Мамина сберкнижка

Эта крепко запомнившаяся мне история случилась в начале 1992 года. Прошло, наверное, лишь два месяца нового года, потому что событие вспоминается под аккомпанемент начала весны, тающих сугробов, первых ручьев.
Летом 1991 года умерла наша мамочка. Наша прекрасная, очень добрая мамочка, может быть, самый мужественный и смелый человек из всех, кого я знала в своей жизни. Она родила и воспитала нас девятерых и всю жизнь как заклинание повторяла: «Больше всего на свете я люблю своих детей!» Что только не пережила она, а вместе с нею и мы! Война, бедность, бесконечные болезни малышей. Очень трудная папина судьба, потому что он, еврей по национальности, подвергался большим унижениям и гонениям «по этой статье», и если бы не семья, не мама прежде всего – не знаю, как бы он прожил отведенное ему Судьбой время. Она всегда была рядом, делила с ним и с нами любые  трудности. Ее ничто не могло ни испугать, ни сломить. Человек кристальной честности и порядочности, она всегда считала, что именно кристально честным и порядочным  должен быть  и мир.
Единственное, что почти сломало ее, это трагическая смерть в дорожной аварии Лёнечки, одного из сыновей-близнецов, в возрасте двадцати четырех лет. Но даже с этим горем она как-то справилась, потому что надо было спасать второго близнеца, нас и папу. Потрясающая женщина! Она была родом из деревни в рязанской глубинке, но с шестнадцати лет жила в Москве, где нашла и свое личное счастье, длившееся рядом с папой и нами шестьдесят один год.
В тот день, который очень запомнился мне, мы с самой младшей сестрой Олей  собирались поехать в сберкассу на Ленинском проспекте, в которой можно было перевести мамин счет на сестру. Так как я психологически была почти самой активной в семье, я взяла на себя всю беготню по инстанциям, чтобы оформить мамино наследство. Кроме квартиры, все, что было у нее, - вот эта самая сберкнижка. В квартире остались проживать две сестры и сын младшей, тогда подросток.
И вот мы едем в сберкассу. Я рада, что, наконец, сестра получит эти деньги. Из-за плохого здоровья она тогда не работала, а сына воспитывала одна, без мужа, который оставил ее еще до рождения мальчика. Мы все помогали, но все-таки старшая сестра, много работавшая, в то время фактически содержала их, и ей это было крайне непросто. Мамины деньги могли основательно помочь, хотя их было не так уж много.
Едем в метро, разговариваем. Вспоминаем мамин последний год. Она умерла от инфаркта и её смерть казалась внезапной, даже несмотря на возраст в семьдесят девять лет и тяжелую гипертонию. На самом деле внезапной она не была. Я раньше других заметила, что буквально на второй день после похорон папы мама начала уходить и сама. Другие этого не видели. Она пыталась творчески работать, писать. Под влиянием папы, писателя, и сама стала писать и еще в 1958-59 годах много публиковалась в женских журналах, некоторых газетах, издала книжку «Записки многодетной матери», в которой рассказывала о том, как воспитывала своих детей. В том году, когда папы не стало, она пыталась переиздать эту книгу, значительно расширив ее. Мы много работали вместе: мама, я и сестры Оля и Лена, все гуманитарии по профессии. Работа двигалась неплохо, книга складывалась. И хотя в 1991-92 годах шла коренная ломка всего и вся  и у нас не было надежды на то, что кто-то переиздаст мамину книгу, мы нашли такую возможность и очень старались помогать маме в работе, чтобы она лучше себя чувствовала душевно.
Она, конечно, тогда не знала, что уже уходит. Я видела ее в те дни, может быть, больше других. С утра все разбегались по работам, даже младшая дочь Ольга что-то подыскала себе, и мама до самого вечера оставалась одна. Я давно жила совсем в другом месте, но в те дни нашла себе дополнительную преподавательскую работу на курсах английского  языка при Библиотеке иностранной литературы на Котельнической. Отработав свои часы, я выходила к трамвайной остановке и ехала в наш старый дом, оттуда было недалеко. Очень жалела маму, видела, что она хорохорится, работает, а на самом деле ей бесконечно тяжело. Едва открыв дверь своим ключом, я в те дни всегда заставала одну и ту же картину. В доме беспорядок, весь коридор усыпан изорванными бумагами, и мама, в сугубо домашнем облачении, очень печальная, но как бы воинственно настроенная, ходит эдаким полководцем среди этих бумаг и кидает на пол что-то еще. Увидев меня на пороге, она почти тут же прекращала свою деятельность, собирала с полу бумаги, мелко рвала их и выбрасывала в помойное ведро, а кое-что и в унитаз. Я не спрашивала, что она делает, понимала: не хочет оставлять после себя слишком сокровенные записи. Я не считала возможным проявлять бестактность и не позволять ей выкидывать то, что она жаждала уничтожить. Хотя мне было очень жаль: это ведь написано ее рукой.
