Площадь Золотистого абажура

Чем старше становишься, тем больше сужается количество твоих поездок даже по родному городу, что уж говорить о бесконечных территориях за его пределами! Площадь передвижений постепенно превращается в небольшой пятачок, где всё давно приелось, но и стало бесконечно родным. Но если вдруг какой-то повод или причина заставят тебя куда-то поехать, в душе возникают чуть ли не морские волны воспоминаний.
Я случайно оказалась в троллейбусе маршрута Б, который неторопливо вез пассажиров по московскому Садовому кольцу. Жизнь, когда-то тесно связанная с этими местами, постепенно напрочь увела меня в другие районы Москвы, так что здесь я почти не бываю. И вдруг оказалась тут снова. Трепетно прислушивалась к голосу диктора, объявлявшего остановки, ревниво прикидывая: не изменилось ли что-то? Вроде бы нет, и мне это было очень приятно, будто я вдруг снова живу в старых местах.
Пожалуй, самым близким в детстве, отрочестве и юности был для меня участок Садового кольца между Добрынинской и Смоленской площадями, в других его местах бывала редко. Вот и сейчас, сев на Октябрьской площади, я постепенно продвигалась вместе с другими пассажирами в сторону Смоленской.
Стояла хорошая октябрьская погода, и золотые листья, несшиеся навстречу, казалось, несказанно рады тому, что я снова в этих местах. Словно они помнили меня с прежних лет! В чистые окна всё хорошо было видно, и я невольно предавалась разным воспоминаниям, то вяловатым и неторопливым, то вдруг вздыбливавшимся в  моей душе.
Особенно взволновал меня Крымский мост. С ним столько связано! В детстве – бесконечные прогулки  по нему туда и обратно, и снова туда, потом обратно. Он так нравился нам, что мы могли приходить сюда гулять бесконечно. Никогда не знали, почему он так называется, и только в совсем взрослые годы кто-то рассказал, что именно в этой части реки находился древний Крымский брод, по которому переправлялись крымские татары, совершая набеги на Москву.
И не зная этого, мы очень любили Крымский мост, могли любоваться Крымским мостом бесконечно и приходили сюда гулять бессчетное количество раз. Он казался нам чуть ли не волшебным. Я помню, какой трепет вызывал один вид его высоких, красиво изогнутых металлических канатов. Как хотелось пройтись по ним собственными ногами, с нижней позиции и до самого верха! Думали, это несложно, и не понимали, почему такое категорически запрещается. Ну чем мы хуже канатоходца Тибула, любимого персонажа из сказки «Три толстяка»! Пройтись, помахивая руками, чтобы удерживать равновесие, и оттуда обозревать нашу прекрасную, дорогую Москву, самый лучший город в мире... Честно говоря, я никогда не видела, чтобы кто-то взял да и взобрался на этот мост. Исключение составляло только лето 1957 года, когда в нашей столице проходил Первый всемирный фестиваль молодежи и студентов. В Москву тогда съехалось немыслимое количество молодых гостей. Многие юноши очень любили полазать по металлическим канатам Крымского моста, и их никто не одергивал. Да и как можно было, если на высоте в их руках развевались флаги фестиваля, отражающие торжество этого неслыханного для тех времен мероприятия! Флаги всеобщей дружбы. Они сами по себе говорили, что войн никогда больше не будет, все люди на земле – братья, особенно молодежь.
Сейчас, уже въехав на мост, я с волнением разглядывала виды парка культуры имени Горького, тоже любимейшего места наших прогулок в детстве и позднее. Обычно мы заходили не со стороны реки, а с улицы, с Садового кольца. Вид сверху раскрывал перед глазами чуть ли не весь парк сразу, его аттракционы, на которых покататься удавалось очень редко, потому что в нашей трудной жизни каждая копейка была на счету. Но, гуляя по парку, мы могли хотя бы вдоволь насмотреться на аттракционы, на качели и карусели, на Чертово колесо, уносившее счастливчиков высоко в небеса. Мечтали, что когда-то и у нас обязательно будут деньги и мы сможем сколько угодно кататься сразу на всех аттракционах. И никогда не приходила грустная мысль о том, что к тому времени мы уже станем взрослыми и аттракционы просто перестанут быть нам интересными... Если бы кто-то вдруг сказал такое, мы бы тут же возразили и стали доказывать, что аттракционы даже в старости – важнейшее и самое интересное на свете явление.
Углубившись в воспоминания, я не заметила, что мы уже съехали с Крымского моста, миновали остановку Парк культуры имени Горького и приближаемся к Зубовской площади.
