Мужчины за работой или Гроб-стоп

Эта поездка с самого начала была не в тему. По-первых, влом проводить в машине первую за несколько недель свободную субботу. Накануне съемка затянулась до ночи, потом заказчик - мажор в черепаховых очках без диоптрий и с бесцветным блеском на губах, закрылся в туалете и занимался непонятно чем почти час, все это время мне пришлось пить драконовски дорогой чай в Нирване, и глядеть на выход из туалета.
- Не делай меня толстым, сказал он в начале съемок, втягивая живот. Я глянул на его второй подбородок и пообещал постараться. Он платил мне 100 долларов в час, и еще три часа я сидел без дела, пока он прятался в нужнике. Самое противное было в том, что в кармане у меня оставалась сотня, а чая я напил уже минимум на две. Когда он наконец выполз, с красными глазами и растрепанной челкой, то сначала заказал мартини и молча его пил, а потом вяло разговаривал с кем-то по телефону. В общем, расплатился он уже ближе к двум ночи - тяжело вздыхая, отводя глаза. Денег он мне отдал всего за два час съемки. На фотках будет и подбородок, и его вялая жирна жопа, решил я, но к утру меня уже попустило, я чувствовал себя подмятым под каток.
Во-вторых, повод съездить домой был тоже не из приятных. Но я знал, что если не поеду, отец не отцепится. Я не боялся упреков – как раз наоборот, я боялся этих его длинных томных молчаний в трубку после «Ну да, я понимаю», старческих «я стал помехой» и «наверное мне лучше не звонить». В общем, я понимал, что дешевле для нервов было бы съездить именно сегодня, и это меня бесило еще больше.

Навигатор уверял, что дорога из центра в Солнечное составляет 306 км, но это до городской черты, а мне нужно было свернуть чуть раньше. На все про все - часа три с половиной в одну сторону, один раз остановится отлить и покурить. Дорога туда и назад и все, нет субботы. Я встал в пять, в шесть выехал, чтобы не толкаться с сонными директорами иностранных представительств на китайских джипах, которые жутко тупят по дороге на дачу.
В семь первый раз позвонила Алла, до этого она выслала четыре смски за ночь, я их не читая удалил. Может там был заказ на съемку, а может тот размытый ноющий вопрос, на который я никак не хотел отвечать. И не отвечал.
В последнее время у нее появился этот взгляд, немного удивленный - то ли тем, что мы до сих пор вместе, то ли тем, что мы до сих пор вот так. Выжидающий. А у меня от этого взгляда начинало крутить живот, мне казалось, что это какой-то сложный тест, а я даже не смог понять, в чем его суть. Зачем двум взрослым людям еще что-то, ведь и так все хорошо? Я хамил, хлопал дверью, но злился скорее сам на себя, как человек, не успевший заскочить в отъезжающий поезд. Алла не давила, и на время все становилось как обычно, но потом опять слетал с катушек. Я понимал, что если буду вести себе как мудак, то снова все испорчу, и потом буду мучаться и думать, как бы все могло получиться. Но я не мог ничего с собой поделать.

Отцу Алла нравилась, у нее есть стиль, говорил он, имея в виду, наверное, ее бирюзовый шарфик, подделку Hermes. Или ее смешные розовые стринги, или эти ее шляпки и огромные шоколадного цвета очки, которые она напялила на встречу с ним этой весной. Отец считал, что она меня остепенит, потому что все эти мои ирокезы, малиновые брюки, шайбы в ушах и фотошоп – это все от неприкаянности. Я ему в ответ советовал посмотреть в зеркало, на свой живот, лысину и рваные серые брюки. Он обиженно молчал, а потом бурчал что-то типа «я всегда старался, чтобы ты не вырос таким идиотом, как я». Алла молчаливо ела мороженое и не встревала в перепалку. Я закипел и начал говорить о крахе жизненных ценностей семидесятников. Отец молча слушал, а потом выдал, что биться с ним не надо, и чтобы я нашел себе достойного противника. Я сказал, что нечего вести себя, как противник. Остаток вечера мы молча жевали.

