59. Идеологи наступают на искусство

На фотографии встреча Хрущёва с творческой интеллигенцией на Воробьёвых горах (тогда в декабре 1962 года прошли две встречи. Ниже немного рассказано об одной из них


Идеологи наступают: встреча Хрущева с творческой интеллигенцией на Воробьевых горах

17 декабря 1962 года состоялась первая встреча Хрущева с деятелями культуры и писателями на Воробьевых горах. Этим было положено начало череде «исторических встреч», как будто не было у Советского правительства больших забот, чем приструнить творческую интеллигенцию. Началось с абстракционистов и проблем «Манежа», но круг Критикуемых быстро расширялся: подверглись разносу поэты Вознесенский и Евтушенко, досталось и Илье Эренбургу за его мемуары, и Виктору Некрасову за путевые очерки, печатавшиеся в «Новом мире».

Сегодня найдены оригиналы магнитофонных записей, упрятанных в свое время в далекий архив. Их нашел Дмитрий Минченок, краткие записи их я здесь воспроизведу. Хоть я и назвал их краткими, они все же достаточно подробны. Но, мне кажется, далеко не каждый найдет их в интернете, а они очень поучительны. Вот, прочтите, пожалуйста (терминология принадлежит Дмитрию Минченку):

Первая встреча проходила 17 декабря 1962 года с 12 часов дня в Доме приемов ЦК партии. В тот день между станцией метро «Киевская» и Ленинскими горами курсировало «штатное» такси с гебистом-водителем. То, что водитель «подсадной», открылось позже.

На встрече присутствовал весь тогдашний «официоз», разбавленный модными «неформалами», -- Солженицыным, художниками Никоновым и Жутовским, Евтушенко и др. Всех прибывших собирали в так называемом предбаннике Дома приемов. Сразу в одном месте можно было увидеть Сергея Михалкова, скульптора Вучетича, писателя Шолохова, забытого ныне Софронова, Федина, Эренбурга, Твардовского, знаменитого кинорежиссера Ивана Пырьева и многих других матерых, и именитых, и непризнанных. Форма беседы была неожиданной -- непринужденное застолье. Гостей усадили за столики по шесть человек.

В центре зала стоял стол, накрытый для Хрущева и его свиты.

Речь Хрущева зачастую сбивчива и при дословной расшифровке лишена смысла. По утверждению режиссера Владимира Наумова, присутствовавшего на встрече, на столе президиума стояли графинчики с водкой, которую гости ошибочно принимали за чистую воду.

Ильичев, тогдашний зав. отделом ЦК по культуре, заговорил о джазе. На его реплику откликнулся Хрущев.

Хрущев:
-- Пусть меня извинят все любители джаза, но если у вас есть свое мнение, то и меня не лишайте моих чувств, моих мнений, моих вкусов. Не люблю этой музыки! Не понимаю! Не понимаю! (Тяжело дышит.) Каждый должен играть на своем музыкальном инструменте. И вы скажете, что это оркестр? А я скажу: нет -- это будет какофония. (Кричит.) Джаз это будет, джаз!!!

Товарищ Полянский вот, видите, какой он молодой сидит. Он мне рассказал, что недавно имел семейное торжество. Выдал дочь замуж. И вот, он говорит, сошлась молодежь на свадьбу. Один студент пришел на эту свадьбу приглашенный и принес молодым подарок. «Вот, -- говорит, -- картина». Я, говорит Полянский, посмотрел эту картину и спрашиваю: «А что это? Что тут изображено?» -- «Как, разве вы не видите, что это?! Это же лимон». -- «Как же? Лимона здесь нет», -- отвечает Полянский. «А вам что, обязательно, чтобы он был круглый? -- говорит студент. -- Вот вам лимон -- желтая полоска на этой картине».

Товарищи, если это изображение лимона, если это картина, то тогда новорожденный ребенок тоже уже художник! Это лимон?!!