Вот она как-то ничем особенным не отметилась в нашей прежней жизни. Мы никогда здесь не выходили из троллейбуса. Потому и теперь мысль сама устремилась дальше. Вот-вот будет прекрасная Смоленская площадь, МИДовская высотка, откроется вид на красивый мост, пойдут воспоминания... С этой частью Москвы как раз многое было связано у каждого из нас и в частности у меня.
И вдруг, когда троллейбус уже почти подъехал к Смоленской, я вспомнила, что именно в районе Зубовской площади было одно место, куда я однажды заходила и которое вызвало в душе много чувств. Я развернулась и смотрела назад, словно пытаясь получше разглядеть и  саму площадь, и конкретно тот дом, в который когда-то приходила... В реальности это было, конечно, невозможно, но в душе, в памяти нет ведь ничего невозможного!
Точно помню, что это было в пятьдесят восьмом году. Зачем мама тогда послала меня к Ларисе Петровне? Неужели мы всё еще брали деньги взаймы и в тот день я ехала вернуть ей долг?
Этой женщине, до войны бывшей нашей соседкой, было уже лет шестьдесят. Жизнь ее сложилась очень драматично – как и у многих-многих ее ровесников, людей чуть старше или моложе. В Павловском переулке, где наша семья тогда жила в коммунальной квартире, Лариса Петровна занимала вместе с мужем комнатку примерно о двенадцати квадратных метрах, но она была красиво заставлена и убрана. Помню, что мы, совсем маленькие дети, любили зайти к ней без разрешения, и тогда родители обязательно нас ругали, а Лариса Петровна солнечно смеялась и говорила: «Да пусть зайдут, посмотрят, им же интересно».
Драма Ларисы Петровны началась в конце сороковых годов, когда ни за что ни про что сначала посадили ее мужа, а потом и ее саму. Детей у них не было. Комнату, конечно, конфисковали, и когда в пятьдесят седьмом году они с мужем, уже освобожденные, снова оказались в Москве, жить долгое время приходилось у знакомых, а потом они каким-то чудом вернули себе прежнюю комнату, новых жильцов которой  переселили в другое место.
Что и говорить, возвращение домой, реабилитация были неслыханным счастьем, и супруги, много пережившие, не могли вдоволь нарадоваться. Наша семья, сильно разросшаяся, проживала в другом месте, но недалеко, так что они часто захаживали к нам и подолгу, с удовольствием сидели за нашим радушным, хотя и скудным столом. Обязательно приносили подарки младшим детям. Всё это было как-то мило, красиво, тепло. Постепенно мы расходились по своим делам – кто за уроки, кто гулять, - а гости и наши папа с мамой подолгу сидели, вспоминая прошлое, о чем-то советуясь друг с другом. Я обычно убирала со стола, мыла посуду, потому волей-неволей слышала обрывки их разговоров. Они рассказывали о годах, проведенных в заключении, каждый в своем, и мечтали о том, что  подобное никогда больше в нашей стране не повторится.
А в конце пятьдесят восьмого года муж Ларисы Петровны скоропостижно скончался. Она очень убивалась. И потому, что любила его, они были хорошей парой, и потому, что теперь осталась одна на всем белом свете.
К нам она по-прежнему заходила, но теперь редко. Думаю, ей больно было видеть большую ораву детей: наверное, мы постоянно бередили ее душевную рану из-за того, что своих детей она не завела.
А потом Лариса Петровна куда-то переехала. Мама говорила, что она вышла замуж и перебралась жить к мужу. Так быстро?! Мы с сестрой, уже девушки, а не дети, отнеслись к этому факту очень скептически и осуждали ее. Как это так – совсем недавно похоронила мужа, с которым прожила много лет, с которым так много всего, в том числе и трагических переживаний, было связано, - и в шестьдесят, даже чуть больше лет снова «выскочила замуж»! Мы едва ли не обвиняли ее в корысти, легкомыслии, неблагодарности и много в чем другом.
Лариса Петровна очень приветливо открыла мне дверь. Квартира (да и сам дом, конечно) была старой, довоенной, но добротной и крепкой. Дом располагался во дворе – во всяком случае, я входила в подъезд со двора, но оказалось, что три окна квартиры, из двух комнат и кухни – выходят как раз на Садовое кольцо. Тогда подобное никого не волновало. Конечно, и количество транспорта на улице было несоизмеримо меньше, но все же достаточное, чтобы создавать много шума. Однако никто не придавал этому особого значения. Квартира на Садовом – вот что важно. И главное – она есть,  и отдельная... Нет, нет, такое могло казаться настоящим счастьем.
