28. 03. 98 Алесь Цвик Сувенир

   Тяжёлое страшно-кровавое время 30-ых годов!
Но и тогда, как ни странно, нет да нет появлялись редкие люди с робким, но своим мнением, с другими взглядами, сомнениями в выборе пути, мучительными раздумьями о свободе, жизни там, за занавесом, о жуткой безысходности здесь... Маленькие интеллигентные люди с чистыми и высокими нравст-веннными позициями. Они, словно рано поднявшие головы подснежники в февральскую оттепель, не запомнили ни суровых морозов 20-ых годов, погубивших лучших из лучших, не увидели из-под очков учёности гибельную пургу, заносившую имена уже их современников, не смогли предугадать мертвящий ледник конца 30-ых.
   Так и Вячеслав Крупник. Всё-таки понимая, что его могут услышать не те, кому он предназначал свои вечерние измышления, делился сокровенным лишь с другом детства Виталием, с которым рос вместе. Глубокими вечерами, обложившись литературой, справочниками, философскими трудами представителей двух противоборствующих систем, они безнадёжно искали единственный правильный ответ на все вопросы этой странной жизни. Чем больше становилась кипа бумаг, записей  и книг, тем ближе, думалось им, была правда. Иногда позволяли себе кое-что и лишнее. Скажем, тайком и очень редко справляли дни рождения, а один раз пригласили и однокурсниц с медицинского. Соорудили праздничный стол с закусками и спиртным. Дамам полагался "Кагор". Сели за стол, Вячеслав зажёг свечи, все выпили по пару рюмок. Потом он вдруг посмотрел на стену, где висела свадебная фотография двух красивых молодых людей и глухо сказал:
- Сегодня мой день рождения и самая горькая для дата. В этот день они навеки пропали. Я впервые расскажу страшную историю моих родителей, исчезнувших в пасти кровожадных чекистов.
   Виталий, глянув на часы, внезапно вскочил и попросил чуть подождать - он забыл возле калитки подарок, привязанный к велосипеду. Отсутствовал минут пять и, раскрасневшийся, с извинениями /мол, уронил, пришлось немного почистить/ вручил Вячеславу большой старинный фотоальбом
с толстыми бархатными обложками и медной застёжкой. На первой странице была приклеена его фотография с трогательной надписью: „ Дружим навеки! В работе, делах и идеях вместе!“
   Именинник был смущён таким богатым подарком: "Зачем ты? Деньги то откуда у тебя такие? Небось, в комиссионке купил? Велосипед тоже там купил, вроде не было его у тебя?"
   Виталий густо покраснел и выдавил: "Один раз в жизни можно". Девочки громко захлопали и начали щупать редкую вещь. Но Виталий отстранил их, положил альбом в центре на стол и, ещё раз извинившись перед другом за забывчивость, попросил его продолжить интересный рассказ.
   Вячеслав взял в руки фото родителей и, любовно глядя на них, дрожащим голосом начал: "Они работали провизорами в местной аптеке. Один раз мать написала по-латыни рецепт редкого немецкого лекарства, а отец занёс его вечером домой знакомому врачу, попросившему подыскать что-либо действенное для тяжело больного важного пациента - тёщи секретаря парт-ячейки хлебзавода. Лекарство не успели достать, тёща умерла. Все трое были арестованы, обвинены в шпионаже и организации контрреволюционого заговора путем отравления членов районного партбюро. Затем спешно расстреляны в неизвестном месте. Долгие семь лет Вячеслав обивал пороги НКВД, собирая среди детдомовцев что-нибудь для передачи, а ему нагло врали, что родители живы и возвратяться с дня на день.
   Душа одинокого подростка стонала от ненависти и беспомощности. Он замкнулся. Ушёл в чтение, книги, учёбу. Единственным светлым пятном было общение с Виталием, отец которого также тяжко пострадал. Правда, потом вернулся из тюрьмы. 
   Друг уходил поздно и тогда, оставшись наедине с постоянной горечью утраты, он давал волю своим эмоциям, своей горящей долгие годы ненависти. Он много размышлял над причинами случившегося, над растерзанными судьбами тысяч и тысяч. Склад ума, упорство, пытливость помогали преодолевать завесы идеологических догм, прямолинейно-лобовые призывы и классовую однобокость, проникать туда, где сквозь паучью вуаль большевистских доктрин проступали размытые, но от этого ещё более интригующие контуры других понятий, других истин, реальной жизни.
   Как внезапно разбогатевший скряга он тайно, в одиночку радовался своим открытиям и часто вслух разговаривал сам с собой, как хороший актёр, приходя в восторг от смелых огненно-разоблачительных монологов и зажигаясь ярким пламенем мести. В такие мгновения он был горным барсом и никакая сила не могла помешать его стремительному броску. Он терзал всех, кто лгал и убивал, мучал и казнил невинных людей, со сладострастием фабриковал тысячи и тысячи подлых доносов, заковывая огромную страну в ржавые кандалы всеобщего послушания и животного страха. В такие минуты он особенно чётко понимал тех, кто во все времена первым шёл на плаху и был почти готов следовать их путем. Наиболее выдающиеся по смелости планы, теоретические наброски, цитаты записывал на бумаге и хранил в тайнике. Засыпая, он остывал и среди вялого движения мыслей проскакивала одна: "Хорошо, что я только один и только дома об этом! Не дурак, ведь!"
   С особой тщательностью вклеивал в подаренный альбом наиболее ему фотографии - о детстве, родителях, подбирал открытки выдающихся, по его мнению, людей - Менделеева, Шаляпина, Даля, Бакунина, Вавилова и доверял им свои сокровенные мысли и мечты.
   Когда на третьи сутки беспрерывных допросов его стали бить краем табуретки по голени, он назвал и место, где хранил свои рукописи и имя единственного друга! Он не мог сопротивляться - они знали всё !
   Даже рассказ о святых его родителях слово в слово был вменён ему в вину.
В лесу, возле спешно отрытого рва, когда сквозь узкую щелочку окровавленных глаз он увидел последний луч солнечного заката, когда, как при вспышке молнии, проявились любимые черты родных, он догадался. Слишком многое он доверил тогда большому тяжёлому альбому с очень толстыми обложками – красивому подарку единственного друга, который он спешно откуда-то принёс за пять минут до той последней вечеринки...
   Я был на его могиле, Я знаю эти места. Их очень много...