Алла позвонила еще раз, и я поставил телефон на беззвучный режим. Чего я хотел – я не знал. Все мои планы - студия, выставки, Нью-йорк - все теперь вызывало только горькую усмешку. Я чувствовал себя старым и глупым.

Последние 100 км шли через бесконечные села с размытыми границами дороги и ведрами на обочине – картошка, яйца, мед, соленые огурцы. Бабушки с застывшими улыбками на морщинистых лицах поворачивали голову за моей Chery, куры разбегались из-под колес, а иногда будто бы специально бросались под них, так что я еле успевал тормозить. Наконец я добрался до переезда и машинально остановился перед знаком, хотя тут, посреди бескрайней степи, я ни разу никогда не видел ни одного гаишника – ни разу за все десять лет, с тех пор как перебрался в столицу. Но каждый раз тормозил, считал до пяти, как учил отец, и только потом трогался.
Поездки домой всегда заставляли меня нервничать. Мне казалось, что, попав назад, в Солнечое, я должен был открыть какую-то тайну, какую-то недоступную ранее мудрость, поняв которую смогу перевернуть свою жизнь раз и навсегда, стать на четкие, ровные рельсы бытия, достичь наконец того душевного покоя, в поисках которого я калечил себя и всех вокруг. И хотя вот уже пятнадцать лет я приезжал обратно ни с чем, без ключей, разгадок и мудрых советов, каждый раз, на переезде, я ждал, что все решится именно сегодня.
Вдалеке появилась бетонная стелла с надписью Солнечный, на которой кто-то красным баллоном написал Anarchy, десять лет назад это мог бы оказаться и я. Перед стеллой был съезд вправо, на грунтовку, которая уходила в хвойную посадку. Я сбавил скорость и свернул, несколько минут нырял в песочные ямы, в которых не успела высохнуть грязная жижа, и наконец вырулил в асфальтовый карман, к металлическим воротам кладбища.

Было начало десятого, я припарковался возле Газели, кроме нее и моей малолитражки на площадке никого не было, закинул фотык на плечо, чтобы не сперли, и потопал в посадку отлить. В посадке пахло хвоей и кислородом - так резко, что у меня закружилась голова. Я застегнулся, сделал пару шагов на нетвердых ногах, разгреб старый мусор вокруг - газеты и полиэтилен, пластиковые стаканы и бутылки, брошенные на поминках - потянулся и закурил. Здесь, из-под тяжелых сосновых ветвей был хороший вид вниз, на фасадный забор кладбища: широкий въезд, потом развилка - направо уходила узкая дорожка к вагончику сторожа, а налево - широкая асфальтная дорога, которая огибала все новое кладбище - ряды виповских памятников, затем сектор могилок попроще и аж до небольшой опушки, за которой была водокачка и ряды покрошенных старых плит и трухлявых крестов; в этой части могилы были полуразрушены и поросли сорняком, так, что их уже тяжело было различить. На входе в старое кладбище, между ярко-желтых листьев и черных столбов виднелись несколько фигур – кто-то видимо тоже вышел в субботу отработать повинность и прибраться за усопшими.
Картинка была сочная, и я сделал несколько фоток: общий, средний план, потом максимально увеличил зум и разглядел двух крепышей, которые ритмично работали лопатами, и невысокого роста мужичка в кепке, нервно шагавшего между ними. Я сделал еще пару фоток, спустился на площадку и набрал отца. В ответ услышал шум маршрутки – наверняка он опять положил трубку в карман брюк и тот включался без его ведома. Я перезвонил еще раз, с тем же результатом, потом сел на лавочку и стал ждать.

