Отчего она такая длинная

— Дай бомжу на хлебушек.
          Вчера давал ему десятку. Добрый был, настроение хорошее. Сегодня хмурый, не дам.
          Иду и повторяю без конца: «Адам — Саддам, Адам — Саддам».
          Чтобы вписаться в окружающую жизнь, надо выпить. А уж как выпьешь, так совсем из неё выпадаешь, напрочь.
          А почему хмурый? С утра ходил на встречу с чиновником.
          Он долго, много и бестолково говорил, и сквозь словесный туман всё яснее становились видны два коротких простых слова: «Надо дать».
          Вчера вечером попал к старому знакомому — вместе работали. Пытается жениться, несмотря на свои 95 кг, сердце, погоны подполковника, разменянный полтинник и добрый нрав.
          Позвонил мне, пригласил.
          — Знаешь,— говорит,— неудобно как-то мне сидеть с ними с двумя. Она подружку свою берёт с собой. Да и с тобой мы давненько не видались.
          Доброта его широка и безмерна. Если бы у него был компьютер, уверен, он еженедельно распаковывал бы все заархивированные файлы, чтобы они отдохнули.
          Он накрыл стол, нажарил ведро картошки, нарубал толстые ломти сала. Водка, естественно, салаты, солёные огурцы. Широкая душа, рубаха-парень, надёжный мужчина, хлебосол, балагур. Каждому раскроет широкие объятия.
          Дама его сердца — очень милая женщина лет сорока. Подружка чуть постарше.
          — Зачем это тебе? — спросил я его на кухне.
          Он чуть не ударил меня, но сдержался, только ткнул больно кулачищем под дых. Почему эти добряки так быстро звереют и готовы пустить в ход кулаки?
          Подружка за столом, под картошку с салом, рассказала байку времён Великой отечественной войны.
          Лейтенант Шилов злоупотреблял знанием немецкого языка. Собрав из пленных тех, кто был способен оценить его иронию, он цитировал им из "Mein Kampf":
          — «Если способность бороться за здоровье покидает человека, его право жить в этом мире исчезает», поняли, вы, гниды фашистские, шелудивые, глистатые? Нет у вас никакого права на жизнь в этом мире, но товарищ Сталин в неизреченной мудрости своей позволяет вам подохнуть не раньше, чем вы будете способны унавозить наши стройки эффективно — слышите, говноеды,— эффективно! Что за польза расстрелять вас здесь, в этих лесах, нет, вы поедете к нам и станете отличным удобрением, да ещё и поможете нам восстанавливать народное хозяйство!
          Политрук Фёдоров, оказавшись случайно поблизости, внимательно выслушал всё от начала до конца и, поскольку по-немецки знал только хенде хох, на цыпочках удалился и сел писать донос на лейтенанта Шилова, который, по его мнению, сговаривался о чём-то с пленными, не о побеге ли?
          — И что бы вы думали? — подытожила подружка.— Ничего ему не было!
          Я шёл по улице диктора Левитана и в который раз поражался тому, что она такая длинная. Гитлер, по слухам, мечтал повесить диктора Левитана рядом со Сталиным. Видать, было за что с его, людоеда, точки зрения. Но сейчас, идя по длинной улице, я не вспоминал о подвиге диктора, а лишь в который раз сетовал, какая всё-таки это длинная улица.
          Мимо джипы едут, разбрызгивают лужи.
          Чем жизнь в провинции отличается от жизни в столице? В провинции ты можешь выйти на улицу и сразу получить по морде от местного сумасшедшего.
          Впрочем, в столице то же самое.
          Вчера подполковник мой набрался неожиданно быстро. Отяжелел, стал клевать носом, свалился на диван и надсадно захрапел. Женщины засобирались домой. Я взял его избранницу за руку и слегка потянул к себе. Как-то само получилась. Подружка быстро собралась и ушла.
          У него смежная комната, дверь снята с петель почему-то. Диван пахнет плесенью. Старый диван, скользкий и скрипучий. Всё казалось, подполковник проснётся. Но нет, он храпел мерно и надёжно.
          Бестолково получилось. Толком ничего не понял.
          Вызвал ей такси, вышел проводить. Поцеловала, засмеялась почему-то и уехала.
          Вернулся и под храп подполковника напился.
          Почему она такая длинная, эта улица диктора Левитана.
          Вот и попользовался насчёт клубнички, хе-хе! Теперь ненавижу её, себя, а больше всех — подополковника.
          Утром подполковник пил пиво. Я пил чай и чувствовал кожу вокруг глаз.
          — Надо же было так нажраться,— морщился он.— А ты как?
          — Ничего.
          — А потом как было дело?
          — Вызвал такси, и они уехали.
          — Так они же в разных концах города живут.
          Я пожал плечами.
          — Ну, видно, развёз их таксист. Спасибо, что отправил их домой.
          По каналу «Ностальгия» показывали демонстрацию. Леонид Ильич стоял на мавзолее и помахивал рукой в перчатке.
