Внеконкурс. Рвг Махарадзе. Сказка-грусть

Конкурс Копирайта -К2
Объем – 17,5 тыс.зн.


«Красный Камень становится мной. Жизнь. Настоящее – как за стеной. Красный, как мясо. Жесткий, как Бог.  Избитый, как рифма,  к слову Любовь. Камень, который становится мной. Жизнь. Настоящее, как за стеной»


Много лет назад я был маленьким. Скажете, что ж тут особенного – все когда-то, много лет назад,  были маленькими – и будете не правы.
Когда я был маленьким, я был занят поисками Красного Камня. Как все играл, гулял, спал, но всё это было прелюдией, способом добычи Красного Камня, о котором узнал,  не то из «усыпительных» вечерних рассказов бабушки, не то от «Дружа». Друж -  это вообще особая история. Скучая, иль находясь в других затруднительных ситуациях, я обращался к некоторому существу, которое всегда было рядом,  и всегда было радо меня выслушать. И, порой, в моей голове происходило ответное шевеление, которое, не обретая четких форм, складывалось в четкие ответы. Причем я отчетливо различал, когда я разговариваю сам с собой, а когда с «Дружем». Назвал я его так, как называют дети неизвестные вещи – понятно, и так, чтобы не противоречить сути этих вещей. Никто не знал про Дружа, и это, само по себе, делало его ценным и ценимым. В доме было особое место, в котором я легче всего мог к нему обратиться и услышать его. Но про него я никому не говорил потому, что никто не знал про ЕГО существование…  Знал я. Знал и про Красный Камень, по рассказам, большой и неподъемный. И тот, у кого достанет сил его найти и сдвинуть на полную  длину вытянутых рук, найдет там… На этом месте рассказа я обычно засыпал и видел вход не в мрачное подземелье, а что-то необычайно прекрасное, что-то лучшее, чем волшебная палочка – например меч-кладинец, как воплощение абсолютной силы, средство от всех недуг. Заканчивался сон всегда одинаково. Камень наползал на меня, и я, изо всех своих сил, старался вытолкнуть его, а выталкивая, не забыть того предыдущего, прекрасного. И я ничего уже не помнил наяву, кроме неподъемной тяжести.
Я был маленьким, и мне нравилось быть таким. Я смотрел раскрытыми глазами на Солнце, загадывая, что если выдержу взгляд Огня, найду подход к Камню. Но боясь слепоты, бросал вновь и вновь вызов Солнцу.
Следуя таким странностям, я любое дело и мысль открывал, нет, приоткрывал как дверь, и если за ней не было намека на Красный Камень, закрывал и вешал замок, выкованный из убеждения бесполезности и отсутствия нужности таких дел и мыслей.
Начало октября. Ночью пошел снег. Идет. Мелкий, колючий. Задевая за всяческую древесину - дома, заборы, березы, не сбросившие листья, столбы. Издает скребущий звук, карябающий ухо и тишину, им воспринимаемую. Тишину, наполненную шелестом множества множеств слетающих сверху, разлохмаченных «книжек-страничек» - снежинок, кем-то прочитанных и небрежно брошенных на потребу ветра. Напротив, на вышке железнодорожного прожектора, желтый глаз света, слепо щурится и смаргивает налетающие крылья снежной шали. Она обласкивает, а затем, нежно и неуверенно укутывает зябкие, застывшие  плечи Осени, сгорбленной женщины, неподвижно стоящей в ночной темноте, ногами утопая в грязевой бело-хрустящей распутице. Стоит Она, устало скрестив руки на груди, потупив очи долу, непокрытой головой возвышаясь над поверхностью вечно неспокойного океана – Мира Природы. Уже прошла пора цветения, зрелости, плодоношения яркого и обильного и вот теперь, разрешившись от груза забот, мук и счастья, стоит Она  простоволосая - всегда Женщина, и никогда – старуха. Медленно и неспешно загибает она в голове «пальцы» - все ли успела, ничего ли не забыла, всех ли в путь-дорогу Зиму гостинцами одарила, у всех ли в «узелках» дорожных сладкие, хрустящие «жучки-коржички»… И, отзаботившись последней заботой, Она поправляет снежный пуховый платок, перекрещивает и завязывает его, руки покойно устраиваются на стесненной неясной тревогой груди. И никем не провожаемая, в последний раз, без надежды на прощанье, оборачивается.