Позднее, уже после маминого ухода, я собрала всё, что она выкинуть не сумела. Среди этих бумаг оказалось много замечательных записей о ее деревенском детстве в начале ХХ века. Мне они показались необыкновенно интересными, и я, собрав их, издала на средства семьи мамину книжку «Снова я вижу родную околицу».
Например, отрывок, не вошедший в ту книгу и относящийся совсем к другому периоду маминой жизни, к дням войны, но тоже подобранный мною.  Называется он  «Под конвоем».

«Мне вспоминается один день начала 1945 года. Страна жила по карточкам. Их выдавали на месяц вперед и отоваривали в определенных магазинах. В тот день я приехала в продовольственный магазин в Сокольниках, к которому мы были прикреплены. Протянула карточки продавщице. Она взяла их и ахнула:
- Откуда у вас столько детских карточек? Целых шесть штук!
Я была в то время молодой, и никто не верил, что у меня уже шестеро детей.
- Это карточки моих детей, - говорю я продавщице.
- Как... ваших детей? Будет ерунду-то молоть! Молодая еще!
- Так если бы старая была, ребята уже выросли бы, кто бы дал им детские карточки? – отшутилась я.
- Она ещё рассуждает! – разозлилась продавщица. – Набрала где-то карточки и мутит всем мозги.
           И тут я почувствовала, как чья-то очень сильная рука схватила меня за плечо.
- Говори, где взяла карточки! – грубо сказал мужчина.
Без труда можно было догадаться, что он работник ОБХСС (Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности, тогда чрезвычайно важный государственный орган. – А.Б.).
- Это карточки моих детей!
- Врешь! Откуда у тебя столько детей? Говори прямо: где взяла карточки?
- Вам, видно, лучше знать, - обиделась я. – И... если это не моих детей карточки, так скажите, чьи же.
- Спекулируешь карточками, вот мое мнение!
- Да-а?
И смех, и ярость вдруг перемешались в моей душе.
Бдительный работник ОБХСС немедленно повел меня в милицию. Я, конечно, не испугалась – чего мне было бояться? Ни секунды не сомневалась, что там-то сразу разберутся, что к чему.
По дороге мужчина вдруг говорит мне:
- Неприятностей у тебя будет много. Сядешь на скамеечку  подсудимых, и отвезут тебя потом в телячьем вагончике. Знаешь, как далеко? Куда Макар телят не гонял...
Я молчу. Да и что можно ответить такому хаму? К тому же, в голосе его, неожиданно заискивающем, хотя и остававшемся наглым, слышалось желание договориться со мной. Но о чем я могла «договориться» с таким гнусным человеком?
И вот мы в кабинете начальника милиции. Слуга порядка, который доставил меня сюда, доложил:
- Спекулянтку привел, торгует карточками.
Начальник посмотрел на меня холодно и брезгливо.
- Что, надоело в столице жить? Неужели такая молодая, здоровая женщина не может заняться чем-нибудь полезным?
- Я и занимаюсь самым полезным... Самым главным...
- Это спекуляцией-то?
- Не смейте меня оскорблять! – вдруг прорвало меня. – Я многодетная мать, у меня шестеро детей. Я всё это говорила вашему подчиненному, а он не поверил. И всю дорогу оскорблял меня. И сюда доставил. Это произвол!
- Документы! – коротко сказал начальник, моментально скинувший личину холодного равнодушия.
Я предъявила паспорт и наградные книжки многодетной матери.
Начальник был очень смущен. Позвал обратно своего подчиненного, показал документы и ему. Приказал извиниться.
- А что она сама задирается? – пытался защитить себя мой каратель.
- А что можно говорить в ответ на оскорбления? – возмутилась я.
Гнев мой все еще вырывался наружу.
Однако скоро инцидент был исчерпан. Начальник проводил меня до дверей, горячо извинялся. Я вернулась в магазин, получила по карточкам продукты и нагруженная поспешила домой, где ждали меня шестеро владельцев продовольственных карточек, мал мала меньше».

Но вернемся к событиям весны 1991 года.
...Я входила в свой старый дом, и уже скоро мама кормила меня супом или чем-то еще. Мы говорили, говорили. Иногда работали. Уходила я по-разному: нередко – лишь дождавшись, чтобы кто-то пришел, но иногда так не получалось и я оставляла маму одну. Пока ехала домой, сердце мое плакало от жалости к маме. Но что я могла сделать! Переехать к ней и жить там? Но у меня дома в тот период были очень сложные свои обстоятельства, мне просто необходимо было возвращаться. Доехав, я сразу звонила маме. Находила разные предлоги, чтобы она ни за что не догадалась о моем беспокойстве. Спрашивала, например, не забыла ли я там какую-то книгу. Мне важно было понять, что кто-то уже пришел домой и мама не одна. Даже если она сама снимала трубку, если отвечала, что нет, я ничего не забыла, я могла спросить: «А, может, Лена посмотрит? Книга же на английском». И так я узнавала, что Лена пришла. Потом я перезванивала, что, мол, нашла книгу дома и всё в порядке.
