Не налил

Не налил

С правилами игры в теннис так никто меня и не ознакомил. Хотя моя тогда еще не жена назначила мне первое свидание у выхода из теннисного корта. Да и впоследствии, уже в семейной жизни   сколько я услышал рассказов о людях , которых игра захватывала и поглощала, держала и не отпускала,  с которыми доводилось много играть, и совсем немного , в коротких паузах – говорить. Но и этого было довольно, ради этого общения стоило вскакивать в шесть утра, в декабрьскую Питерскую темень,  и убегать на корт до работы. Или выкраивать паузу, чтобы часок  помахать ракеткой под уничтожающим Средиземноморским солнцем.   Да, впечатления, эмоции, азарт, люди – всем этим она делилась, да и теперь нередко вспоминает. Но о правилах игры – ни слова. Так что, мне совершенно неведомо, что там за страсти на экране, отчего телевизор под потолком раскалился, откуда такое напряжение в лицах. Даже неловко : наши , похоже, выигрывают, а я книжку читаю. Нагло читаю толстую книжку на русском языке, заголовок на кириллице во всю обложку. Кстати, роман мне не так уж и нравится, автора не назову, а то еще обидится кто-нибудь. . У меня есть еще пара  французских исторических журналов,  которые я не могу не покупать в привокзальном киоске. Они опять же побольше форматом, можно закрыть лицо, отгородиться и от телевизора, и от болельщиков,  но посреди матча алфавит не меняют, засветился с кириллицей, так  выдерживай стиль. Я уж отметил для себя, что все набившиеся в палату французы обратили внимание на  мою иноземную обложку.  А французы, их раз, два, три, четыре, сбился, переживают и сокрушаются. Финал кубка Дэвиса в Париже, и они проигрывают русским. Догоняют, почти перехватывают инициативу, и снова упускают.  И даже не высказаться куцыми французскими матюгами  по этому поводу : лежит, злодей, телевизор не смотрит , за своих не болеет, но ненормативную лексику наверняка  понимает. Я поднял глаза, и увидел Ельцина : он аплодировал во весь экран. Ладони у него были огромные, как у героя французской сказки, что читала моя дочка на уроке  в первом классе. Человечка звали fesse’, кисти у него были больше, чем он сам, и смысл его жизни состоял в том, чтобы шлепать людей по заднице.  Это занятие не просто доставляло ему  удовольствие, - оно  поддерживало его жизненные силы. И что характерно, обладатели шлепаемых задов не возражали против такого обращения. Словом, в детской сказке царила гармония, да и у отставного президента, похоже, на душе было радушно и спокойно.    И ни с того, ни сего  захотелось оглушительно шлепнуть такой вот ельцинской ручищей по вот этой самой заднице, что время от времени опирается о мою тумбочку. А задница, вельветовая, слегка потертая, принадлежала молоденькой дочке моего соседа. У меня своя лампа, свет падает строго вертикально, так что ни лица, ни прически не разглядеть, а то что пониже плетеного ремня, - пожалуйста. Снова прислонилась к тумбочке, едва не расплескав домашний компот из больничного стакана. . . Я девушку понимаю : матч идет ненормально долго, напряжение не спадает, уйти и оставить больного отца один на один с телевизором ( или с русским соседом, не знаю уж, что тут лучше подходит), это все равно что бросить любимую команду на неминуемый разгром.  И  гости ходят из угла в угол, перешептываются, меняются местами, снова утыкаются в телевизор из неудобных ракурсов, и  никак не разойдутся. И где уж тут  устоять на одном месте?  Можно попробовать вывести закономерность: девушка привскакивает, когда французы догоняют, и ищет опоры когда русские выходят вперед. Можно даже таким образом попробовать вникнуть в правила, но зачем мне это?  Но вот она заерзала, не жалея вельвета, и есть от чего : кубок Дэвиса достался русским,  Ельцин не щадит ладоней, да и у меня чешутся. Не закрывая книги, кладу ее, обложкой  вверх, на тумбочку  между чашкой и  округлостями. Жена соседа теребит сережки, сын мнет в руке выключенный телефон, сосед стягивает с себя одеяло, насколько это  прилично. Надо же: при таком атлетическом торсе загреметь в больницу с классической стариковской травмой. И взгляд невольно переходит на экран.  