«Что ж, прощай, никем нежданная и не провожаемая гостья, любимица крестьян и поэтов». И с тем успокоившись, Она уходит вслед за отзвучавшими криками птичьих стай, запахами спелых яблок, увлажненной земли, первого снега, оставив после себя легкий след светлой грусти.
Я смотрел в окно, на пролетающие редкие снежинки и грустил по уходящему теплу, зеленой щекочущей босые ступни траве, пестром ковре разноцветья и птицам, оставшимся зимовать и ставшим вдруг такими незаметными и молчаливыми. Заметив какое-то движение во дворе, я поспешил накинуть поверх майки пальто и сбежал с крыльца в хмурое, стылое утро.
Собака, большая и черная, была привязана толстой, короткой веревкой к морщинистому стволу липы. Таких настоящих веревок, сплетенных и волокнистых, выглядящих как звучание слова «веревка», я давно уже не видел. Я, как всякий карапуз, лишенный отчаянности и благоразумия, подошел близко, чтобы рассмотреть веревочную петлю, «поедающую» черную шерсть на собачьей глотке. Но смотреть я стал на слезящиеся, красные глаза и тяжелую, дышащую собачью пасть, в слюне и пене, с высунутым языком и белыми перлышками клыков. Ни цвет, а живое движение собачьей плоти привлекло меня.
Не плюшевый образ, живший в детском сознании, а живое животное глядело на меня. И плакало, и тяжело дышало. Я не видел, и не слышал, как за моей спиной собираются взрослые и, как поганый мяч, кидают друг другу слова: “Бешенная… Да уберите же ребенка…Тише, вы, умники, отвлечете своим вяком, сожрет ведь мальца…”
-Собачка, - слышал я голос Дружа. Я смотрел в узкий зрачок пса, «ныряя» в него и, как бы «выныривая» из себя. Что-то щемило и обхватывало, тесня мое дыхание.
На мгновение, не больше, я ощутил всю силу собачьей тоски, доживающей последние капли жизни, отравленной смертельным безумием. Тогда же для меня открылась та самая Дверь, без всяких скидок на «маленькость» и «великость». С ужасом от «собачьего ужаса», я понес на неверных, подгибающихся ногах, своё сострадание собаке.
Заплакав в голос, я обнял собаку за шею и прижался к ней. К черной, жаркой  шерсти. Так мы и стояли. Сросшись воедино. Слеза к слезе…
Затем – сдавленный крик за спиной и материнские руки, оказавшиеся крепче наших объятий. Белое. Белое лицо матери. Дальше -…………. Выстрел.

Снова осень. Давно нет мамы. Я совсем одинок и веду затворнический образ жизни. Слякотно и холодно. Не выхожу на улицу. Совсем. Разонравилась мне такая текучесть. Хорошо бы увидеть солнце синего цвета. Как Её глаза, и сказать: “Здравствуй!”
Рядом сидит фавн (или сатир?), заменивший мне с возрастом Дружа, и горячо доказывает, что чудес не бывает. Очень забавно смотреть, как он сердито притопывает раздвоенным копытцем, и видеть, как три его рога ударяются в стену, когда он резко откидывает назад голову и, кресло-качалка, с исправностью часового механизма, доставляет многострадальные рога (один зеленый и два бордовых) к вмятинам в стене. От его предыдущих посещений.
- Нет, ты послушай! Ну, какие это чудеса: два рога бордовых, один зеленый, копыта, красно-коричневая пара – пиджак и штаны (не спорю, мало, кто такие сейчас носит), вельветовый серый жилет, белая рубашка, серая же шерсть - тьфу, - он плюнул (плюнул по-настоящему и зло) и на секунду замолчал.