Ну, товарищи, разве это живопись??? Товарищи!!! Но я не понимаю, товарищи, вот это самое, товарищи.

Вот скульптура Неизвестного. Это скульптура? Вы меня извините, я с ними беседовал, и когда я это посмотрел, я, это, спросил их: «Слушайте, вы, товарищи, а вы настоящие ли мужчины? Не педерасты вы, извините? -- говорю. -- Это же педерастия в искусстве, а не искусство». Так почему, я говорю, педерастам десять лет дают, а этим орден должен быть? Почему? (Аплодисменты.)

Если общественность судит это как преступление, то оно и касается этих двух типов. А это больше, чем! потому что он творит, и он, так сказать, хочет воздействовать на общественность. Он же это не для себя, не для украшения своего дома делает.

Нас призывают, чтобы мы были Ноями и все в Ковчег взяли. Я не знаю, действительно ли Ной брал все чистое и не чистое. Я думаю, Ной был неглупый человек и, наверное, не брал. Это выдумали. Наверное, не брал. А? Что вы говорите?

Из зала крики: «Взял».

Хрущев:
-- Взял? (Смеется. Долго смеется. Молчит.) Я когда-то, года два или три, был у этих художников, когда я к этим художникам-новаторам пришел в Манеж. Там тоже довольно приличный молодой человек выставил свою картину и назвал ее «Автопортрет». Как его фамилия? (Ему подсказывает сидящий с ним рядом Ильичев, он не расслышал.) Жутковский? (Снова подсказывают.) Ах, нет, Жутовский. Ну и фамилия!

Так я хотел, вы меня извините за некоторую грубость, я хотел взять два автопортрета, рядом поставить, и, я сказал, мне их подготовили. Возьмите мне лист картона и вырежьте там дыру. Если эту дыру наложить на автопортрет этого Жутковского или Жуковского, и чтоб вы метра на четыре удалились, и спросить вас, это какая часть тела человека изображена, то девяносто пять процентов ошибется.

Кто скажет «лицо», а кто скажет другое. Потому что сходство с этим другим полное. И это живопись?!!

А давайте этого товарища сюда. (Борис Жутовский в это время сидит в зале.) Вы (имеет в виду художников, которых поносит) можете спорить, вам, может быть, это не нравится -- манера, почерк художника -- это тонкости и споры между художниками. Но простой человек должен видеть, что это (имеет в виду портрет) нормальный человек, красивый человек. Что и требуется от художника -- приятность. (Кашляет.)

Вот товарищ Евтушенко, так сказать, попал в защитники этого направления в искусстве. Я не знаю, может быть, я не понимаю этого. Но я человек нейтральный. Жизнь меня, так сказать, вышколила – бороться, – так бороться. Поэтому я и положение занимаю такое, когда я не могу нейтральное положение занимать.

Мне нравился у Винниченко рассказ «Пиня». Там показан еврей в тюрьме. Сидела группа в тюрьме, и вот среди этих арестованных был анархист, такой удалый, знаете. Героический человек. И вдруг этот еврей Пиня, совершенно забитый такой, скромный человечек, -- но с точки зрения анархиста совершенно беспомощный человек, -- приходит в камеру. Чтобы доказать на практике никчемность власти и правоту взглядов анархистов, Пиню выбрали старостой. И когда он стал старостой, он стал распоряжаться, кому парашу выносить. А когда эта камера задумала бежать и они сделали подкоп, кто же первый должен через дыру бежать? И бросили жребий -- анархисту первому выпала честь бежать, и он отказался. И тогда Пиня сказал: «Я -- староста, я -- первый». Вот так!

И я -- тоже Пиня. Я -- секретарь Центрального комитета. Поэтому я не имею права занимать нейтралитет. Поэтому я иду «на вы». (Аплодисменты.)

Теперь вот этот Неизвестный нечто неизвестное выставил. И думает, что он теперь известный.

