свои крючковатые ветви, обмотанные тиной,  нисколько не походил  тенистые пруды с  сомовских картинок с фривольными купальщицами, плещущимися в воде.
Берег пруда застроен  низенькими сарайчиками, погребами, почти развалившимися от времени, место неприятное, и какое-то пугающее. Но, что удивительно, на  берегу  посажено несколько саженцев липы, аккуратно закрепленных между двумя палочками.
Очевидно, кто-то – но кто же? пытался возродить старую липовую аллею.
Мы с Ирой  рискнули пойти по  дороге к заливу – вернее по разбитой колее – создавалось такое ощущение, что здесь в направлении залива  недавно проехала тяжеловесная машина. И даже быть может, не одна. Загадкой оставалось зачем. Кто имел планы на это место и какие?

В очередной раз я удивилась запущенности, какую приобрел за эти годы берег Финского залива.
Место отдыха тридцать лет назад, куда множество людей  приходили загорать и купаться,  сегодня оно было совершенно покинуто.
Вдоль  разбитой тяжеловозом  дороги  тянулись болотца,  кругом  среди сорного лесочка стояла вода. Все  вокруг, не смотря на начинающееся лето, было топко, сыро, неуютно. Я не помню в наши далекие дачные дни такого сырого прибрежного леса даже в  самом начале лета. 
Никого не было видно, но,  нашему удивлению,  в направлении залива по лесочку чинно  прошествовала стайка небольших собачек.
Я с трудом узнавала эту лесную дорогу – когда-то раньше мы иногда сворачивали на нее и  возвращались в поселок,  но, даже скрытая в тени деревьев, она  казалась гораздо более цивилизованной.

Но и тогда нам ничего не было известно о швейцарском домике, чудной даче, которую снимали Панаевы, и где отдыхал Некрасов и которую даже посетил Дюма!
(Авдотья Панаева, впрочем, без восторга вспоминает об этой встрече. Великий писатель  взял манеру столоваться у них, и она всякий раз не знала чем  получше накормить его, не подорвав авторитета  русской кухни)

Никто не говорил об этом месте  и не показывал руин дачи и даже фундамента. Поэтому я и вовсе не знала о ее существовании, пока не открыла книгу о Петергофской дороге. Возможно, я не правильно поняла ее местонахождение, и описание относятся к несколько другим участкам?
Так или иначе, время, очевидно, совершенно стерло это место.
 
Пока же мы вышли на берег, возвышавшийся над песчаной полосой – здесь было непривычно пустынно. 
Дамба, как пишут в интернете, старожилы этих мест, наложила запрет на берег залива и купанье.
Лишь черемуха цвела обильно и была невероятно красива. И птицы весело и прекрасно пели ее в листве. 
Берега старого пляжа  совсем пришли в запустение.
Только уже виденная нами стайка собачек, гордо прошествовав чередой  мимо нас, зашла в воду, немного поплавала и таким же порядком вернулась обратно.

Я показала Ире обломок каменной кладки на берегу – немногие уже, наверное, подобно мне знают, что это все что осталось от немецкого колонистского кладбища. 
Мы  посидели какое-то время на большом стволе сломанного дерева, пили чай из термоса, угощались бутербродами и разговаривали, как это бывает, обо всем на свете, а потом двинулись вдоль берега, и попытались пройти вдоль бетонного канала обратно к шоссе. Тропинка  все время терялась в траве и, наконец, и вовсе пропала, и мы с трудом выбрались обратно  к шоссе, продираясь через густые высокие травы.
Я ужасно переживал, что завела Иру в такую траву, но Ира повела себя очень стойко и все трудности  преодолела без  лишних жалоб. Хотя даже и проколола о какой-то шип туфельку, привезенную из-за границы.
Надо сказать, во время этих путешествий я то и дело невольно  завожу своих друзей то в какую-нибудь непроходимую траву, то в болотце, то в сорный лесок, такой сорный, что продраться через него можно только с очень большим  трудом, то привожу на дорогу, продвигаться по которой можно только прыгая с обочины на обочину. Спасибо всем, друзья, за ваше терпение!   