-Коли изволил вызвать, мог бы поприличней меня «оформить» (слово это он произнес с нескрываемым отвращением), а то – три рога! Надо же додуматься, - сказал и снова плюнул.
Начнем с того, что никто, во всяком случае, я, никого не вызывал. Что хоть дом мне этот совсем не знаком, но думаю, в нем не принято такое обильное орошение пола и порча недвижимости (представленной стеной) посредством…
- Заткни фонтан! – почти весело посоветовал красно-коричневый.
«Ах, он еще и мысли читает»- подумал я,  постепенно выходя из какого-то сладкого оцепенения. Что поделаешь, когда я растерян, я, сперва, несу какую-то рассудительную чушь и, лишь затем, включаю мозги по-настоящему.
Мы сидим в солнцем залитой большой комнате, больше похожей на застекленную веранду. Шторы из зеленого ситца занавешивали почти все окна, кроме застекленной двери, и сквозь них сочился полосами рыже-желтого света день, только что им ставший.
- С добрым утром! – оторвал меня от осмотра мой собеседник, сидящий на противоположной стороне большого, круглого, черно-деревянного стола на трех массивных ногах. Он (сатир) явно издевался.
- Насчет подслушивания мыслей, это вы зря. Вы пишите, я читаю, – сказал сатир и протянул мне через стол исписанные листы, сшитые степлером.
“Странно!”- подумал я. «Странно!» - прочитал я первое слово, зацепленное моим глазом, зыркнул на качающееся в кресле-качалке чудище и, отметив, что почерк, испещривший первый лист, подозрительно похож на мой, погрузился в чтение. Первые фразы, как две капли воды совпадали с моими давешними мыслями.
Оторвав взгляд от листков, я осмотрелся. Удобное кресло, похожее на голову Медузы Горгоны, наполовину меня поглотившей и мягко застывшей. Большие шлепанцы белого лосиного меха, прошитые коричневой кожаной полоской, на моих ногах. Щелястый пол, некрашеный и теплый от пятен пыльного света. Полосатая пижама в синюю полоску… «Стоп! Если все остальное, пусть из ряда вон выходящее, пусть я не помню… Но пижама, тем более в синюю полоску – это слишком!»
Я дернул за левую сторону распахнутой пижамы и она, чудесным образом, развалилась на две половины, обнаружив под собой черный смокинг с «полированными» лацканами и белую (итальянскую, наверное) сорочку. Без бабочки.
«Калиостро, да и только!»- прочитал я следующую строчку в записях, зажатых в правой руке.
«Не люблю я эти…Бр-р!» - читал я дальше, а потом, глянув на лохмотья на полу, убедился в их полном растворении, не понятно, как и где.
- Тем более,  в синюю полосочку! А то «смок» на Калиостро не натянешь, но все равно – блеск! – сказал сатир, перегнувшийся через стол и прочитавший абзац, который я только что читал. Или нет?
Я хотел было что-то сказать, но промолчал. Медленно положил рукопись на стол, решив молчать, все ж, думая без шпаргалки. Посмотрел на…
-Как тебя зовут?- были мои первые слова, произнесенные в этом странном месте.
- Браво! – воскликнул вопрошаемый.
На мгновение мне показалось, что я увидел, как слово «браво» вспыхнуло в рукописи всеми цветами радуги, а затем, рукопись вспыхнула и в самом деле и. обдав все вокруг клубами разноцветного дыма – исчезла.
Исчезла, как исчез день, минуту назад сверкавший за окнами. Теперь казалось, что стен нет вообще. В деревянных переплетах, расшторенных, огромных, во всю стену, окон, плескался тёмный фиолет ночи, с прозрачным светом и изображением звезд, впаянных в прямоугольники стекол. На столе стоял высокий подсвечник, с четырьмя горящими свечами. Освещение позволяло видеть почти человеческое лицо сатира, с темными сливами глаз, отражающих пламя всех четырех свечей. Почти человеческое (лицо), потому, что весь он был покрыт тонкой, недлинной, прямой серой шерстью – от макушки и до копыт.