Эти скульпторы, по-моему, медиумы. Вот он написал, вылепил, создал, а мы ходим и не понимаем: что это? Следовательно: мы -- виноваты. (Долгая-долгая пауза. Зал притих).

Если бы эти «товарищи неизвестные» стали бы товарищами известными и создали бы свой Центральный комитет, так вы бы, наверное, нас не пригласили на это заседание. А мы вас пригласили!!! (Продолжительные аплодисменты).

(Спустя сорок минут). Кто-то из функционеров берет микрофон: «Слово имеет товарищ Евтушенко». Кто-то из сидящих с ним за одним столом шепчет: «Кто это?» -- «Я думаю, наверное, это кинорежиссер. Да, кинорежиссер» (его поправляют: поэт).

Евтушенко:
-- Я ехал сюда, в этот дом, в такси. Когда я сказал шоферу, что мне нужен дом, там, на Мосфильмовской, он сказал: «Ага, в гости к правительству едешь».
-- «А ты откуда знаешь?» -- спросил я его.
«Да вот, -- говорит, -- я уже одного подвозил сегодня, писатель. Он мне сказал, что там сегодня решается вопрос, будете вы писать правду или нет».
Я спрашиваю шофера: «Что ты ответил на это?»
Он мне сказал: «Ну как что -- ответил то, что я и думаю. Не может быть в нашем искусстве без драки». (Аплодисменты.)

Я хотел бы вам рассказать немножко о последней встрече с Фиделем Кастро. Это произошло как раз тогда, когда проводили с Кубы Анастаса Ивановича Микояна, и Фидель очень не хотел выпускать его с Кубы, потому что Анастаса считали кубинцы своим. С аэродрома я сразу приехал к Фиделю, и мы с ним говорили четыре часа. Слава богу, что я немного знаю испанский. Он спросил меня: «Скажи, как ты думаешь, Хрущев мог не делать на двадцатом съезде того самого доклада?»

Я подумал и сказал ему: «Видите ли, он, конечно, это не мог не делать. Но рано или поздно все равно это произошло бы. Или могло произойти, просто немножко позднее».

И тогда Фидель задумался, помолчал и ответил, как бы раздумывая вслух: «Это ведь огромный подвиг. В такой тяжелой обстановке сказать народу такие страшные вещи. Как же нужно верить в народ, чтобы сказать это».

-- «Вы знаете, -- говорю я, -- все мы понимаем, какой великий подвиг совершила наша партия, наше правительство и лично Никита Сергеевич Хрущев, какой огромный акт доверия к своему народу. И сейчас, вы сами знаете, что невозможно сегодняшнее время сравнить ни с одним этапом развития нашего государства (и т.д. в том же духе)».

(Снова заходит речь о творчестве Неизвестного).

Хрущев (прерывает докладчика, кидает реплику): -- Давайте спросим, вызывает ли это какое-нибудь чувство? Я не знаю, кто сколько средств потребляет. Этот Неизвестный довольно известный, если посчитать, сколько он стоит государству. Вот. (Пауза. Ему кто-то что-то шепчет.)

Хрущев орет Неизвестному:
-- Дорогой мой, вы знаете, сколько надо поработать шахтеру, чтобы добыть такое количество меди? Вы знаете? Нет, не знаете. А я знаю. Потому что сам шахтер был.

Это что, с неба упало? Вот я товарищу Шелепину говорю, он у нас теперь партийно-государственный контроль: «Проверьте, откуда медь берет. Может быть, Союз художников нерационально распределяет полученную медь?»

(Через 29 минут речь заходит снова о джазе).

Хрущев (прерывает докладчика, бросает реплику): -- Я не хочу обидеть негров. Но, по-моему, эта музыка негритянская. Я о джазе... А?.. Чего?.. Вот когда выступал американский джаз, я сидел с послом Америки Томпсоном. Я посмотрел и говорю ему: «Это же негритянская музыка».