          — Смотри-ка, сделали, и незаметно совсем!— кивнул мне подполковник на мавзолей,— тут а-агромная дырища была. Разворотил полтрибуны, а ты что думал: РПГ — это тебе не шутки.
          — О чём это ты?
          — Да история одна малоизвестная. В конце пятьдесят второго года дело это было. Меня тогда ещё, как говорится, и в проекте не было. А батя мой в Москве тогда был, в министерстве по хозяйственным вопросам толокся.
          7 ноября это было. К тому времени давно уже члены Политбюро на трибуне не торчали и не мёрзли. Двойников выставляли. У каждого был, а как же. Если положено по штату. У рядовых членов Политбюро по одному, у Молотова, Маленкова, Кагановича и Берии — по два, а у самого даже и не знаю, сколько. Но больше трёх — точно.
          — А у Хрущёва? — спрашиваю, чтобы поддержать его. Пусть рассказывает. Мне-то говорить не о чем.
          — У этого-то вообще не было. Вроде как ему Сталин сказал: Никита, а зачем тебе двойник, тебя массы и так любят. Изо всех сил. Пошутил, дело известное. Никита обиделся, но виду не подал, да что толку: Сталин и так всех насквозь видел.
          По мере потребления пива подполковнику легчало. Он свободнее вращал головой в тесном вороте красной байковой рубашенции. Встал, прошёлся по комнате, потянулся, продолжил:
          — Ну и вот, значит, идёт демонстрация. Члены Политбюро в секретном зале Мавзолея это дело отмечают — беседуют на всякие партийные темы, выпивают и закусывают,— а наверху, на ветру и морозе, значит, двойники стоят, и не скажешь, что парятся, наоборот, ёжатся, подлецы, холодно уже было, даром что начало ноября. Но — куда деваться — ручками народу помахивают, такая у них работа. Ну, ноги-то у них в тепле были, туда ещё после войны Берия распорядился провести горячую трубу возле ног, как раз для этого, чтобы стоять было, значит, не холодно.
          А не выпить ли и мне пивка, запоздало подумалось мне.
          — Погоди, я сгоняю в магазин,— прерываю подполковника, и, пока он не успел возразить, накидываю плащик и выскакиваю на лестничную площадку. Седьмой этаж. Кнопка вызова лифта холодная, не загорается в ней лампочка.
          Ладно, пешком.
          На улице-то как славно! Может, сказать ему про вчерашнее? Его подружка так легко пошла на это. А ведь ему с нею жить.
          Если расскажу, возможны варианты. Первый: убьёт одним ударом. Я не гигант, и в смысле здоровья — тоже. А мне ведь ещё к чиновнику надо. Хотя, если убьёт, уже можно к чиновнику не ходить. Второй вариант — подполковник машет рукой и говорит: ну и пошла она. Мы повторно напиваемся и, раскрасневшись и обнявшись, орём песни.
          Вернулся с тремя бутылками пива. Лифт заработал. Так и не решил, говорить или нет.
          — Ну, так как там дальше дело-то было? — спрашиваю, усевшись, откупориваю одну бутылку, другую протягиваю подполковнику.
          — Да, так вот: тем временем под землёй пьянка идёт своим чередом. Выпили вожди раз, выпили другой, заели, как полагается, распарило их, Сталин и говорит Берии: пойдём, генацвале, подышим воздухом, заодно и на людей поглядим, всё ж-таки демонстрация. Пойдём, воздуху хочу свежего.
          Попробуй ему возрази, пусть даже ты Берия. Не хотелось тому тащиться от стола, от судака заливного и коньяка арманьякского на морозище, ну, да это ведь ненадолго, решил он, чего ерепениться, да и в самом деле воздуху глотнуть свежего — отчего ж бы и нет? Тем более, догадка у него могла быть, что вождь наедине сказать ему что-нибудь хочет. Оделись они, охрана к тому времени по наушникам передала двойникам, чтоб приготовились, сменять их будут. Эта процедура у них была отработана до тонкости, народ снизу ничего заметить не успевал.
          — А те двойники, которых по одной штуке было? — автоматически задаю вопрос, а сам думаю: вот и попользовался насчёт клубнички, хе-хе.
          — А те-то? Те не сменялись, не. Так и стояли на морозе.
          Короче говоря, на Мавзолее руками народу маячили настоящий Сталин и Берия, а все остальные были двойники. Да и на них они тоже думали, что они — двойники, потому что такой у них порядок был, никто никогда не знал, кто есть кто, и даже не имел права спрашивать, кто это перед тобой, настоящий член Политбюро или спецсотрудник спецотдела.
          И надо же такому совпадению случиться, на площадь как раз вышел тот полковник с эрпэгэшкой в рукаве пальто. Кругом, значит, флаги, щиты на палках с портретами, орут все, музыка громыхает, ну, демонстрация, одним словом. И, как на площадь все выходят, так с новой силой орать начинают, потому что видят Мавзолей и на нём — махоньких таких, ну, далеко, понятно. Воодушевляется публика, орёт, себя не помнит.