Я  гордо продемонстрировал Ире старинную мою знакомую, каменную скамейку.
Как архитектор-реставратор она должна была особенно чувствовать ценность этого  маленького чудесного  памятника!

От скамеечки мы  поднялись обратно к дачному поселку, к зданию фермы. Двор за  каменной аркой  мог бы быть хорош, как английский и швейцарский дворик, будь он, конечно, более ухожен и облагорожен внутри. Вход со стороны поселка –  проем в стене, делавший двор раньше проходным, сейчас был благоразумно  заложен кирпичом.
В ту пору все было наполнено зеленой растительностью, и вся она удивительным образом шла в рост, полнилась толстыми, лопающимися от полноты сил  бутонами, разворачивалась мощными соцветиями.
Двор был весь  заполнен зеленью. Мы обошли вокруг здания  фермы снаружи. Почему-то склон  около фермы и тот  фасад, который обращен к шоссе, часто причудливым образом  являются  мне во снах.
Так же как и небольшой пруд в поселке, тоже на  улице Цветочной. Он так часто снился мне в те годы, когда я не приезжала в Сергиевку, что теперь, каждый раз приезжая сюда, я внимательно вглядываюсь во все глаза в этот пруд и  пытаюсь понять, отчего я так брежу этим прудом – на вид он мелкий, плоский как зеленоватое малахитовое  блюдечко, в золотых солнечных бликах, его обрамляет камыш, у самого берега ряска и  круглые листья кувшинок.
В нем ничего таинственного – он почти то самое безмятежное прогретое солнцем  озерцо запределья, где  очутились одни из героев многочисленных сказок «Хроник Нарнии».
Правда, знаток  и житель этих мест Михаил написал все в том же интернете, что где-то в этих местах находится  таинственный склеп Бека, но я и не знала, как к этому отнестись.
С чего бы, собственно, было бы ему здесь находиться, если сама усадьба его – хотя я и смутно понимаю, где именно, но все же, так или иначе,  располагалась совсем в другой стороне ныне существующего поселка.

Да и что за радость кому-то скрывать на своем участке склеп. Хотя нечто подобное, даже еще гораздо более  странное описывает Горбатенко в главе, посвященной старому кладбищу в Мартышкино, со  временем розданному под участки. А про склеп Бека, у того же Горбатенко, кстати, говорится, что он был на этом самом Мартышкинском знаменитом кладбище, от которого, как я пониманию, тоже  ничего не осталось.
Но я ничего  толком не знаю об этом месте, и придумывать  по этому поводу ничего не буду.   

Фундамент фермы значительно выдвинут по отношению к зданию, и даже образует в одном месте целую  цокольную площадку, правда, полуразрушенную.
Ферма очень сильно перестроена с тех времен, когда она служила  прежним владельцам, и если сравнивать ее со старинной фотографией, так даже трудно и представить, как она могла так измениться.
Поэтому понять, как она изменялась  и откуда появилась площадка и выступы фундамента, можно только при  серьезном реставрационном анализе. Или для этого нужен маститый специалист, который скажет свое важное слово и все расставит по местам. Я верю в существование таких мастеров, и не теряю надежды это слово услышать.         

На фундаменте всюду сидели огромные улитки.
Ира старательно сфотографировала их, не смотря на мои протесты, в память о мультфильме, который мы так и не сделали с Дианой.
Или в честь повести «Об улитках», которую я написала отчасти в компенсацию того, что не сделала фильм.
То, что я написала эту повесть, по-моему, очень хорошо,  и то, что мультфильм об Улитках «Счастливое семейство», который я не смогла снять как режиссер и художник,  воплотился в книгу – а  настоящая изданная книга, на хорошей бумаге, в красивой  твердой обложке –  это другое, это нечто большее, это замечательно.
Но почему-то я не испытываю должной этому радости и гордости.
Наверное, потому что моя книга,  вопреки моим  наивным представлением о писательском счастье,  не получила всенародного признания, и даже получалось и так, что я дарила ее людям, которым она совершенно не была нужна.