Я вошла в квартиру, уютную, красивую, какой, как я помнила с детства, была и комната Ларисы Петровны в Павловском переулке. Тяжелые шторы, теплый электрический свет, большой торшер с золотистым абажуром... Это запомнилось мне больше всего. Старинная мебель, два больших кресла... На стенах рельефные обои и  картины. Всё было очень добротным. Настоящая профессорская квартира, как в кино! Лариса Петровна сияла, она явно помолодела и очень хорошо смотрелась в этом интерьере. Действительно была рада меня видеть и с интересом расспрашивала о моих делах, о каждом из братьев и сестер. Сразу пригласила в комнату, сказав: «Проходи в гостиную, ну не будем же мы с тобой разговаривать в прихожей или на кухне!» Конечно, нет, такое в те времена было не принято и считалось бы чуть ли не неприличием или пренебрежением. А гостиная... Дома мы никогда не употребляли такого слова. В нашей квартире никакой гостиной и не было, потому что, даже при наличии трех не очень больших комнат, в ней надо было разместить одиннадцать человек.
Лариса Петровна предложила мне сесть в глубокое, большое плюшевое кресло. Я села, но тут же утонула в нем. И потому вскочила. Сидеть в таких креслах я просто не умела! Лариса Петровна, увидев мой конфуз, предложила сесть на стул или на диван, туда, где я буду чувствовать себя удобнее. Ну да, ну да...
В комнате сидел какой-то старый господин. Своей худобой и согбенной позой он напомнил мне крючочек. Лариса Петровна представила его по имени и отчеству. Ну, что ж, а меня зовут так-то... Он тоже приветливо улыбался, хотя и был явно смущен. Я  подумала: тем, что он, совсем старый, называется мужем. Всё было бы понятно, если бы Лариса Петровна прожила с ним жизнь. Но я же знала, что она совсем недавно вышла замуж. Следовательно, они молодожены?.. Вот смешно-то!
Крючочек тоже о чем-то спрашивал меня, но очень мало, он не мог побороть своего смущения, так мне казалось. А Лариса Петровна чувствовала себя здесь королевой! Мне очень не хотелось задерживаться у них надолго, но Лариса Петровна, как она сказала, просто не может отпустить меня, если не выпью чашечку чая! Достала из красивого застекленного буфета замечательные чашки из тонкого фарфора, темно-синие, с золотым рисунком, почти царские чашки! Налила мне чаю, поставила блюдечко с куском арахисового торта, вазочку с конфетами. Себе и Крючочку чая она не налила, уточнив, что они «чаевничали» совсем недавно. Было очень вкусно, и на какие-то минуты я забыла о своем брюзжании, недовольстве, насмешках. С чаем и сладостями, однако, я расправилась очень быстро. Мамино поручение выполнила, так что мне пора было и честь знать. Я поднялась, сказала: «Большое спасибо, чай очень вкусный!» и уточнила, что мне надо идти. Хозяева тепло улыбались и в два голоса предлагали заходить к ним еще и еще, даже без поручений, просто так, им будет очень приятно меня видеть.
Выходя из квартиры, я снова заглянула в глубину. Замечательный торшер с золотистым абажуром стоял в коридоре возле большого зеркала, совсем как человек, и будто тоже приветливо улыбался мне...
Я хорошо помню свои главные чувства того дня и последующих. Они надолго  укоренились в моей душе. Я... глубоко осуждала Ларису Петровну, называла ее  предательницей. По моему воспитанию и взглядам, больше всего навеянным романами, которые я тогда читала взахлеб, один за другим, Лариса Петровна должна была бы хранить верность памяти мужа до своего последнего вдоха, а она так поступила... Крючочек, теперешний муж... Старый и неинтересный... Противный? Мне очень хотелось именно так сказать про него, но слово не проговаривалось.
Он умер меньше чем через год, и Лариса Петровна снова овдовела. Я никогда к ним больше не ходила, но не забывала эту пару, а потому считала, что Судьба справедливо покарала Ларису Петровну. Дома что-то говорили про нее, но я не вникала в разговоры: училась, работала, вечно много делала всего по дому, мысли заняты своими делами...
И все же довольно скоро, через несколько месяцев, вдруг услышала, что Лариса Петровна снова вышла замуж, опять за какого-то старичка. Правда, ни в какую новую квартиру не переехала, наоборот, взяла мужа к себе, фактически в квартиру Крючочка. Вот это уже двойная наглость, думала я. И даже сурово добавляла: «Безобразие!»