- Зовут меня Никанор. Ты можешь меня  так звать, - уточнил он и, щелкнув пальцами, прикурил сигарету от большого ногтя серо-шерстяной правой кисти своей руки.
Сигарета, от щелчка, появилась и в моих губах. Затянувшись, я обнаружил, что она не прикурена.
- А ты, может, не куришь, - сказал Никанор, выпуская длинную струю дыма
“По направлению на юго-восток”- подумал я, с опаской глядя на стол. Рукописи не было. На её месте лежала круглая резная хрустальная пепельница и спички «Маяк». Юго-восток, по моим представлениям, находился точно посередине между нами, по направлению к двери, снизу из-под которой тянулся сквозняк, разрушая причудливо играющую нитями дыма, сигаретную струю Никанора.
Я взял коробок, скосил глаза на свою сигарету и разобрал на белой бумаге «Прима». Чиркая спичку, я все же успел заметить, как в глазах красно-коричнево-клетчатого серого Никанора отразился пятый огонек моей спички.
“Веселый”, - неизвестно о чем подумал я и затянулся.
Кашель, от невообразимой крепости табака, разодрал мои легкие першением, наполнив глаза крупными слезами.
“Приколы с обломами”,- думал разум, несмотря и не глядя на перегнувшийся пополам организм, надрываемый лаем и воем, удушливого кашля.
“Все, пора просыпаться”,- подумал я и проснулся. Дурацкий сон, не правда?
- Эт точно. Понимаю, что после этих шуток кто-то хочет обозвать кого-то из здесь присутствующих козлом, но мы же интеллигентные люди, хоть и не знаем, как пишется слово «интеллигентные» и сколько можно допустить ошибок в этом слове, чтобы считаться интел….
Открыв глаза, верней, начиная их открывать, я уже знал, что через стол – Никанор, что за окном – день и, что меньше всего мне хочется сейчас – ругаться, а если этот волосатый хочет обозвать меня козлом…., словом, крыша у меня поехала.
Открыв глаза, я задумчиво уставился в дверь, сквозь которую были видны: луг, с зеленой, по щиколотку травой, уходящий далеко, до линии горизонта, над которой расстилалось манящее и щемящее ясное  небо, утреннее солнце, на которое можно было спокойно смотреть сквозь деревянные квадратики переплета двери и почти невидимые стекла.
“Да-а”- подумал я, мерно поднимая руку и затягиваясь крепкой, но приятной на вкус сигаретой «Прима». Рука с сигаретой ладно ложилась на гнутый подлокотник, и мысль продолжалась:”…а, да-а!”
- Сколько же можно писать об одном и том же, - начал Никанор длиннейшее рассуждение из одних и тех же слов, но очень ловко их компонуя, и между делом, стряхивая пепел через весь стол, в пепельницу, стоящую возле меня. Очень ловко.
Я слушал и не слушал. Даже спорил. Соглашался, молча глядя на голые ступни в больших шлепанцах, скрещенные, пятками упертые в широкую половицу в узорах волокон и сучков, уходящую к двери без порога. Выше – луг, горизонт, небо.
-М-да,- прервал я Никанора на полуслове,- а потолка то нету.
Над нами сияла лазурь нежаркого, утреннего неба, сотканная из «нитей тонких, золотых» солнечного света.
- Нету. И чудес, как и стен, нет, - с запалом согласился он и, запрокинув голову, впечатал все свои три рога в стену.
Меня это все ж задело.
- Как это, стен вокруг нет, а дыры вон уж свои как раздолбал, - ткнул я пальцем в его сторону, все так же задрав голову.
- Оптика. Фактическое преломление света и обман твоего физического глаза – иллюзия, - ответил он, тоже не отрывая взора от неба.
«Все же я сплю»- успел сверкнуть у меня в голове осколок мысли.
- Привет, мальчики! Вижу, вы уже познакомились и заждались, - раздался знакомый девчачий голос.