Ловлю себя на том, что меня радует наша победа, и приходится прикидываться безразличным. Но это ненадолго.  Начинается награждение, девушка в вельвете теряет интерес к происходящему, обходит папашину койку, и прислоняется той же частью изящного тела к подоконнику. К ней рядком пристраиваются сын и жена, кто-то неопознанный из родни пристраивается на стульчике,  и они продолжают тихонько житейские разговоры. Настолько тихонько, что при желании можно подслушивать. Но если честно, я за последние два дня слишком много узнал о  жизни дружной семьи из Грасса.  Лучше уж журнал с подробностями о неудаче в Дьеппе в сорок втором году. Открываю дверцу тумбочки,  но неожиданно для себя  прикипаю к телевизору.  Французы поздравляют русских.  Капитан, едва  восстановивший дыхание, подмышки мокрые, волосы клочьями во все стороны, говорит нашим, какие они молодцы, какие классные соперники, как было здорово с ними бороться, настолько здорово, что не так  уж и обидно проигрывать. И красиво говорит, и грамотно, даром что спортсмен. Наша очередь наступает. Игроки, герои, поборовшие необоримого противника на его территории, куда-то ужимаются, прикрываются ракетками, и из-за их спин вылезает примелькавшийся  спортивный чиновник из тех, что всегда на экране с краю,  в светлом костюмчике, и с до блеска зачесанными назад остатками волос. И благодарит  главного теннисиста Бориса Ельцина, который всех ухлопал, потом Лужкова, который за что-то заплатил, и лишь напоследок, через паузу и неохотно высказал речистый отдельное спасибо городу Парижу, который уж тем хорош, что он Париж. Переводчик вдохнул, чтобы переводить слова благодарности и разные похвалы соперникам, но их не случилось. Переводчик отошел в сторону  в недоумении,  чиновник исчез с экрана потому что  оператор потерял к нему интерес. На этом и гости попрощались. Остались мы с соседом вдвоем. Я спросил о самочувствии. 
- Да вот никак в себе не разберусь, чего больше хочется, Бордо или Кот-дю-Рон.
Молодец, мужик!!! Вчера только его прооперировали на тему шейки бедра, а он уже размышляет об оттенках красного. Меня уж двое суток, как зашили, и операция была попроще – на голеностопе, а еще с утра даже чаю не хотелось. А сосед  вовсю шевелит губами, не открывая рта,  как будто вино дегустирует, а потом  объясняет, что обычно он выпивает бутылку красного в день, а литра виски ему хватает на месяц. Он явно имеет в виду только себя. А что жена? –
- Нет, жена виски не пьет. А вино - конечно. Дома. Потому что, кроме как у нас дома, в Монровии хорошего вина взять негде. Его нет в городе, как нет электричества, водопровода, и приличной компании. 
- И как же вы там живете?
- Свой движок. У всех европейцев свои движки в домах. Ну, и у местных, кто побогаче. Но таких немного.
- И вечером, наверно, не выйти?
- Только на машине. Автосервис какой-никакой  есть, но вот движок если сломался, чинить самому.
Собственно, так он и стал моим соседом: полез на крышу поправить спутниковую антенну, взглянул с высоты на неосвещенный город, в котором живет уже двадцать пять лет, да и навернулся. Везли его двумя самолетами, сутки провел в дороге,  в Дакаре  уронили с носилок, но вроде обошлось. Но об этом я узнал еще в первый день, едва его  привезли, как раз накануне моей операции. Он уже успел рассказать, что занимается элитными сортами древесины, растущими только в Африке, и только в самой дикой ее части. И потому он проводит в Монровии десять месяцев в году, и лишь два месяца, пока там то ли дожди, то ли саранча, пережидает  в своем доме в Грассе.  И жена преданно торчит в Либерии вместе с ним. Ей, видимо, и стало тоскливо без спутниковой антенны.
- Мы не скучаем, говорит, работы хватает, есть пара-тройка семей, правда, ездить надо через весь город, но мы втянулись. А еще,  иногда вместе с женой, ездим в бордель поболтать с проститутками. Русские, из Эстонии, очень приятные девушки.