Я не хочу ее осуждать. Каждый народ имеет свои традиции, и, видимо, они родились с этим, они привыкли к этому, им это нравится. Но я родился в русской деревне. Воспитывался я на русской музыке, народной музыке. Поэтому мне приятно слышать, когда поют песни Соловьева-Седова, хотя он не Седой, а Соловьев. Мне нравятся песни других композиторов и поэтов.

Я люблю слушать песню товарища Евтушенко «Хотят ли русские войны», хотя там есть некоторая спорность. Но, в общем, и написано хорошо, и музыка хорошая. Я люблю слушать эту... как ее... мой друг, так сказать, не по возрасту, Андрей Малышко, «Рушничок» написал. И никогда мне так хорошо не было. Мне бы все время хотелось ее слушать.

Мне тут товарищ Полянский рассказал... У него на свадьбе обсуждался этот вид искусства музыкального. И тоже какой-то молодой человек говорит, ну просто изрекает истину: «Мы, говорит, утратили мелодию». Это он уже говорит: «Мы -- народ». За народ, значит, говорит, за общество, что оно утратило мелодию. Поэтому джазу дано сейчас развиваться. (Пауза.) Может быть, это немодно, старорежимно... Но я человек по возрасту старорежимный... Мне нравится слушать, когда Ойстрах играет на скрипке. Почему мы сейчас должны пойти и взять на вооружение джазовскую музыку? Скажут, что это новшество.

А как тогда называется этот танец?.. Свист или вист? Твист? Ну а что это?!! Говорят, есть секта -- трясуны. Да-да, есть такая. Трясуны!!! Я знаю это по произведениям чекистов. Они этим занимаются. Я их (трясунов) не видел, но они (чекисты) мне докладывали, что это за секция... Говорят, там так танцуют!!! То есть до исступления, понимаете ли. Потом падают, понимаете ли. И это танец?!!

Почему мы должны отказаться от своего танца -- народного? Я, так сказать, бродячий человек по своему положению в партии. Я уж не говорю: русские, украинцы. Возьмите узбеков, казахов, любые народы -- танец у них плавный, красивый. А это, слушайте, это же неприлично!!!

Такие жесты делать определенными частями тела!!! Это неприлично в обществе. И это новое?!! Я считаю, товарищи, давайте все-таки постоим за старину. Да, за старину. Чтобы не поддаваться этому упадничеству. Я, черт, не знаю, какие тут слова употребить.

Сталин ко мне однажды подходит и спрашивает: «Как ваша фамилия?» Каково?! Дернуть за ухо! Он меня спрашивает, как моя фамилия! Меня, члена Политбюро! Я говорю: «До этого был Хрущев. Не знаю, кто теперь я».

Стоял я рядом с Ежовым, и мы вместе с ним разговаривали перед заседанием Политбюро.

«Нет, -- говорит мне Сталин, -- вы не Хрущев, вы такой-то, окончание на «ский». Вы поляк». Что мне на это сказать? «Я из Украины, -- отвечаю, -- проверяйте меня!!!»

Но Сталин меня сам же и защитил.

«Это, -- говорит, -- Ежов все про тебя придумал». Ежов говорит: «Я этого не придумывал». -- «Ты пьян был, -- говорит ему Сталин, -- сказал Маленкову, а Маленков сказал мне».

Видите, как было во времена культа личности? Хорошо, что Сталин верил, что я не поляк!!! (Аплодисменты...)

(Спустя какое-то время).

-- У нас художники -- они как шпионы... Сами нарисуют, а потом не понимают, что нарисовали. Зашифровали, значит, так... И они вместе собираются... капелька по капельке... как поток целый. И говорят, что они наши друзья. У нас таких друзей... Берия, Ежов, Ягода -- все это ягодки одного поля... Поэтому надо следить... орган иметь. Меч нашего социалистического государства должен быть острым.