Иногда я вспоминаю сомнительные слова, которыми встречали мою дорогую сердцу книгу  разные люди и мне становится смешно и больно уже постфактум. Одна   моя знакомая журналистка, как бы (теперь то я поняла – это и было самое настоящее  «как бы»!)  восхищаясь преподнесенной ей книгой, воскликнула, что она восхищается даже не тем, что я написала книгу, а тем, что мне удалось ее издать. То есть, по сути говоря, что мне удалось с моей писаниной куда-то протыриться. 
Теперь-то я  отлично понимала, что слова эти  очень даже обидные, но тогда все приняла за похвалу.   Главный труд – написать книгу, а уж издать ее Бог даст!
Но если и не получится издать, то книга так или иначе будет и откроется для других, как я надеюсь и эти записи, опять же – если Бог даст! 

Но ведь были, были  чудесные люди, чьей душе моя книга была созвучна!
так я писала в предисловии – «Пишу для тех, чьей душе рассказанное мною созвучно…»   Я видела их собственными глазами, от хороших знакомых до  просто незнакомых людей: мимолетная встреча – женщина на православной выставке, купившая  мою книгу на стенде нашего радио и  радостно прижавшая  ее к груди.
А я, неблагодарная,  все жаловалась вслух и  письменно, и мысленно, что не удался мой фильм об Улитках,  и  я не снискала славы  и успеха на писательском поприще!
А ведь вот тут же была Ира, мой добрый друг с наших давних времен, и она читала мою книжку – она даже сама купила ее в «Геликоне»! в отличии от тех влиятельных равнодушных людей, которым я вкладывала дорогую книгу прямо в руки, надеясь на их влияние, так на меня и не распространившееся… А Ира, она помнила об Улитках и в  добрый знак этого наснимала мне разных замечательных улиток на фундаменте фермы!       

Скажу больше – Ира вспомнила, что ландшафтным проектированием в нашей  девятой мастерской занималась Галина Леонидовна Шолохова, и даже сама потом разыскала ее  телефон и позвонила ей, но, к сожалению, оказалось, что Галина Леонидовна с Сергиевкой не работала. Но все равно, было очень приятно, что Ира  отнеслась со всей серьезностью к моему увлечению Сергиевкой и старалась  мне помочь. 
Здесь пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить  за поддержку,  которая так для меня важна и  Иру, и всех добрых ко мне людей!      

Напоследок в поселке мы отыскали дом, который упоминает в своей книге Сергей Горбатенко и который находится на улице  Зеленой, 14. Он пишет, что дом выделяется своей архитектурой в стиле голландского барокко и бионики, но не упоминает, представляет ли он историческую ценность.
Очевидно, все же он не является частью Ораниенбаумской немецкой колонии, на месте которой возник поселок.
Я так и не могу понять, как могли полностью исчезнуть дома немецкой колонии. Тот же Горбатенко пишет, что дворы Ораниенбаумской колонии ( их было 14) располагалась  вдоль улицы, сейчас носящей название улицы Левитана. Эта улица идет  параллельно шоссе, но по верху, весь поселок расположен на верхней части,  на высоком гребне берегового уступа, а  шоссе внизу, под гребнем. 
Я вспоминаю, что владелицу соседнего с дачей, где мы жили, участка земли с домом – как раз в начале улицы Левитана  звали Кристиной или Христиной. И вполне возможно, она была немкой и может быть, ее предки и населяли Ораниенбаумскую колонию. Христина Ивановна держала козу Марту – тоже немецкое имя!  и мои родители покупали у нее козье молоко. У Марты был козленок, я помню, как они паслись на берегу канавы, идущей вдоль нашей, Цветочной улицы. И я гладила козленка, а коза не бодала меня, да я и не боялась, а восхищалась ими. И как всякий городской ребенок гордилась дружбой с козой.         
Но может быть, козу окрестили Мартой просто по месяцу ее рождения, а ее  хозяйку  звали Кристиной только потому, что ее родителям показалось, что это красивое имя, а оно и правда красивое!      