Дальнейшие события, мамина смерть летом того же года подтвердили мои догадки и понимание вещей: она угасала. Папа тогда очень замучил ее своей тяжелой и долгой  болезнью, черной депрессией, страхом смерти. Но вот его не стало, и она поняла потрясающую глубину и верность тех слов, которые сама же сказала на его похоронах: «Спасибо тебе за ту жизнь, которую ты мне дал. Ты никогда никого из нас не предал». На папиных похоронах она фактически и озвучила всё самое главное в своей жизни: она была и могла быть только рядом с ним, с этим замечательным, хотя в последний год своей жизни и трудным человеком; без него и ее жизнь почти тут же начала уходить. «Как я любила Сему!» - без конца повторяла она в те дни.
...Когда летом 1991 года я сидела у мамы в больнице в ее последние часы, даже часы, однажды произошёл такой разговор. Пришла Лена, чтобы сменить меня, но я не успела уйти, как мама стала говорить о том, что  там-то и там-то у нее хранятся деньги, мы должны их взять. Лена жила вместе с мамой, в той же квартире. Наверное, в те минуты мама лучше других и даже лучше врачей понимала, что жить ей оставалось совсем немного.
И настал день, когда мы вместе с Леной и младшей сестрой Олей выдвинули указанный мамой ящик стола и достали оттуда деньги. Их, по нашим понятиям людей,  всегда живших трудно, было много: две пачки красных десяток. Пересчитали и всё отдали не старшей Лене, потому что она неплохо зарабатывала и сама, а прямо в руки младшей, чтобы это были их с сыном деньги.
Я смотрела на красные десятки и так хорошо представляла себе, как мама собирала их. Долгие годы папа был единственным кормильцем семьи. Зарабатывал он трудно. Писателю в те времена, если только он не обслуживал восторженно власть и идеологию, зарабатывалось трудно. Пробиться на страницы журналов и даже газет, издать книгу было очень непросто. Папа как-то приспособился и стал читать лекции по линии Бюро пропаганды Союза писателей. Не считаясь ни с чем, ездил в самые разные уголки Москвы и Подмосковья, выступал перед рабочими заводов, ездил в колхозы и читал лекции прямо в поле, пока колхозники обедали. Его лекции пользовались большим успехом. Но заработки были недостаточными. Стало гораздо легче, когда старшие дети начали что-то зарабатывать. По негласному семейному закону все мы отдавали значительную часть денег маме, а потом брали рублики на дорогу и обед в институте или на работе. Отделившись и зажив самостоятельной жизнью, каждый считал своим непререкаемым долгом какую-то часть зарплаты отдавать маме. Потом подрос следующий брат, Вова, стал студентом и тут же нашел один приработок, другой. Мы зарабатывали частными уроками, потому что сами хорошо учились, но мальчишки находили и разные другие приработки (например, работали грузчиками в магазинах). Отдать маме на семью часть своих денег у нас считалось делом чести, никто не отказывался от этого. Постепенно начинали зарабатывать и отдавать маме  больше. И вот оказывается, она часть денег откладывала  -  чтобы всегда можно было помочь тому, кто вдруг заболел или в чем-то нуждался.
Мы никогда не были ни крохоборами, ни транжирами. Спокойная рачительность – вот, пожалуй, как можно назвать наш стиль жизни. Никакого культа из денег и богатства никто из нас не делал, но деньги мы уважали, потому что они каждому доставались непросто. Постепенно жить стали неплохо, каждое лето ездили отдыхать на море, пусть только «дикарями», но и это стоило дорого.
Теперь, удивленно глядя на деньги, которые мама сумела скопить для детей, я заново переживала наши трудности, разные сложные минуты семейной жизни. И особенно остро чувствовала, как напряженно всегда жила мама, как ей важно было иметь возможность помочь каждому. Она никогда не знала отдыха от своих забот и учитывала проблемы каждого из своих детей, даже уже очень взрослых.
Я смотрела на эти самоотверженные десятки, которым выпало на долю такое благородное предназначение, и мне хотелось плакать. Сколько в них было материнской любви и преданности своим детям! Сколько надежды на то, что никогда больше не повторится та ужасная нужда, в которой мы прожили многие годы. Собирая «детские»  десятки, откладывая их на какое-то «потом», мама обеспечивала будущее семьи. Характерно, что собирала не сотни, хотя вполне можно было обменять десятки на более крупные купюры, а именно десятки, и даже наверняка разменивала сотни на десятки, потому что так ей казалось вернее и удобнее: если что – она легко выдаст тому, кто сейчас нуждался в деньгах, нужную сумму. За этими десятками стояла вся наша жизнь, мамина самоотверженность, разумность, забота о нас, бесконечная преданность своей семье. И сколько любви к детям!