Я это еще раз повторю, как уже говорил. Врагов мы имеем, это факт. Имеем капиталистические страны сильнейшие, и было бы неправильно не следить за их агентами... думать, что мы такие добренькие, не нужно... Меч надо держать острием против врагов, и чтобы он не был направлен против своих людей.

Я -- человек старого режима. (Смех в зале.) Я первый раз увидел жандарма, товарищи знают, я им рассказывал, когда мне было двадцать четыре года. На рудниках не было жандармов, полицейский у нас был -- казак Клинцов, который ходил и пьянствовал с шахтерами. Никого, кроме урядников, не было, и они за порядком следили, а сейчас в каждом районе начальник МВД да еще оперуполномоченный... И не хватает, чтобы порядок навести. Надо навести порядок, но не перегибать, надо людям дать работу согласно их способностям.

Вот мы недавно отмечали пятьсот лет со дня рождения этого художника -- Леонардо да Винчи. Политбюро приняло постановление, чтобы пятьсот лет отметить. Срок немалый, потому что художник его заслужил. Вы на его картины посмотрите... он итальянец, я не был в Италии, а смотрю, -- и все понятно. Почему? Потому что с душой рисовал. А у нас? Мы сейчас правильные решения примем, но если мы будем щуриться и делать вид, что не замечаем, как у нас под боком провокации под маской художники устраивают, то никакая умная резолюция не поможет...

(Голоса из зала: «Правильно»).

Хрущев: -- Я сам знаю, что правильно... Тут у нас доводят ситуацию до абсурда... «Художник», -- мне говорят. Ну и что, что художник. А чем он лучше простого рабочего? «Войти в положение надо -- натура». А что получается, товарищи? Вот он стоит, как Наполеон, на берегу реки, руки скрестив, а мимо него по реке, извиняюсь, дерьмо плывет, а мы на это смотреть должны. И это вы называете искусством... Нет, если мы позволяем это дело, значит, мы не коммунисты. Нельзя этого делать... Надо создать условия, надо поднять условия для труда...

Конечно, тогда я этой стенограммы не читал. Не публиковали тогда такие вещи. Писали коротко о том, что состоялась встреча Хрущева с интеллигенцией и приводились некоторые фразы Хрущева. Но даже этого было достаточно для того, чтобы мне стало стыдно за Хрущева.

Сегодня, через 47 лет, когда я читаю сентенции вождя мне, по-прежнему, стыдно. Но уже не за Хрущева, я знаю сегодня ему цену, он обо всем судил, а за интеллигенцию, которая сидела в зале, поддакивала ему и аплодировала.

Я читаю выступления Вознесенского и Евтушенко и представляю почему-то себя на их месте. А как бы я себя повел в этой ситуации? Тоже бы оправдывался? И я даже сегодня понимаю, что они вели себя на трибуне мужественно и с достоинством. Но если бы ответили резче, их бы посадили. И не на места в зале, а в тюрьму. И они знали это, хотя Хрущев провоцировал их на грубый ответ.

А тогда, кроме официальных газетных приглаженных, но злобных сообщений, было множество слухов, которые пошли от рассказов тех, кто присутствовал в зале. И эти слухи мы не раз и не два обсуждали дома и с самыми близкими людьми.

В газетах вскоре появились статьи и «письма земляков», бранивших поэтическую «Вологодскую свадьбу» А. Яшина. [Владимир Лакшин. Голоса и лица].

Оттепель заканчивалась. И в Москве, и во всей стране. Но у нас, в Академгородке, продолжалась.

Забавно, что за 50 лет мало что изменилось в отношениях между интеллигенцией и властью. И сегодня национальному лидеру» Владимиру Путину часть интеллигенции смотрит в рот, аплодирует и поддакивает.

Продолжение следует: [http://www.proza.ru/2013/01/26/249]