Мне стало любопытно, что же у девушек  за  клиенты, и кто им движок чинит, но я не успел задать вопроса. Сосед почувствовал мою готовность слушать, и поспешил продолжить рассказ. 
- Меня – говорит- африканцы любят. Каждый раз, когда у них заварушка, я муку и консервы раздаю бесплатно. По улице могу ходить без опасения. Иногда женщины подходят, и руки целуют. Неловко, ей-богу, но лучше не препятствовать.
- И что – спрашиваю – в промежутках не вымогают ? Знаете, психология обычного азиатского попрошайки простая : если человек со мной чем-то делится, значит, у него есть еще.  И надо попробовать сделать что-то такое, чтобы это «еще» стало моим.  Отнять, украсть, выклянчить, выманить обманом  – это по обстоятельствам.
Сосед кивнул, что бывал во Вьетнаме и в Камбодже по тем же лесным делам, и что перепутать Азию с Африкой невозможно, они разные как наши переломы.
- Древесина там другая  – само собой, но главное ,  африканцы – фаталисты. Для них настолько естественно, что белые люди  богаты, а они бедны,  и что по другому быть не может …
Я присел, и повернулся лицом к рассказчику: вот, смотри,   я тоже фаталист,  как и большинство моих соотечественников. И это не только мое мнение… Но сосед даже и мое мнение мимо ушей  пропустил, как теннисный мяч, и продолжал, и продолжал….
- Там время от времени перевороты бывают, но и тогда никто мой дом не трогает. Можно с крыши наблюдать за периферийными передвижениями, и представлять себе , что где-то за углом штурмуют Бастилию.  И знаешь,  странное дело, вроде они – дикари дикарями,  живут в хибарах, технику с колониальных времен никто не чинит, в грязи купаются, толком почти никто не работает, и вдруг, откуда-то колонны, шеренги, идут строем, подчиняются команде, сапоги грохочут, пуговицы блестят, как в Сибири…
- Почему как  в Сибири – робко вставил я слово, и подумал, что может быть, такому занимательному рассказчику  интересно будет услышать и мой рассказ о местах для него наверняка экзотических и загадочных.  Но оказалось, что он никакой загадки в  простом географическом названии не видел,  и давно уже составил для себя представление  о холодных и обширных пространствах в составе Российской Империи.
- Ну, Сибирь – это же место, где Советский порядок воплощен в наивысшей степени.
Я лег, и снова сел, что еще поделать неходячему больному?
- С чего ты взял?  Послушай. Послушай, я ведь жил в Сибири, я рассказать могу. Послушай немного. 
 Я понимаю, что ему охота поговорить самому, и нет желания ни во что вникать. Возможно, с эстонскими проститутками все было по-другому. Может быть, они жаловались ему на жадных клиентов, а он не перебивал, чтобы не лишиться хоть какого-то собеседника. И мне весьма лестно, что ему со мной интереснее, чем с проститутками, которых надо , к тому же,  регулярно угощать. Но все-таки, я мог бы рассказать и о том, что  Сибирь Слова и Дела не боится, и что никогда там крепостных не знали, и что такое «тайга – закон, медведь – прокурор»,  и это лишь начало разговора о Сибирских свободах в несвободной стране. Например, о том, что на исходе Советских времен  молодые специалисты в Сибири  прямо со студенческой выпускной попойки начинали выполнять работу, до которой в Ленинграде надо было расти лет десять. До таких степеней свободы  разговор едва ли дойдет, собеседник мой   столь долго слушать не обучен. Но, я не успел рассказать ничего. На мое «послушай»  он ответил новым рассказом:
- Меня не трогают, а с другими бывали неприятности. Приехали как-то двое  из Израиля с проектом электростанции. Я их тоже консультировал.  Они долго осматривались, крайне осторожно входили в дело.