Потом мы дошли и до сберкнижки –  что-то мама откладывала и на большие дела, на отдых, на то, чтобы помочь кому-то отделившемуся и зажившему самостоятельной жизнью обустроить свой быт. На книжке лежало три с небольшим тысячи. По тогдашнему времени  - хорошая сумма. Сберкнижка была абсолютным продолжением десяток – то же самое, но как бы в законсервированном виде.  «Сберегательная книжка», банковский счет времен, когда банков фактически не было,  считалась символом надежности! Деньги отложены как бы «совсем на будущее». В этом было их отличие от «просто десяток».
Я держала книжку в руках, полистывала. На следующий день мы подали документы на наследование ее, иначе деньги не выдали бы. Все радовались за Олю и ее сына: наконец, им станет жить легче. Страданий и боли моей младшей сестре Судьба выдала выше крыши.
Оформив документы у нотариуса, мы на некоторое время отставили эти проблемы в сторону: требовалось выждать положенный срок. Жили той конкретной реальной жизнью, которая шла вокруг, переполненная трудными проблемами и изменениями. Еще далеко было до дефолта 98-го года, мы и понятия не имели о том, что такое возможно, но уже вовсю шли павловские реформы. Мне никогда не забыть дня первого января 1992 года, когда я пришла в магазин, глянула на новые цены и... Хочется сказать: едва не потеряла сознания. Нет, собственная трудная жизнь и до этого дня выдавала мне столько испытаний, что, при всей значимости этого вопроса, проблема денег по сравнению с ними стояла все-таки на последнем месте. Но тут, возле прилавков с новыми – их потом назвали павловскими – ценами я поняла, что можно и потерять сознание. Цены выросли  в несколько раз, причем на все самые важные продукты и при тех же зарплатах, которые мы тогда получали. При новых стоимостях прежней месячной зарплаты едва могло хватить на неделю. Больше всего и навсегда меня поразила новая цена на подсолнечное масло, которое до Нового года стоило рубль с чем-то бутылка, а теперь стало стоить больше шести рублей. Насущнейший продукт, нужный каждый день... Для нас, для меня это было куда значительнее, чем цены на какие-то наряды, конфеты, подарки. И всё было сделано так простенько, будто народ – лишь незначительные козявки, а вот те, кто поставил такие цены, - настоящие хозяева жизни...
Однако ничего не оставалось, как жить дальше.
И вот уже стала подкатывать к концу зима 91-92-го. Во все двери барабанила весна. Пришло время отправиться в сберкассу на Ленинском проспекте, с маминой сберкнижкой, чтобы перевести счет на Олино имя.
...Мое открытие и потрясение, вызванное им, пока стояла в очереди, не передать никакими словами. Я уже давно знаю, что и сердце, и мозг человека могут самым настоящим образом закипать. Именно это я ощутила в той сберкассе, когда протянула мамину книжку операционисту и объяснила суть своей проблемы. Женщина за стеклом взяла мою книжку в руки, повертела, полистала, будто сомневалась в ее подлинности. Нашла мамину карточку. Всё правильно оформлено. Да, да, вот только...
Вот только, как выяснилось, благодаря павловским реформам такие счета страшно обесценились. Три с лишним тысячи рублей, кропотливо собираемые мамой в течение нескольких лет из «детских денег», как она говорила, для того чтобы кому-то из детей стало немножко легче жить в его конкретные трудные минуты, превратились в несколько рублей. Фактически это была отмена сберегательных счетов и накоплений, проявление, как думали люди, властного самодурства тогдашнего министра финансов Павлова. Суммы на счетах снизились до мизера придорожной пыли.
Я стояла у окошка сберкассы, как человек, которому ни с того ни с сего плюнули в лицо, пораженная, растоптанная, убитая. Униженная так, что, казалось, мне уже никогда не подняться и не распрямить душу. Это был подлый, бандитский плевок вслед моей умершей мамочке! Такая насмешка над ее жизнью, ее сердцем и добротой! Несказанное унижение ее, уже не живой. Осквернение всей ее жизни, личности и даже памяти о ней.
Показалось, что кто-то гнусно толкнул меня и я полетела на дно пропасти.
И вовсе не утешает, что в такой же яме оказались тогда очень многие люди, – как раз наоборот.
В дальнейшем принимались какие-то законы, по некоторым счетам что-то выплатили. По нашему – нет. Наше ощущение того предательства было очень сильным и  стало одним из самых горьких ощущений за всю жизнь.