Прекрасно в этом путешествии было и то, что летний день долог и светел и мы никуда  не торопились, и не уставали и все, что хотели увидеть,  увидели и все успевали, никуда не спеша, и наслаждались покоем и красотой этого дня. 


Ира рассказала мне о своей маме, которая давно училась здесь на биофаке.
Ирина мама, по ее  просьбе написала маленький рассказ о своей жизни в Сергиевке в бытность студенткой.
Рассказ Ириной мамы: 
ЛГУ в Старом Петергофе.

Ещё задолго до Великой Отечественной Войны в Старом Петергофе была организована учебная и научная база Биологического факультета ЛГУ в состав которого (как и других университетов) входили и научно-исследовательские институты. В составе Биофака были Биологический институт и Физиологический институт им. Ухтомского.
Биологический институт находился в поместье герцога Лейхтенбергского и занимал дворец и обширную территорию вокруг. Там проводились научные исследования и  проходила летняя практика студентов.
Я поступила на Биофак ЛГУ в 1948 году и летом 1949 года наш курс (впервые после войны) проходил там (в Старом Петергофе) практику.
Великолепный бело-розовый дворец герцога Лейхтенбергского в ложно-помпейском стиле был разрушен. От дворца остались только повреждённые стены. Ни крыши, ни перекрытий не было, как и внутренних перегородок. Зияли пустые окна без рам и стёкол.
Нас поселили в восстановленном двухэтажном краснокирпичном доме – бывшем «кавалерском корпусе». Как он выглядел раньше, не знаю, но летом 1949 года во время нашей практики снаружи корпуса велись штукатурные работы. Погода была тёплая, окна открыты, и у меня украли из шкафа моё единственное красивое платье. Добиваться розыска было бесполезно, пришлось смириться. Умываться мы ходили на речку Кристательку и спускались к её берегу по ступенькам –  вделанным в землю беломраморным подоконникам дворца. Там рядом был пруд, назывался Полюдиновый. Говорили, что река Кристателька называлась так студентами-биологами по имени биологического рода или семейства (?) Cristatellea, а пруд также имел «биологическое» название по имени рода или семейства (?) Poludinea. Но точно ли это было так, я не уверена. На Полюдиновом пруду кафедра физкультуры устраивала пересдачу норм  по плаванию для тех, кто не сумел сдать эти нормы в бассейне.  Натягивали канат между двумя берегами и тянули плот, рядом с которым «плыл», то утопая, то выныривая, физкультурный задолженник. Уцепиться за плот не давали – руку сразу отцепляли контролёры на плоту.
Великолепный парк очень пострадал во время войны – где-то зарос «дикарями», где-то пострадал от обстрелов и бомбёжек. Было очень много больших воронок, которые в 1949 году были заполнены водой с водяными растениями и животными, в основном беспозвоночными, которых и изучали первокурсники. Чтобы их увидеть и изучать, мы ложились на край воронки, свешивались, насколько возможно было, к воде, вылавливали водяные растения, водяных жуков прочую мелкую живность, которую зимой изучали по книгам.
Недалеко от нашего корпуса находилась «Собственная дача» императорской семьи, очень нарядная, в стиле барокко, тоже пострадавшая во время войны, но не так сильно, как дворец герцога Лейхтенбергского. Там же поблизости была церковь в том же стиле и в том же цветовом решении. Я не помню, чтобы там была охрана, но нас туда почему-то не водили, и что там сохранилось внутри, мы не знали.
Помню, что потом на большой участок парка с «Собственной дачей» и церковью будто бы претендовали церковные власти, а Университет на это не соглашался. Чем это закончилось, мне не известно.
В то время ни железнодорожной станции «Университет», ни университетского городка там ещё не было. Их построили много лет спустя. А мы пешком добирались до станции «Старый Петергоф», если надо было съездить домой.

Таранова Нина Павловна, выпускница ЛГУ, биохимик, доктор биологических наук.