Юродивый

          Пётр Матвеевич сидел в горнице, за столом в чистой рубашке с заштопанными локтями, поджав ноги, и, уставившись в пустую тарелку.
Уже больше года прошло, как умерла жена его. Умерла тихо и незаметно, как будто и вовсе не было ее. И остался он с тремя детьми: старшей дочерью, которая взвалила все хозяйство на себя, четырехлетним сыном-крепышом, вечно сопливым непоседой, и последышем,  дочечкой двухлетней,  со стриженой головой похожей на одуванчик,  прощальной болью жены его.
          Пётр Матвеевич поблуждал глазами по нехитрой убогой обстановке комнаты, остановился на красном углу и насупился. Единственная икона, оставшаяся в наследство ему от набожной бабки с незапамятных времён, заботливо протёртая руками старшей дочери, всегда смущала его, а иногда, пугала взглядом выцветшего святого лица, с поразительно сохранившимися зелёного цвета глазами.
          Пётр Матвеевич был мрачен, ломило его и трясло его. Противная тошнота подступала к горлу: последствия попойки вчерашней, когда там, на базаре, без особого хмельного веселья и бесшабашья, заливал он с дружками не то горе, не то приветил наступающий праздник Рождества Христова. Но всё едино: сначала взбрыкивающая тёплая бодрость первых глотков зелья, потом карусель помутившегося света белого, а потом, уже редко он помнил, как добирался домой, как вваливался в комнату, падал на заранее заготовленный детьми тюфяк, мычал, стонал, всхлипывал.
          Пётр Матвеевич почесал затылок и поморщился. Как ни странно, вчерашнее он помнил всё. Как долго шарил по карманам, выискивая смятые рубли, как толкался в очереди за вином, и как занесло его в конец базарной площади, к начинающей ветшать, но ещё действующей церквушке.
          Перед входом,  прямо на снегу, в лохмотьях и босиком, сидел юродивый: ещё молодой, с грязными в сосульках длинными космами, с раздвоенной заячьей губой и с немигающими детскими глазами. В ногах у него лежала большая и видимо, старая собака. Поджав лапы, она дрожала всем своим измождённым телом, а юродивый, вытащив из-за пазухи кусок
хлеба, откусывал от него куски, разжёвывал их своим безобразным  ртом и пытался втолкнуть собаке эти «жёвки» между проеденных зубов.
          Пётр Матвеевич, тогда, пьяно ухмыляясь, доставал из кармана остаток закуски, кусок дешёвой колбасы с прилипшими к ней крупинками табака, и, покачиваясь и переступая, посунулся  к человеку с собакой,  протягивая им своё подаяние. Юродивый долго смотрел на него, и, вдруг, затрясся, как в лихорадке, суча босыми ногами, бормоча, и, задыхаясь, брызгая слюной  принялся кидаться грязными комьями снега. Случится же такая напасть!
          Пётр Матвеевич искоса посмотрел на часы. Время приближалось к полудню. Скоро прибегут дети с катка, сядут за стол, и, едва сдерживая выплёскивающееся нетерпение, с затаённым сердцем, будут ждать раздачи подарков. Хотя не баловала их судьба: младшие ещё не понимали, а старшая дочь молчала, почему не могут свести  они концы с концами. И тем не менее, старшенькая, хозяюшка, приработав после занятий по вечерам, купила братцу ботинки, а он, сам в закусочной прикупил развесных конфет для младшей. Этой крохе не нужно было других подарков, для неё всякая конфета, пряник или даже случайный кусочек сахару - настоящий праздник. Подарки были спрятаны тщательно старшею дочкой и ждали своего часа.
          Пётр Матвеевич встал и нервно заходил по комнате: ему опять стало нехорошо.  Его мысли, пчелиным роем, вертелись и разлетались в разные стороны, так и не отвердев оболочкой реальности, и, затем, вернувшись, мягко тонули в складках воспалённого мозга. И лишь одна, которую он гнал с самого утра, давила, бросала в жар, корёжила, и, наконец, его подхватив, заставила рыться в карманах, выворачивая их до швов, в поисках денег. Их не было и негде было взять. И он это знал, и тем сильнее пеленало его липкой паутиной одно желание - выпить.
          Случайно, его взгляд, метавшийся по стенам, буквально стреноженный застыл на иконе. Зелёные, вымытые глаза бога в углу гвоздили предостережением, как живые. Мурашками опоясало его тело. Он потянулся за куревом, чертыхаясь почему-то шёпотом, и, не найдя папирос, заглянул за цветастую занавеску, где всегда оставлял себе несколько, на чёрный день. Там он увидел кулёк конфет, подарок для маленькой.
          Пётр Матвеевич сидел, сгорбившись, и руки его тряслись  Он уже знал, что будет дальше. Тихие, не мужские слёзы текли по его щекам, капали на  старенькую, застиранную, не раз чиненую рубашку, а некоторые  попадали на вымытый пол, где лежали струганные из чурбачков игрушки детей.
          И такое пустое, холодное безразличие охватило его посреди этой комнаты, отобрало живую способность что-либо чувствовать, отгородило непроницаемой материей безысходности, что закостенело, а потом и вовсе пропало его мироощущение.
          Он накинул пальто. На базаре за конфеты дадут денег. Открывая дверь, оглянулся на образа. Зелёным ужасом горела икона.
          Пётр Матвеевич выложил свёрток на дощатый прилавок и опешил. Перед ним стоял юродивый. Из грязных лохмотьев, из рваной сумы, из-за щеки доставал божий человек медные монеты, совал их ему в руки, мыча, и, отталкивая прочь. Пётр Матвеевич не понял. Тогда юродивый рвал своё тряпьё,  бросая его к ногам продавца, и рождественские снежинки таяли на его немощной, впалой груди.
         Пётр Матвеевич попятился назад, зашептались люди вокруг, а юродивый, сорвав с себя нательный крест, прикрывая всем телом своим кулёк с конфетами, протягивал его Петру Матвеевичу в дрожащей чёрной ладони...
          Пётр Матвеевич вернулся вовремя. От него пахло вином, но взгляд его был трезвым и отрешённым. Старшая дочь собирала на стол, с тревогой поглядывая на отца. На праздник она накинула на плечи материн платок, её подарок, когда та ещё была жива. Младшие дети замерли в ожидании гостинцев. И вот, из-под дивана вытащены ботинки, и счастливый братишка захлопал в ладоши, подпрыгивая от радости.
- Там возьми свой подарок!
          Показала сестричке на занавеску старшая. Неловко топая ножками, торопясь и спотыкаясь, взвизгивая от нетерпения, ребёнок распахнул цветастую материю. Все замерли.  Там было пусто.  Пётр Матвеевич отвернулся.
-Кафетьки нету, кафетьки нету!
Повторяла малышка. Её счастливая улыбка ещё не успела сойти с ее лица. Она ещё не успела понять и осознать случившегося. Дети все разом почему-то посмотрели на отца.
-Кафетьки нету!
Уже со слезами в голосе проговорила девочка.
          И такое детское не поддельное горе стояло в её мокрых глазах, в страдальческом изломе бровей, в растопыренных ладошками вверх ручонках, что Пётр Матвеевич встал, как-то очень спокойно и по-деловому снял бельевую верёвку с гвоздя, открыл дверь, и, уловив затылком жалящий взгляд зеленоглазого бога, вышел во двор.
          Через распахнутую дверь на него очень по-взрослому смотрели его дети. Уже в который раз.