В этот момент в дверь постучали, и вошли мои друзья, парочка американцев, которых жизнь забросила на юг Франции.  Их путь ко мне был извилист, сначала они  заявились в больницу скорой помощи,  нашли в ней нужный этаж и палату, и вроде даже кто-то не вникая, сказал им , что я где-то здесь,  на снимок увезли , и так далее , пока не разобрались. В условиях больничного отсутствия событий, это тема отдельного разговора, тема, которую нельзя бросать, пока не будет обглодана последняя деталь.  И только потом  никому не нужные слова о здоровье, о не жмет ли гипс,  потом о здоровье знакомых,  потом застрекотал телефон. Мне звонили друзья, чтобы поддержать методом подтрунивания . Сосед вслушивался в мою русскую речь гораздо внимательнее, чем в слова теннисного чиновника.  А черт его знает, чему его проститутки учили , может быть, и понимает немного. Впрочем, ничего особенного я не сказал, так отшучивался, улыбался да пялился на своих гостей.  Тем временем, американец добыл из ридикюля жены   ручку, и начал разрисовывать мой гипс   карикатурами на меня, на себя, на мою жену, на свою жену, которая тихонько его изобразительные таланты  комментировала. Теперь я, разумеется, должен был показать художества соседу, а это было не так просто, поскольку к гипсу  был прилажен полиэтиленовый мешок, ,  в который  стекала  моя дурная кровь. Но ради искусства мы и это преодолели, не пролив ни капли ядовитой жидкости на простыню.  И  я увидел сходство с Бердсли, а сосед – с африканскими народными промыслами, а жена автора ничего кроме непристойности не увидела.  Сам же автор в свою защиту аргументов не приводил, а рисовал новые подробности , умело используя рельеф гипса. И даже самый строгий критик начинал улыбаться, и хранители нравственности признавали, что мастерства у бесстыдного  художника не отнимешь,   и было решено, что гипс, когда его снимут, можно будет отправить на аукцион, а на вырученные деньги съездить всей компанией в Африку. Сосед устроит нам экскурсию по Монровии, познакомит  с эрудированными проститутками, покажет то, что осталось от  еврейской электростанции. А мы его подстрахуем, чтобы с крыши не падал.  Время, как говорится, прошло за приятной беседой.  Раздербанили на всех пару грейпфрутов, увязая пальцами в кожуре, и брызгая  соком себе в глаза.  И разумеется, зацепили новую тему – запахи. Ну конечно, сосед живет в Грассе, славном уникальной  парфюмерией.  Друзья мои повели носами, и легко нашли общий язык с соседом.  У всех имелось на эту тему суждение, лишь я сидел тихо, чтобы никого не обидеть.  Поскольку в свое время  выскочил из музея парфюмерии как из самой жаркой бани на смерзшийся снег  не выскакивал. Я лишь вспомнил, что и в Грассе есть некое подобие электростанции: тяжеловесное здание без окон и с одной приземистой незаметной дверью, но точно не тюрьма. Я представил себе такую же гробину в Африке, и уже не мог отделаться от любопытства, чем же там у евреев дело кончилось.  А когда гости мои удалились, сам попросил соседа продолжить рассказ.
- Да – говорит – как всегда в таких случаях : только построили, так и революция. Мой лес не пострадал, а от еврейского сооружения мало что осталось. Приехал бельгийский страховщик, посокрушался, помучил   меня кривыми и окольными вопросами , как было дело, пообщался с проститутками, да и улетел двумя самолетами домой. А потом прислал мне толстую книгу в шести обертках. Я четверть от силы пролистал, и наткнулся на закладку с пятизначным числом. С этого места стал читать, и наткнулся на такие  фантазии на темы здешних событий…. И в конце написано, что это с моих слов. А меня просят подписать. Ну, я эту книгу под мышку, и с тремя пересадками улетел в Израиль. А там местный юрист эту же книгу в охапку, и в суд.   Люди в компании оказались  умные, денег не предлагали, но и доброго дела не забыли: в позапрошлом году всей семьей в Израиле две недели отдыхал. Из Бельгии разок звонили, говорили зловещим голосом, но евреи, опять же , обещали все вопросы снять, и похоже, им это удалось.
- И по Израилю поездили?
- Жаль,  древесины вкусной в Израиле нет, а то бы я там поселился. Но вот видишь, жить приходится в Африке.
