27. 03. 01 Алекс Цвик Старая болезнь

   С сыном мы любили по выходным дням утром посещать  музеи,  бродить по залам, рассматривать то, что некогда жило своей жизнью,  радовало людей,  представляло  для  них ценность. Они же передавали этим вещам свою теплоту, делились сокровенными тайнами, проливали слёзы радости и утрат.
   Я как мог рассказывал сыну о  прошлой жизни, иногда фантазировал. Хотел, чтобы и он испытывал трепет перед истёртыми от времени обложками книг, тёмными,  потрескавшимися,  как старческая кожа, картинами, запечатлевшими навечно миг, мгновение из сонма пролетевших лет. Обращал его внимание на лица, глаза, на спокойные и уверенные позы, говорившие о многом  -  солидности,  жизненной  стойкости  героев,  красоте  созидания, труда, блеске веселья. Через картины, искусство,  старинные вещи,  книги  к нам  из  глубины веков доносятся голоса и тепло сердец давно ушедших и забытых всеми людей.  Прошлое   не  может  врать,  даже только лишь потому, что оно  уже  было, прошлое  не лукавит, оно делает  чище нас, мудрее,  заставляет думать, страдать и мечтать. Главное – прошлого не изменить, хотя есть попытки, есть... То изувер и палач Сталин для одних гений и путеводная звезда, то наша когда-то огромная и мощная страна вся оплёвана и ничего оттуда не годится для сегодняшних трудяг, то теперешние воры от политики и от бизнеса претендуют на истину в последней инстанции и грабят, грабят...
   Заходили и в  музей  Великой  Отечественной  войны. Там была необычная,  иная,  чем  в  других  местах,  тишина.  Она  говорила,  вопиила  о  тысячах  и сотнях  загубленных душ...  О победах, давшихся неимоверной ценой. Ценой преступных ошибок и народной крови. В этих залах было  особенно тяжело  и грустно.
   Часто мне приходила и другая мысль – воздвигнут ли когда-либо музеи невинным жертвам ВЧК – КГБ... Также, с документами, делами разработок, пусть даже не с оригиналами, а с копиями агентурных доносов, сфальсифицированными оперативными и прочими делами и делишками, техникой подслушивания и подсматривания..., со списками всех, до последнего, жертв ленинизма-сталинизма. Но нет, не воздвигнут. Институт политического стукачества, интриг и фальсификаций ого как нужен. Даже сейчас, чтобы опять держать тех же трудяг в узде, чтобы долго и нудно обьяснять, что все наши недочеты идут от последней войны или от империалистов..., а в том, что мы опять плохо живём виноват тот же народ, не желающий и не умеющий работать так, как это делают на Западе.
   В каком-то угловой комнате мы наткнулись на чуть освещённую витрину, где на фиолетовом бархате покоилась...
   Сердце  моё дрогнуло,  защемило,  рука  невольно  потянулась к холодному стеклу. Какая встреча? Через целых сорок лет! Я мгновенно узнал их!
   - Что с тобой, папа? Ты знаешь эту саблю?
   - Да, сын, это  она, сабля  из моего далёкого детства. Рядом кинжал. Видишь? У него ручка должна разбираться, как в кинофильме "Кортик", помнишь? Он тоже оттуда – из детства.
   Я здесь же в музее, стоя возле моих драгоценных спутников юности, рассказал сыну об их длинной и таинственной судьбе.
   На хуторе Козловичи Оршанского уезда, где с давних времён жили предки нашей фамилии,  революция застала большую семью моего деда. Там же некоторое время прятался морской офицер  флота  Его Императорского Величества, капитан-лейтенант. Он принимал активное участие в Кронштадском восстании, последней  попытке  думающих людей свергнуть большевизм. Конечно, при обнаружении был бы тут же расстрелян. Мой дед Кузьма и сам был матросом, воевал при Цусиме, хлебнул много горя и унижений. Кузьма был волевым человеком и крепким хозяином. У него был свой взгляд и на жизнь, и на семейные традиции. Говорил он своё слово о революции и о бесноватых представителях новой кровавой власти, о преступлениях которых уже шла молва. Он дал офицеру цивильную одежду, собрал всю семью - четверых своих, да ещё пятерых детей второй жены и сказал только один раз:
- Кто бы не спросил - у нас работает батрак из Тульской губернии. Проболтаетесь – придут Советы и убьют его, а с ним и всех нас! Я сказал всё!