Зажмуриваюсь. Открываю глаза. Не сплю, ибо во сне я Стеклянную Фею не видел. Вроде бы.
Она приближается от горизонта неспешно и стремительно, грациозно и волнительно, как всегда, скрытая открытым нежным стеклом своих одежд. Или это тело у неё такое. Не знаю. Я когда Её вижу, первым делом на неё смотрю – во все глаза. А потом, когда стараюсь записать и вспомнить хоть что-нибудь о ней, перед глазами стоит стеклянный туман и Красота, которой не нужны мои слова, которой они не достигают.
И вот, Она у двери, а мы с Никанором, как две колоды, развалились в креслах и ни гу-гу. Смотрим.
Первым опомнился сатир. Когда Фея вошла, он растопырил пальцы, с усилием их сжал, и потянул на себя. Все это он проделывал левой рукой. Правая лихорадочно комкала и тушила окурок о кресло-качалку. После манипуляций, Никанора, позади девушки возникло серебристое облачко, которое подхватило Фею, лихо подвезло её к столу, и быстро выкристаллизовалось в стул, с очень высокой спинкой, но без подлокотников, почему Фее пришлось положить руки на стол.
- Извиняюсь, сударыня. Виноват–с, спешил…- зашелестел Никанор. На что Стеклянная Фея весело рассмеялась и махнула рукой.
- Здорово он тебя материализовал, Никоша, - сказала Фея, вся лучась и блистая под открытым небом. Она ласково погладила сатира по серой, волосатой щеке, почти человеческого лица, лошадиной формы. Могу поклясться, что рога его подались вначале назад, а затем - вперед, когда прозрачная ладошка нежно почесала за ними. Я подавился дымом, поскольку затянулся (когда-то давно), когда понял, что вот этот на копытах, ведет себя как кот, и вполне может сейчас мурлыкать.
Рога Никанора – и бордовый, и зеленый, вернулись на место, и он, вместе с девушкой, с интересом смотрел, как я, потеряв дыхание и шаря вокруг себя руками, ищу его.
Теперь пришел их черед смеяться. Уморительно чихая, я пытался разозлиться и сказать им, что вот сейчас как задохнусь, так будут знать. Но вместо речи, из ноздрей и рта вылетали желто-белые дымы, которые складывались в слова, произнесение которых, никак у меня не получалось.
Стеклянная Фея совершенно неприлично тыкала, показывая на меня пальчиком, и заходилась в смехе так, что я испугался: «Не случилось бы с ней такого же припадка, как со мной!» О чем немедленно телеграфировал им чихом и дымом.
Никанор издавал звуки типа: «Др…, др…, др…» - и смотрел на меня немигающими глазами.
- Да заводись же ты! – как из пулемета изрыгнул я дым.
- Дракон, - сказал сатир, почему-то сперва не смеясь, и взмахнув указательным пальцем, из которого вылетела искорка, стершая все дымы.
Обретая дыхание, я заговорил с Феей. Никанора мы оставили досмеиваться. Побоявшись появления бумаги с моими мыслями, или «заподлянских» сигарет, или еще какой чепухи в этом роде, я сказал так:
-Это…м-да…лучше…а то…о…о…понимаешь?
- Понимаю, - серьезно ответила она, поблескивая слезинками смеха в прекрасных глазах.
Я улыбнулся. Ведь это так приятно, когда тебя принимают, прощают и понимают даже без слов. Я передумал задавать («мутной пены поток») вопросы типа зачем, где и т.д. Хорошо, хоть кота я превратил в Никанора. Пусть я ничего толком не сказал. Она поняла. Пусть, не знаю когда, снова увижу её в своих снах, и пусть сны шута, как танцы зимбуреллы, а  через секунду я проснусь окончательно. Теперь по-настоящему. Наверное.
Ибо, как сказал Никанор: «Чудес не бывает».



© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2013
Свидетельство о публикации №213011400049
рецензии
http://www.proza.ru/comments.html?2013/01/14/49