Мое презрение к Ларисе Петровне не знало границ. Совсем старуха, а мужей меняет как перчатки... Хотя – нет, она их не меняет, они же сами умирают. А она? Наверное, богатеет все больше, думала я. Невозможно в таком возрасте влюбиться! И тем более невозможно, считала я, влюбляться снова и снова!
Кто-то сказал, что, наверное, она собирает квартиры. Да нет, какое там – квартиры тогда ни купить-продать, ни собирать было невозможно; если они освобождались, государство тут же прибирало их к рукам. Кооперативов по-настоящему еще тоже не было, и человеку полагалось иметь не больше девяти квадратных метров на себя, а если были какие-то льготы, это считалось особыми случаями. Нет, нет, квартиры она собирать не могла. У Крючочка детей не было, а у следующего мужа, наверное, были, вот они и получили его квартиру, а он перешел под крылышко Ларисы Петровны, в жилище с уютным светом золотистого абажура.
Однако и этот муж достаточно скоро умер. Ну и ну! Неужели Лариса Петровна была Синей Бородой в женском обличии? А иначе – почему они все так быстро умирали? От старости? Она тоже была старой, но не умирала... Вопросов возникало много, они собирались и постепенно спрессовывались в моей голове.
Году к шестьдесят второму Лариса Петровна завершила свой земной круг. Были ли претенденты на замечательную  квартиру и торшер с золотистым абажуром в самом центре Москвы? Не знаю. И никто из наших ничего конкретного о ее жизни не знал.
И как-то, уже через несколько лет, я случайно разговорилась об этой женщине со своей младшей сестрой Олей. Шел  какой-то обычный разговор: кого-то обсуждали, что-то сопоставляли. И я сама вспомнила Ларису Петровну, сказав о ней вслух пару не самых лестных слов. Оля, только что активно рассказывавшая мне о чем-то, вдруг осеклась и посмотрела на меня так удивленно, будто я сказала величайшую... не только гадость, но глупость! Она чуть не сообщила, что была намного лучшего мнения о моих умственных данных...
От неожиданности я тоже замолчала и удивленно уставилась на нее. Оля не сразу заговорила, чувствовалось, что ей надо что-то пережить в себе. Что-то очень важное и совершенно неизвестное мне. Потом все-таки сказала:
- Ты просто слишком давно отсюда уехала и ничего не знаешь. Эти старые мужчины, мужья Ларисы Петровны, были ее товарищами по несчастью. Они тоже сидели в лагерях, и по много лет. Самый первый, который жил между Зубовской площадью и  Смоленской, раньше был другом ее мужа. Профессор, историк... Пока он сидел, прошла война, вся его семья погибла, так что когда он вернулся из лагеря, у него никого не осталось. Лариса Петровна просто спасла его! Он очень болел, она ухаживала за ним до последней минуты его жизни... Другой муж сидел в одном  лагере с ней. Очень одинокие люди, всё на свете и всех потерявшие. Она каждому из них и жизнь продлила, и какую-то радость дала,  скрасила горечь и одиночество. В чем она грешна? В том, что замуж за них выходила? Но время-то какое стояло! Не расписались бы – ее бы, несмотря на возраст, обвинили в разврате... А ты говоришь...
Я уже ничего не говорила. Молча и в великом недоумении слушала свою младшую сестру. Вспоминала... Мне было очень неловко – перед сестрой, перед самой собой, перед памятью этих людей, ставших, наряду с миллионами других, жертвами своего беспощадного Времени, но не утратившими ни культуры, ни душевности, ни чувства собственного достоинства...
И теперь, много-много лет спустя после тех событий, они вдруг будто яркими лампочками зажглись в моей душе. Хотелось поскорее доехать до остановки, выскочить из троллейбуса и вернуться назад, к тому самому дому неподалеку от Зубовской площади. Просто найти его и постоять рядом. Очистить душу свою от гадких прежних мыслей.
Троллейбус остановился на Смоленской. Я вышла. И, вместо того, чтобы ехать по своим делам дальше на метро, развернулась назад и пошла по направлению к Зубовской. Думала о том, что вряд ли я найду тот старый дом, - возможно, его давно снесли и построили на этом месте современную башню. Но даже если так, я хотя бы немножко постою на улице, мысленно поклонюсь памяти тех людей, попрошу у них прощения, подивлюсь их человечности.
 А эта площадь в моем сердце теперь называется площадью Золотистого абажура.