Рабочий сцены

Сегодня вечером была его смена. Оставалось только перекусить, одеться и выйти. Кефир давно уже надоел ему, чёрный хлеб, выдержанный в шкафу до вполне чёрствого состояния — тоже. И вот сегодня захотелось вдруг выпить стаканчик красного вина. Но делать нечего — язва шутить не любит. Можно было лишь вспоминать запах этого вина, отпивая из тонкого стакана очередной глоток обезжиренного кефира и с трудом прожёвывая жёсткий сухой кусок хлеба.
     Времени было достаточно, — он уже давно не ездил на работу городским транспортом: удобно знать, что на дорогу пешком, что бы ни случилось, уйдёт ровно двадцать семь минут.
     Ещё лет пять-шесть назад — как быстро они прошли! — он любил поговорить со своими товарищами — были они у него на работе, — любил атмосферу весёлых подначек и то и дело возникающих мелких недоразумений, которые всегда хорошо заканчивались, и тогда все, посмеиваясь и качая головами, шли в буфет или столовую. С годами эти мелкие события задевали всё меньше, и теперь давно уже уходил он домой, ни с кем не прощаясь. Все привыкли к этому, постепенно перестали замечать, что в комнате, оказывается, сидит ещё один человек, и окончательно оставили его в покое. Жизнь протекала мимо, ни на день не замедляя слитного своего движения, и движение это всё меньше касалось его.
     Время теперь не означало для него ничего, кроме чередования света и тьмы за окнами, и поставленный по долголетней привычке будильник давал ему знать, что пришло время ложиться спать, или вставать, или идти на работу, или завтракать, обедать, ужинать. Телевизор, который раньше весьма занимал его, теперь стоял, укрытый старым жениным платком, на котором герань в кособоком горшке боролась с забывчивостью хозяина, молча засыхая без полива, и лежала серо-жёлтая слежавшаяся кипа газет.
     Шум голосов перед цирковым представлением постепенно затихает, медленно гасят лампы. Вдруг вспыхивают прожектора, а музыканты начинают громко играть марш Дунаевского. На арене появляются артисты. Они проходят перед зрителями по кругу арены и уходят в тёмный квадрат за блестящим занавесом. Начинается представление.
     Эти представления давно стали для него одинаковыми и он не отличает их друг от друга. Просто идёт рабочий день; идёт, а потом, как обычно, заканчивается. Но у него он длиннее, чем у артистов: надо убрать арену.
     Круглая арена сегодня покрыта ярко-малиновым ковром. А бывает, наоборот, ярко-зелёный ковёр. Ему не понятен смысл чередования этих двух цветов, он не задумывается, есть ли вообще за этим какой-нибудь смысл, и для него это не важно, как для крупье не важно, в каком порядке чередуются чёрные и красные цвета выпавших номеров рулетки.
     Сын вырос и давно уехал в другой город. Иногда он присылает открытки на праздник. Жена оставила его, долго до этого мучалась чувством вины, не знала, как ей уйти, но он сам заметил, сначала переживал и молчал, а потом подумал и решил поговорить с ней. Она плакала и обнимала его, ушла со скрываемым облегчением. Он тогда неожиданно для себя бросил курить, а раньше никак не мог и очень нервничал, что такой слабовольный. А когда через месяц полностью отвык от курева, даже удивлялся, что же он такого в этом находил. Бросить-то бросил, а язва разыгралась. Он перестал пить, стал есть хлеб с кефиром, и постепенно боли успокоились, а к врачу он не ходил и прежде.
     Лет десять назад он был эквилибристом и выступал в блестящем серебристом костюме, стройный, подтянутый, молодцеватый и суховатый. Мог и выпить с друзьями, но вот чего никогда не понимал — почему люди косятся на сторону, если дома есть жена? А в цирке интрижки мелькали как стёклышки в калейдоскопе, но всё это не имело для него никакого значения, изнурительные репетиции занимали всё время, а выступления были праздником.
     Праздником?— он с удивлением прислушался к этому слову и не нашёл в себе ответного толчка. Смысл праздника стёрся, искрошился в пальцах и просыпался на ковёр сцены, по которому он привычно проводил наконечником пылесоса. И грустить не было смысла, он не помнил позади ничего, о чём стоило бы грустить или жалеть. Там была серая слитная пелена прожитых дней, и впереди они были тоже, а он просто переходил из одного дня в другой, перекидывал их назад по привычке, которая была уже и не привычкой, а чем-то вроде тикания часов, которого не замечаешь.
     Он шёл домой, купил по дороге хлеб и кефир, и уже не помнил о том, что утром ему захотелось вина.