Мне вспомнился анекдот о советском геологе, который жил в Африке с обезьяной, и я начал его рассказывать не спеша, на ходу то ли придумывая, то ли вспоминая  подробности, добавляя диалоги, и потихоньку обращая шутку в маленький рассказ. Но слушатель мой на середине анекдота  захрапел. И как захрапел! – Так, что к утру нас накрыл Мистраль. Окно покрылось ржавыми подтеками, как будто на него вылили ведро кофейной гущи. Пальма за окном стала рыжей, и при минимуме фантазии можно было представить, что это осенний клен, слегка припудренный дорожной пылью. Особенно, если всю ночь слушал художественный  храп.  Всякий знает, если всю ночь слушаешь храп, то чего только мысленно не выльешь и не уронишь на голову храпящего. И предметы эти к утру начинают мерещиться, выплывать из полусна, как , впрочем, и реальные люди, считающие , что уже утро, и пора вставать.   Вот и медсестры, кажется, уже не в зеленых халатах, а в рыжих. И много их : одна измеряет температуру, другая – давление, третья делает укол, четвертая огромными ножницами режет драгоценный  гипс прямо по шедевру карикатуры. И не будь моя воля подавлена ночным храпом, разве бы я позволил губить произведение искусства?   А девушка, тем временем,  накладывает легкую пластиковую повязку, которая затвердеет через десять минут. И на ней можно будет нарисовать новый шедевр.   А еще  мне можно будет вставать, и на костылях марш в туалет бриться и чистить зубы. И соответственно, пятая барышня меня игнорирует, и помогает умываться только моему прохрапевшему всю ночь соседу. И я опускаю ногу, она наливается тяжелой дурной кровью, и какая-то другая, более легкая, но не менее дурная кровь  стучит в ушах. Я поспешно забрасываю ногу на кровать, и остаюсь  стоять на одной ноге, раскинув руки с костылями. И наблюдаю, как плещется африканец в подставленном тазике, и шутки шутит с наклонившейся к нему девушкой, и заглядывает  в треугольник   между шеей и халатом,   и когда она уже уходит с тазиком прижатым к талии, освежившийся пациент спрашивает, нельзя ли ему на обед принести красного вина за его счет.  И девушка расплывается в улыбке, и если бы не тазик  , захлопала бы в ладоши не хуже Ельцина, и говорит таким голосом, словно это ей выпить предлагают:
- Ну конечно, если врач не возражает, а то как же можно обедать без вина?
Она поворачивается ко мне, и делает движение навстречу, чтобы помочь, и чуть не пролив грязную воду, ограничивается устными советами прилечь, и через несколько минут повторить попытку, а потом еще, и так, пока не дойдешь до туалета, и не умоешься.  Минут через пятнадцать мне удалось умыться, но легкости в теле от этого не прибавилось – нога была тяжелее всего остального тела, и я с наслаждением растянулся на ортопедической койке. Но все-таки, я уже хожу, я уже побывал за дверью,  а соседу вот  на этой  приспособленной к любым неудобствам лежанке еще валяться и валяться. И ведь он сейчас на меня смотрит, и о том же думает. И как это правильно – дать человеку отвлечься от печальных мыслей, только и надо для этого – полбутылки вина к обеду.  Время еще раннее, а сосед уже оживился,  руками дискобола  крутит  какие-то колесики на своей кровати, двигает ручки передач, придает себе позу оптимизма, жизнерадостности, и уверенности в скорейшем выздоровлении. Кажется, он сейчас поднимет при помощи всей этой механики свое беспомощное тело на крышу, и починит-таки тарелку, и увидит на экране победу французов в кубке Дэвиса,  Ельцинские ручищи, лежащие аккуратно на коленках, спортивного чиновника, лишенного дара речи из-за необходимости говорить хорошие слова  соперникам.  И я посмотрел на свою ногу, закатанную в почти невесомую пластиковую повязку, и тем не менее, неподъемную, и так пронзительно захотелось мне выпить… Я даже схватился за колесико кровати , и принялся его крутить, представляя себе, что это штопор.  