Любая, даже небольшая хозяйственная работа с подачи отца превращалась в сложнейший многоуровневый процесс, в который нужно долго входить и из которого практически невозможно выйти. Ремонт в прихожей мог растянуться на месяцы, к его осмыслению могли привлекаться лучшие умы подъезда, района и города, на его реализацию уходили огромные ресурсы, использовались передовые технологии и инструменты. После смерти матери этот обсессивный подход к работе только усилился – не дай бог распечатать неровно страницу текста, поставить криво фотку в блоге, плохо приклеить оторвавшийся угол обоев - после долгого ворчания и тихих ругательств следовала кропотливая работа над ошибками, а потом моя любимая часть - нравоучения. Поэтому когда на могильной оградке откололся уголок, я молчал до последнего, чтобы ни дай бог не спровоцировать спецоперацию по восстановлению. Отец об этом так бы и не узнал, если бы не бывшие сослуживицы матери, которые пришли на годовщину и доложили о дефекте. Теперь отец наверняка явится во всеоружии и то, что могло бы занять от силы минут тридцать, растянется на несколько мучительных часов.
Я знал, что отец винил себя за то, что жена ушла раньше него. - Она в сто раз лучше меня, так почему, спрашивал он меня снова и снова, а я не знал, что отвечать. Отец замкнулся, организовал дома спортанский быт и на кладбище сам ходить перестал – видимо, боялся, что на душевных ранах расползутся швы. Мы приходили два-три раза в год, всегда вместе, всегда по делу, всегда немного отстраненно. Мне же хотелось иногда прийти самому и посидеть в тишине, поговорить с ней, но этому постоянно мешали лень и три часа езды.

Подул ветер и искорки сигареты, сорвавшись, покатились по асфальту, а я услышал за спиной обрывки ругани. У крепышей сдавали нервы. Я поймал себя на мысли, что меня раздражает все, что так или иначе связано с данью памяти мертвым. Нельзя сказать, что я особо жаловал живых – на празднике из меня тост не выдавишь, я просто не могу заставить себя пожелать человеку, который мне не нравится, что-то хорошее, в этом есть что-то сродни проституции. И светлая память уродам ни к чему – она даст надежду другим уродам на то, что после смерти им все простится и забудется. А я хочу, чтобы они все горели в аду.
Мужики за спиной начали переругиваться, а потом затихли. Я глянул на часы, время шло к десяти, я озяб и уже хотел уже сесть в машину, как на тропинке, пыхтя, появился отец - грузный, насупленный, лысый и бородатый, как геолог, вышедший из лесу после тридцати лет экспедиции. Как я и думал, он был загружен как верблюд в караване: на плечах рюкзак, в руках – ведро с песком и початый мешок цемента. Увидев меня, он остановился на пригорке под сосной, поставил ведро и мешок на землю, прохрипел «иди, поможешь» и стал шарить по карманам в поисках сигарет.
Я положил кофр с камерой на скамейку и поплелся на пригорок. - Ты как-то обрюзг, сказал отец, поглаживая свой круглый живот. - Ешь всякую дрянь? - Пью всякую дрянь, пробурчал я, взял ведро и мешок и поплелся вниз. Отец шел следом, дымя сигаретой. Возле ворот я остановился, проверил сигнализацию, накинул на плечо кофр и двинул в ворота.
Памятники у входа я видел так часто, что легко мог их по памяти нарисовать. Вначале шел инженер, который дослужился до главы райисполкома – человек с лицом цвета теста, под его фоткой на плите были выбиты две гвоздички. Дальше шел памятник красивой женщины – не знаю, кем она была, но у нее был очень спокойный и добрый взгляд человека, который понял этот мир, и принял его как есть. У женщины была высокая прическа с жемчужинами в волосах и всегда прибранная плита, хотя я ни разу не видел, чтобы на могилу к ней кто-то приходил. За ней сразу высилась усыпальница уголовного авторитета с короткой фамилией, из которой получалось хорошее погоняло. У авторитета была скульптура во весь рост, правда сидя (хотя это как-то стремно – авторитет не должен сидеть) и огромная черная вертикальная плита с выбитой на ней церковью с семью куполами. Я был уверен, что эта мраморная татуировка – точная копия татуировки обычной, синюшной, которая украшала грудь усопшего. А может и нет – у меня никогда не возникало желания это проверить.
За ней шел ряд могилок – целая семья, отец, мать и сын, погибшие в катастрофе. Лица у них на плитах были как у блаженных – удивленные, будто бы они не успели осознать, что с ними произошло. Через несколько рядов мы отыскали и «наше место», как говорил отец. Когда мать умерла, он выбил у руководства место на двоих, с запасом, меня такая мрачная практичность просто убивала. Памятник был простым, но красивым – только у матери было тревожное лицо, она будто бы говорила мне “неужели ты до сих пор ничего не понял”.
Отец начал методично разгружать рюкзак и приказал мне идти за водой. Я взял ведро и поплелся к колонке, вышел из рядов на асфальтовую дорогу и увидел, что у ворот нарисовались двое крепышей. Судя по румянцу и мокрым чубам, это они махали лопатами на старом кладбище, а сейчас стояли вполоборота друг к другу и курили, перешептываясь и бросая косые взгляды – за пределами стокилометровой зоны от столицы смотреть прямо в лицо означало либо приказ к повиновению, либо призыв к драке. Один, повыше, был сухопарым и немного горбился, у него была длинная шея, острый кадык и опухшие глаза. Второй был пониже, с широким лицом и огромными руками, на левом глазу у него была родинка размером с монету. Он не удержался и взглянул на меня. Я вспомнил, что из ворота толстовки у меня выглядывал краешек татуировки – конопляный листок, наверняка крепыш хотел его получше рассмотреть. Точно такие парни окружали меня все мое детство и юность - спортивные штаны и бесформенные кроссовки, кожаные куртки и стрижка под машинку. Простые как двери, но завистливые и злые, они напивались под шансон, с гордостью носили золотые крестики и при этом брюхатили школьниц. Я сделал вид, что не обратил на них внимание, и повернул на узкую тропу, которая вела через газон к деревьям. Здесь, рядом с мусорными кучами, стояла ржавая колонка, я качнул несколько раз, набрал ледяной воды, и мне сразу захотелось отлить, но решил все же потерпеть, чтобы ненароком не нарваться на крепышей. Когда я шел назад, они все еще стояли у входа, уже молча, худой разглядывал стоянку, а крепыш смотрел куда-то поверх моей головы – на самом деле на меня, но скрыто. Я свернул в ряды памятников и почувствовал, что теперь он смотрит прямо мне в спину, отчего меня кинуло в дрожь.