   Каждое  утро  дед  и  новый работник вставали затемно и до позднего вечера  занимались разными крестьянскими делами, а их было превеликое множество. Иногда тихо переговаривались  между собой и тогда можно было слышать:
- И как же, Ваше благородие? Конец это? Думать Вам крепко надобно бы, голову спасать, да и семейку потом к себе! Как же?  Такая голытьба,  пьянь! Толковых выгнали, а сами  не  могут,  ну ничего, только  пулей и страхом. На таких костях далеко Расея не пройдёт! Содом и Гоморра! Всевышний накажет и главного и всю его свору.
   Весной дед сказал капитану:
-Бери документы сына, погиб в 1-ую, и на юга в станицу Отрадную. Там брата мово спросишь. Теперича весна, людское движение большое, пока не до тебя. А зима наступит, им опять нехрен делать будет, скучать  будут, вот  от  скуки  и  повесят тебя. Стреляют всех  хороших, дерьмо остается. Скажи только, где твои живут. Найду и к тебе отправлю.
   Батрак исчез, как  и  не  было его вовсе. Над  дедовой  кроватью, на фоне коврика с изображением караван-сарая повисла  сабля. Перед уходом офицер сказал, что название её – "морской  офицерский  парадный  палаш" и название это передавалось  из поколения в поколение. Видишь две крышечки? Одна большая, другая поменьше. Это называется "гарда", т.е. защита по-русски. Складывается, чтобы  в  чемодан поместить, а  тут написано - "партизанская сабля", - врут! Моя она.
   Вокруг нас уже собралась толпа слушающих. Сзади стоял какой-то старичок  с оттопыренными ушами в форме музейного работника, но  я от расстройства и нахлынувших чувств никого не видел и продолжал: 
-А кинжал - это уже от твоего деда, моего  папы. Он привёз его из немецкого плена, из  концентрационного  лагеря  Флоссенбюрг. Это недалеко от Чехословакии. Сделал  ему  этот нож  солагерник, бывший мастер спорта по боксу из Ташкента. Хотел бежать, но был  пойман  в 5 километрах. Выдала сердобольная старушка, вроде  как  лютеранка-монахиня. Он хлеба у неё  попросил. В  ночь  перед  расстрелом  отдал твоему  деду этот кинжал и сказал, что в ручке записка жене спрятана. Попросил передать  ей  или  ребёнку,  дочери  или  сыну. Он  не  знал,  кто  у  него родился. Сам  ранним  утром  перекрестился,  крикнул, - прости Люда,- и на ток, на проволку.
   Дедушка твой отсидел потом 8 лет уже в советских лагерях, как "Изменник Родины в форме добровольной сдачи в плен и нанесением тем самым вреда обороноспособности, а также возможной шпионской деятельности против страны Советов". Мол, подозрительно что уцелел, да и немецкий
откуда-то знает. Перестарался в кровавом угаре особист. Только потом разобрались, что ни статьи такой не было, да и с грамотежкой у чекиста-активиста туго. Зато классовая бдительность развита была, как нюх у гончей. Кинжал он чудом сохранил, а записку отвёз. Мать ещё ждала с внуком, жена  умерла.
- Папа, так что? Твои вещи кто-то украл и сюда положил? - вопрос сына повис в тишине. Люди  начали расходится, но первым исчез служитель музея. Что-то знакомое было в его лице. Седые, аккуратно зализанные от пробора волосы, голова, похожая на горизонтально вытянутую дыню, сильно сплющенную со сторон, горбатый  нос. Два  висячих, выпуклых глаза с мешками  и  постоянной  хитроватой тоской в них. Толстые, обвислые губы. Фигура, поза? Это он, осенило меня, постоянно  с  наклоном вперёд, даже если стоит прямо. Поза угодника, то ли лизнет, то ли укусит. Да это он! Бывший директор 7-ой школы, историк. Любил часто заходить к нам, покушать, рюмочку опрокинуть, но чаще после каких-либо событий в стране, то ли смерти Сталина, после 20 съезда, после свержения  Хрущева и  кончины Андропова... Он любил послушать моё мнение о Солженицыне, академике Сахарове, Бонар. Но ничего нового не слышал, только то, что в газетах. Тогда лицо у визитёра делалось скучным и он переходил на тему о коллекционировании. Часто  держал  в  руках нашу саблю, развинчивал и свинчивал кинжал. Пару раз  обронил, что без разрешения их дома держать нельзя. Потом исчез сам, по-воровски стянув и саблю и кинжал.
   Негодуя  от  собственного  открытия,  от   вечной  человеческой подлости, я направился к администрации  и  спросил, могу ли видеть их  работника,  быв-шего директора школы,  ревнителя исторической правды.  В  ответ вежливо-холодное:
- Заболел  он  внезапно. Серьезно заболел, надолго.
   Мы расстроенные поплелись с сыном ещё  раз  взглянуть  на  мой старый морской офицерский парадный палаш и на лагерный кинжал.
В витрине ярко горел свет, она была пуста...