          И полковник этот тоже орёт, в левой руке у него палка от плаката. Длинный такой плакат, несли они вдесятером, «Родному Сталину — наш трудовой подарок». Он был правофланговым, так что правая рука свободная у него была. Идёт себе, орёт что-то, а как с трибуной поравнялся, палку сунул напарнику, пальтецо скинул, РПГ — на плечо, и как саданёт! Дело секундное, никто ничего сообразить не успел. Хотя снайперы постоянно держали все колонны под прицелом. Да, видно, привыкли парни, что никогда ничего не происходит, притупили бдительность.
          Ну что, граната угодила в самую серёдку трибуны. Нога Сталина настоящего почти до Лобного места долетела — лежала там, скребла по брусчатке, загребала, люди видели. Остальным частям его тела повезло меньше. Берия тоже пострадал. Короче говоря, в живых осталось два-три двойника, которые в тот момент были за углами Мавзолея, их там контузило, знамо дело, и мужики напрочь забыли, кто они и что. Это их, правда, не спасло, когда концы зачищали. И только один долго потом валялся в госпитале закрытом — остальных, само собой кончили, а у него родственник был в Высшей Медакадемии, но и это бы не помогло, да вот счастье человеку — башмаком у него чьим-то отлетевшим всю рожу разворотило так, что не то что узнать — смотреть страшно было, если ты, допустим, без привычки к челюстно-лицевой хирургии. Они его по документам провели как умершего и оформили одним типом, который и вправду окочурился после того, как они у себя в части по пьяному делу глушили рыбу просроченным толом, подсушивая его на костре. Он потом с пластиной металлической вместо правой половины лица устроился на ВДНХ начальником особого отдела.
          Да, ну и вот. Мавзолей весь в дыму, народ знамёна и лозунги побросал, хотя и не все, другие приспустили от страху и неожиданности. Смешались, короче, стройные ряды демонстрантов в кучу бессмысленную. А на случай как раз чего-нибудь такого всегда был у командующего парадом секретный пакет. Он его тут же разорвал, там и была-то всего одна бумажка. В общем, через две с небольшим минуты Красную площадь оцепили. Только я-то думаю, зря это уже было, полковник тот наверняка успел дёру дать, это другие растерялись, а он-то ведь знал, что за винегрет будет на площади.
          Оцепили, стало быть, площадь, людей в кучу сбили, к Александровскому спуску стали грузовики армейские подгонять. Не знаю, сколько народу было, но только вряд ли меньше нескольких тысяч. Отвозили их в одно из хозяйств специальных и там в расход сразу пускали. Такой приказ был.
          — Блин, и кто эту чушь придумал,— замечаю, откупоривая вторую бутылку пива.
          — Не знаю, не знаю. Но по всему тогда выходит, что Сталин умер не 5 марта, а 7 ноября пятьдесят второго. Причём вместе с Берией.
          А те-то, члены-то, в подземелье сидят себе, их даже не тряхнуло. Глубоко там. Скоро, конечно, пришли, сказали им, что все двойники погибли, что какой-то классовый враг народа долбанул по Мавзолею из гранатомёта. Там, наверху, никто даже и не знал, что настоящие Сталин с Берией на трибуне стояли.
          И вот ситуёвина. Члены, как узнали, тут же по подземному ходу прошли в Кремль, там по своей ветке метро — в противоатомное убежище, и стали проводить чрезвычайное внеочередное закрытое заседание Политбюро.
          Не знаю, кто и что там говорил, но, в общем, решили они никому ничего не сообщать пока. Сталин ведь всё равно редко на люди выходил. Ну, мало ли, работает в Кремле. Окошко светится у него. Там наряд специальный был, чтоб за этим следить. Это вроде того, как ты, мол, спишь, а он о тебе думает — в общем, ясный перец. Взяли какого-то писателя из малоизвестных, чтоб разработал им сценарий смерти Сталина, да и Берии заодно. Писатель обрадовался, накатал в двух частях, а его — к стенке. Бериевский двойник на похоронах Сталина чувствовал, конечно, что в живых его не оставят, но некуда ему было деваться. Вот потому-то и стоял он там такой нахохленный. Весь в шляпу залез, когда речь читал.
          Вот такая история. Площадь после праздника забором обнесли, повесили плакаты «РЕКОНСТРУКЦИЯ» и всё восстановили. Мавзолей как новенький, не придерёшься. Только вот тут — он показал на экран, где снова мелькнул мавзолей — и тут немного цвет не совпал, а так ничего. Молодцы.
          — Ты сам-то веришь в эту хрень? — спрашиваю.
          — Ну, как тебе сказать. Время-то ведь такое было, удивляться не приходится.
          Зазвонил телефон. По тому, как курлыкал подполковник в трубку, я понял, что это она, и что она согласна.
          Говорить о вчерашнем всё-таки не стоит. Мало ли, случилось такое. С кем не бывает. Каждый может споткнуться, верно?
          Счастья тебе, подполковник!
          Если пригласит на свадьбу, я ведь пойду.
          — Не дашь денежек бомжу на хлебушко?