Отец сосредоточенно перемешивал в небольшой пластиковом корытце сухую смесь из песка и цемента. Увидев, как он работает, я сразу почувствовал себя легче. Он набрал в опрыскиватель воды и смочил разрушенный угол оградки, а затем начал добавлять, помешивая, воду в сухой раствор. Когда тот достиг консистенции теста, отец молча отдал мне шпатель и пошел к рюкзаку. Это означало, что теперь я должен был добавлять воду, чтобы бетон не засох, пока отец будет крутиться вокруг уголка. Я брызнул на тесто и растер его шпателем, затем опять скатал в валик. Отец вытянул платяной мешок с гвоздями, щеколдами, шурупами и прочим ломом, который он добавлял в раствор, вытянул несколько, по его мнению, подходящих, потом покрутился вокруг и вырыл из земли два среднего размера камня, отряхнул их и приложил к уголку. Затем достал две коротких арматуры, вбил их по внешним углам оградки и приладил две доски в качестве опалубки. Я дважды успел освежить раствор, отец набрал шпатель и плюхнул в уголок опалубки, проредив его, чтобы тот хорошо осел, потом еще и еще. Обрызгал водой угловатый камень и втиснул его в раствор, потом набрал теста прямо в ладонь и тщательно облепил камень. После слоя раствора добавил второй камень, засыпал лом и выложил сверху остатки раствора. Я вытер руки и закурил – теперь отец будет, кряхтя и умываясь потом, крутиться вокруг оградки, ровнять поверхность и проверять уровнем, пока она не станет идеальной, и мешать ему в этом не стоит.
- Бог в помощь, сказал кто-то за спиной, и я от неожиданности вздрогнул. - И вам, пробурчал отец, даже не оборачиваясь. Я увидел невысокого мужичка с усами, в кепке и короткой кожаной куртке, плотные серые брюки и кожаные туфли на протекторах - не броские, но дорогие. Обе руки мужик держал в карманах. Я увидел у него во рту золотой зуб, но мужик не улыбался, а просто щурился, глядя, как работает отец. – А нам не помогли бы, а? Тут рядом, сказал мужик, даже не глядя на меня, отчего мне стало жутко, будто я превратился в приведение. – Мы вообще торопимся, сказал я, так что извините. – Но тут рядом, повторил мужик, все так же не глядя на меня. – Отец бросил уровень, посмотрел на него снизу вверх и еле заметно пожал плечами. – А чего ж не помочь?