Но я не француз, мне не дано ковыряться в себе, гадая, Бордо или  Кот-Дю – Рон, Медок или Каберне, я просто представлял себе струю цвета моей дурной крови, беззвучно заполняющую стакан. И тут вошел мой врач, резко, напористо, почти не заметив двери.. Он крепко сжал, и тут же отпустил мою руку, тоже как-то отрывисто улыбнулся, и постучал по пластику на ноге, как будто от сглаза. Мимоходом  постучал по пятке, где пластик потолще, потом  еще раз там, где берцовая кость, слава Богу, целая, потом там, где икра, арбуз он, что ли , выбирает?  Только после этого он приподнял повязку, осмотрел шрам цвета мистраля, и сказал, что пора домой. Можно прокатиться на лифте до первого этажа, там всякие канцелярии, бухгалтерии, бланки, чеки, бегунки… А еще там  вестибюль с колоннами и с людьми, миниатюрный больничный дворик с финиковой пальмой  и дождем, но впрочем, некогда.  Скачи между стойками  на одной ноге, маневрируй между двуногими, забыв о  мелочах вроде немощи. Домой же едешь уже сегодня. Сядешь этим же вечером, закинешь больную ногу на табурет, разольешь  Каберне по стаканам, чокнешься с женой  за то и это, там, смотришь, друг на звон заглянет,  и станет тебе так хорошо, что даже храпуна, нагнавшего Мистраль, вспомнишь добрым словом.  Ему два месяца с умной кровати не слезать, он еще такие бури  на нас накликает… Но впрочем, через час за мной  машина  приедет, и провести этот час, пожалуй, надо рядом с замечательным рассказчиком из жарких стран, должен же он когда-то дойти до ответов на вопросы. Кто, например, у него там на лесоповале работает?  Или это никакой не лесоповал в нашем сибирском понимании, а  долгие блуждания по  дикому лесу, полному хищников, змей и насекомых, в поисках  правильного ствола правильной породы, одного на много квадратных километров? И добыча его сопряжена с … Но я уже пришел. И даже не сразу закинул ногу на койку, явно моя конечность теряет в весе. А сосед как раз обедает полулежа, что твой римлянин.  И бутылка уже открыта, и стакан то ли наполовину пуст, то ли… нет,  уже просто пуст. Но тут же снова наполовину  полон, и видно, видно , как стресс уходит,   как рассасываются сутки в двух самолетах, падение с носилок,  боль и неподвижность, финансовые потери от отсутствия на работе,  и даже проигрыш  теннисистов на своем поле. И уже ни к чему торопиться выпить следующие полстакана, можно и растянуть удовольствие. А можно и угостить соседа, выпить вместе за здоровье, это же так логично, так понятно, мне же много не надо, треть стакана, и станет человеку приятно,  и остатки дурной крови растворятся, и стресс размягчится. У меня ведь тоже стресс,  не чета, конечно,  его африканскому стрессу, но больница, трехчасовая операция, пусть  даже плановая, нога неподъемная, он что, не понимает?
А он смотрит в стенку, и пьет, и считает, что так и должно быть. И ничего не рассказывает. Тут бы его и задушить вопросами. Кто там еще живет? Можно ли в каком-нибудь водоеме купаться?  Есть ли театр в каком-то виде? А стадион? А теннисный корт?  А такси?  А праздники языческие?  А колониальная архитектура? - Но вопросы, накопившиеся за два дня, застревают в пересохшем горле.  Меня, впрочем, хватает на пожелания доброго здоровья, но и этот намек не понят.  Бутылка почти пуста, у соседа так мало шансов исправиться. Он смотрит на меня, не переставая жевать, я смотрю на бутылку, точнее, на то, что в ней осталось,  ну и что? – трезвонит телефон, за мной приехали, сытый сосед кладет приборы, протягивает руку, большую и упругую, хотя с Ельцинской не сравнить,  я желаю ему поскорее встать на ноги, и вернуться к своему любимому делу. Хочется еще пожелать восстановиться настолько, чтобы заскочить  на крышу, поправить антенну, и в дальнейшем, провести много-премного густых тропических вечеров за просмотром французских телеканалов.  Но нет, не надо , не надо так с больными людьми, тем более, незнакомая медсестра держит для меня открытую дверь.   В дверях я еще раз оглядываюсь в недоумении : надо же, так и не налил.