Мне все это не нравилось. Уже половина первого, чтобы добраться засветло у меня остался максимум час-полтора, и я не хотел провести их в компании двоих из ларца и стремного мужика с золотым зубом. Но, как обычно, в этом городе всем было на меня плевать. Отец поднялся и стал вытирать руки от раствора. – Что у вас, спросил он. – Ничего сложного, сказал мужик, тут рядом, я покажу. – Что-то взять с собой? – Нет, там нужен специалист, как вы, сказал мужик, кивнув на засыхающий бетонный уголок. – А много заливать, спросил я. – А вы из Солнечного, спросил мужик, все еще щурясь в сторону отца. – Да, сын вот в Киеве живет. – В Киеве, повторил мужик задумчиво, а потом добавил тихо, но твердо. – Поможете мне, это недолго, и все разойдутся по своим домам, ясно?
Усатый явно перегнул палку, я встал перед ним и попросил его двигать к своим пацанам и не мешать, иначе вызову ментов. В ответ мужик спокойно достал руки из карманов, в одной была красная корочка, а в другой – макаров. Все произошло так быстро, что я даже не успел испугаться. – Поможете мне, и все уйдут домой спать, повторил мужик тихо и кивнул дулом пистолета к выходу. Страх догнал меня только теперь, и сердце начало ужасно стучать. – Давайте мы просто уйдем и забудем это все, сказал я, удивившись, как дрожит мой голос. – Иди, иди, тихо сказал отец и подтолкнул меня вперед. – Я возьму вещи. Но усатый кивнул ему на выход – мол, все есть. Мы пошли по узкой тропинке между рядами, и мне почему-то захотелось поднять руки вверх.
Когда мы вышли на дорогу, двое из ларца кинулись к нам навстречу. – Станьте по бокам, тихо скомандовал им мужик, я заметил, что руки он уже спрятал в карманы. Мы сосредоточенно зашагали к посадке, спустились с валуна вниз, прошли между деревьев и вышли на старое кладбище.

Прямо перед нами была свежая могильная яма – в здешней земле было много глины, и розовощекие братки наверное замахались ее копать. Одна лопата оставалась в яме, другая торчала рядом, возле длинного черного пластикового пакета, который был застегнут на молнию. В пакете явно прочитывалась человеческая фигура. Сердце забарабанило у меня в висках, во рту пересохло и поэтому вместо «твою мать» послышался какой-то песочный клокот. – Вы что, кого-то убили, спросил отец. В его голосе не было страха, только удивление. – Нет, коротко ответил усатый. Он перешагнул через пакет и подошел к большой черной сумке, которая лежала рядом, раскрыл молнию и вынул оттуда резиновые перчатки, спецовки и фартуки. Здесь были даже специальные шапочки на резинке – я не видел таких со времен занятий ОБЖ. Усатый дал по комплекту мне и отцу и приказал одевать, а краснощекие напялили свои изрядно испачканные робы.
- В общем так, сказал усатый, пакет нужно закопать, причем закопать так, чтобы его нельзя было откопать, ясно? Мы с отцом кивнули.
– Яма уже есть, но нам нужно ее залить бетоном.
– А зачем, спросил отец. Если уже подходить научно, то лучше кислотой растворить, так биологических следов не останется. А бетон можно разбить без ущерба для тела.
Усатый озадаченно посмотрел на отца, потом сощурился, будто раздумывая, говорить или нет. Скользнул ребром ладони по носу, привычным жестом подняв козырек кепки, выдохнул и сказал: Там не совсем биологические э-э-э останки. Он кивнул одному из розовощеких и тот осторожно рукой в резиновой перчатке раскрыл молнию сантиметров на сорок.
Сначала я подумал, что мешок пустой, но потом понял, что в нем лежит гранитный памятник мужика во весь рост. И лицо этого мужика мне было знакомо. - Это разве не... - Да, сказал усатый, он самый. В пакете был действующий авторитет Солнечного, Павел Иванович Макуха, вернее не он сам, а его мраморная копия. Только лицо у каменного Павла Ивановича было моложе оригинала лет на пятнадцать. – А нафига памятник хоронить, удивился я. Новость о том, что я не стану соучастником убийства, вызвала новый приток адреналина и голос опять задрожал. – А тебе, ****ь, какое дело, прорычал крепыш. Его лицо от злости пошло красными пятнами, будто водяные знаки на нагретой бумаге. Мне кажется, что я его где-то раньше уже видел, но точно не помнил, где. Он застегнул молнию на пакете и направился в мою сторону, сжав кулаки, но усатый его спокойно остановил. – Тихо, Леша, ребята же нам помогают, остановил его усатый. В общем, его нужно залить бетоном, потому что он фонит. – В смысле радиоактивный? – Именно. Не сильно, только чуть-чуть, но фонит, и тем самым, как понимаете, доставляет определенные неудобства жителям города.
Усатый дал нам минуту переварить информацию. Я представил себе, как какой-то холуй дарит авторитету памятник – с ружьем, в руке, футбольным мячом, айпадом – да хрен его знает с чем еще, во весь рост, перевязанный алой лентой. И тут оказывается, что холуй продешевил, что гранит-то с радиацией, и как его самого этот авторитет окунает босиком в тазик с бетоном. Я не смог сдержать улыбку, усатый это заметил и прорычал. – Если труп не настоящий, то это – он вынул из кармана ствол – вполне настоящее. Поэтому все, что тут происходит, тут и останется, навсегда. Или я добавлю сюда еще и э-э-э биологические останки.
- Да понятно все, сказал отец спокойно, только надо все сделать по-другому.
- Как, спросил усатый.
- Сначала нужно максимально измельчить камень, из мешка его лучше не доставать, разбивать прямо в нем. А потом сделаем небольшой саркофаг, чтобы сантиметров тридцать было по бокам бетона. Так будет надежней.
Усатый почесал подбородок, кивая головой и спросил: - Что нам нужно?
- Значит так, емкость для размешивания бетона, арматура, несколько листов жести или доски, на худой конец, кувалда и лом.
- У нас есть бетономешалка, сказал мент. Она подключается через вагончик охранника. Он пьяный вдрызг, мы его пока... уволили. Есть цинковая ванна и кувалда.
– Арматура все равно нужна, сказал отец. Усатый кивнул молодчикам, и те побрели в сторону свалки.
Мы же вытянули ванную ближе к вырытой яме и положили в нее пакет с памятником. Усатый вручил мне, как младшему, кувалду, хлопнул по плечу и сказал – Вперед, волосатик. Я замахнулся, мраморный авторитет раскололся от первого удара. Сначала я отшиб ему голову, потом руки, а затем методично бил с шагом сантиметров в двадцать, от одного края мешка к другому. Через несколько минут я покрылся потом с ног до головы - он стекал ручейками со лба по щекам в рот, по спине в трусы, по ногам, в носки и кеды. Мне стало ужасно жарко в робе, но я понимал, что расстегнуться сейчас – значит слечь с простудной на неделю, и терпел. А еще я подумал о том, что если вуду действительно работает, то Павлу Ивановичу не позавидуешь.
Наконец мешок осел, мы свернули его до размеров рюкзака и сделали перекур. Розовощекие притащили лом, который смогли найти – куски оградки, металлически звездочки и цветы, а также длинную ржавую трубу. Отец, не вынимая сигареты изо рта, разделил трубу на четыре части и пометил карандашом. Розовощекие ее распилили и помогли отцу спуститься в могилу.
– Тут уютно, пробурчал он, - спускайся. Я чувствовал себя жутко уставшим и никак не мог забыть про пистолет в кармане у усатого, но выбора особо не было. Внутри действительно было уютно – наверное потому, что здесь не было слышно шума. Вот оно как, подумал я, быть мертвым, чем-то похоже на пляжный отдых – лежишь, отключившись, и думаешь о вечном. Отец растормошил меня, ткнув в руки обрезки трубы. На дне могилы он обозначил квадрат с ребром сантиметров в пятьдесят, потом еще один, вокруг, примерно вдвое больше, и сказал вбить по его бокам отрезки трубы. Потом взял куски оградки и сделал что-то вроде колодца по периметру внутреннего квадрата и досками выложил опалубку снаружи. Мы вылезли из ямы.

На меня вдруг накатила паника – я решил, что теперь, когда осталось только заливать бетон, усатый прикажет избавиться от нас, и мы так и умрем здесь - стоя, в одной могиле с мраморным вором в законе. Они нас будут долго избивать или просто вкинут сюда же, рядом с саркофагом, присыплют металлическими звездами и искусственными венками – и до свидания. Будут тебе похороны оптом, думал я. И не будет больше мучительных вопросов Аллы, раздумий и обид, бесконечных за и против. Никакого экзистенциализма, брожения в одиночку по улицам города во время чумы. И никто ничего не заметит – два одиноких мужика, сколько их пропадает каждый день? Уходят за хлебом, мусор выбросить или купить сигарет. Алла, наверное, подергается, но что она здесь сможет узнать, в этом болоте, среди всех этих усатых и розовощеких?
Я посмотрел на отца, он спокойно курил, разглядывая конструкцию. Если понемногу отойти к посадке, то можно незаметно перелезть через валун и дать деру, к машине, подумал я и цыкнул отцу. - Идем к посадке, прошептал я. Отец не расслышал и вопросительно кивнул. Усатый что-то объяснял на ухо розовощекому, я наклонился и сказал как можно разборчивее: Идем к посадке.
Усатый на мгновение запнулся, глядя на меня краем глаза. Отец улыбнулся, выкинул окурок и положил руку мне на плечо. – Не бойся, сказал он спокойно, все будет хорошо.
Мне почему-то стало стыдно, будто бы это не я предлагал ему сбежать от продажных ментов с макаровым. Ситуация меня начала бесить, я глянул на крепыша, он краем уха слушал усатого, а сам улыбался. я был уверен, что он смеялся надо мной. - Слышь, отброс, не выдержал я, хватит лыбиться. Улыбка сползла с его лица, оно все покрылось пятнами, и родинка под глазом стала похожа на корабль, который плывет вдоль розового морского побережья. Мне показалось, что я уже где-то его видел, но не мог вспомнить, где. Крепыш рванул с места, но усатый успел его удержать. – Я тебя щас закопаю, крикнул розовощекий тонким, почти женским голосом. Я засмеялся и спросил: А то что? Споешь мне, как петушок?
Теперь усатый его не смог удержать, Леша кинулся на меня, но поскользнулся на глине и упал на колени, ухватившись за мои штанины. Под весом его тушки мы начали дрейфовать в сторону ямы. Я пытался удержаться, но не смог и упал поперек крепыша, и мы валетом соскользнули в могилу. Леша лупил то есть силы, куда доставал – то есть по моим ногам, а я в ответ бил его в бок, пытаясь попасть по почкам. Усатый что-то орал, но я его не слышал, потому что сам вопил от боли, пока не раздался выстрел. Мы с крепышом замерли, я слышал как стучит мое сердце. Вдруг он убил отца? Я подскочил, опершись на опалубку, и выглянул из ямы. Усатый держал пистолет дулом вверх, отец стояла рядом, качая головой. Худой верзила таращился на меня с удивлением. В сторожке что-то загромыхало, усатый кивнул верзиле и тот побежал посмотреть.
- Значит так, сказал мент, кто первый начнет – ляжет в яму. И мне пофиг, кто это будет, могу и обоих зарыть – патронов хватит. Я примирительно поднял руки и стал выбираться. Леша вылез следом за мной.

Долговязый вернулся из сторожки, кивнул, мол, все в порядке, и они с крепышом включили бетономешалку, потом закинули цемент и песок. Я отдышался и помог отцу залить в основание пару ведер раствора. Усатому пришлось спуститься вниз, чтобы помочь нам опустить мешок во внутренний колодец. Мы все вылезли наверх, приспособили ванну для заливки бетона прямо в саркофаг, и работа пошла быстрее. Через полтора часа мы закончили лить, и отец спустился проверить конструкцию. Он взял с собой счетчик усатого и водил им вокруг бетонного куба, счетчик молчал. Отец кивнул, выплюнул окурок и скомандовал всем раздеваться.
Мы скинули робы, кепки и фартуки в ванную. Потом отец прошелся со счетчиком и заставил снять меня штаны и кеды – я не слышал, чтобы счетчик жужжал, то отец уверял, что так и было. Хотя я считаю, что он просто ненавидел мои брюки. Правда, розовощеким пришлось еще хуже – наверное, они тащили мешок без спецодежды, поэтому им пришлось раздеваться до трусов и идти искать одежду в вагончике сторожа. Мы с отцом перевернули ванную с одеждой в яму и немного ее присыпали. Розовощекие вернулись в дурацкой одежде – один в тулупе, а другой – в комбинезоне - и принесли мне еще более дурацкое рваное трико. За ними приплелся проспавшийся сторож – худой пропитый мужик лет пятидесяти, со свежими синяками на роже - теперь я понял значение слова “уволили”. Усатый заставил его забрасывать яму самому, в качестве трудового наказания, а нам сказал идти на выход.
Было уже почти пять вечера, в сумерках мы быстро собрали свои вещи – уголок на могиле матери уже затвердел. Я вышел на стоянку и увидел, что выезд мне перекрыла Газель, один из розовощеких – тот, что с родинкой - прогревал мотор. Возле машины курил усатый. – Давайте подвезу, сказал он отцу и взял у него из рук ведро. Тот не особо сопротивлялся. Мы коротко обнялись. – Приедешь – позвони, сказал он, я кивнул. Усатый протянул руку, крепко сжал и сказал тихо. – Тебя здесь не было. Я знаю, где живет твой отец, и я знаю номер своей машины. - А я знаю номер твоей, буркнул я и вырвал руку. Усатый хмыкнул и полез в Газель. Мне не нужно было повторять дважды – я хотел забыть это все как можно скорее.

Когда Газель отъехала, я сел в машину и закурил. Я вдруг вспомнил, откуда знаю лицо с родинкой, которое краснело от злости - дискотека в парке, лето 89-го, он был младше меня на пару лет, тогда уже огромный детина, но застенчивый, как телок. Я, пятнадцатилетний, пьяный и наглый, ткнул его плечом и проревел: - Чего? За спиной у меня было пятеро таких же волосатых, пьяных и пятнадцатилетних, и мы хотели избить кого-то лысого. Он тогда потупил глаза, что-то промямлил и быстро зашагал прочь.
С нами был Карп, рыжеволосый металлист с татуировкой рыбы на предплечье, два дня назад ему гопота сломала нос и некрасиво выстригла клок волос прямо на макушке. Мы все хотели отомстить за Карпа и погнались за краснолицым. Он петлял между соснами, а мы неслись, вопя и улюлюкая, выкрикивая ему в спину что-то типа «иди к нам, гопничек». Мы тогда так его и не нашли. Хорошо, что сегодня  у него не было макарова в кармане, или был?

Вдруг все эти макаровы, розовые щеки, драные штаны, могилы и золотые зубы - все это стало почему-то не важно. Я закрыл глаза и уткнулся головой в руль, досчитал до десяти. Взял из бардачка телефон, семь пропущенных звонков. Набрал Аллу, она сняла трубку после третьего гудка. – Я буду у тебя в девять, сказал я. - Хорошо, ответила она. Я не знал, хорошо это или нет. Медленно выехал через посадку на шоссе и включил радио. Мне хотелось думать, что в этот раз я понял месидж.

иллюстрация (c) Aaron Nace