Потолок

 
«Купи, купи!»
За три года, что прошли после смерти матери, Олежка успел распродать все нажитое ею добро. Серебряные украшения, ковер, люстру, пианино «Элегия», чайный сервиз.
Потом Олежка вышел на Привокзальный рынок с книгами. Филологические барышни, студентки, коротавшие время в ожидании своих электричек, иногда покупали у него за копейки потрепанные томики Диккенса, Стендаля, Флобера…
«Купи, купи!»
Мебель Олежка за бесценок продал новой соседке, измученной и забитой двадцатишестилетней Амине, сбежавшей из Грозного с тремя детьми. Себе оставил только кровать – на ней можно и поспать, и просто посидеть, и одежду на спинках развесить…
Деньги снова закончились, и тогда Олежка решил продать входную дверь. Ценник изготовил сам: написал корявыми буквами на большом куске картона «Двер. 300 руб.». Потом снял дверь с петель, взвалил на плечи и поплелся к вокзалу.
Даже на Привокзальном рынке, где можно увидеть в продаже все, что угодно – от штангенциркуля до учебника готского языка, - Олежка смотрелся нелепо. Он стоял в сторонке, рядом с прислоненной к дереву дверью, высокий, нескладный, в серой, изъеденной молью шапке, в куртке из кожзаменителя…
«Купи, купи!»
Дверь была старая, обшарпанная, деревянная – сейчас такие мало где увидишь. Внизу перочинным ножиком было нацарапано: «Сдесь живет придурак».
Так оно и  было. Весь район знал Олежку как «придурка». Читать он выучился годам к одиннадцати, а писать – к тринадцати. Сейчас ему было уже за тридцать, а его еще ни разу в жизни не назвали его по имени-отчеству. Да  и  отчества никто  не  знал. Для всех он так и остался Олежкой, или Олежкой-дурачком.
Бывшая Олежкина соседка, тетя Лида, торговавшая на рынке солеными огурцами, наконец решила купить у него дверь. Из жалости к дурачку и  из чувства  долга  перед  его  покойной матерью, Верой.  А еще потому, что надпись перочинным  ножиком на  двери сделал ее восьмилетний Славик. Ох, и влетело  же  ему тогда! А в двадцать восемь Славика не  стало. Утонул на рыбалке.

Славик был  на полгода младше  Олежки, и Лида то и  дело невольно сравнивала детей.
- Что же теперь будет-то, Вера? - участливо спрашивала она, разглядывая мешковатого, лопоухого, стриженного под ноль парнишку, так  непохожего на  ее  шустрого  и  смышленого сына,  - врачи-то чего обещают?
- Говорят, есть определенный потолок развития, - вздыхала мать мальчика.
- Какой еще потолок?
- Долго объяснять, - Вера всхлипывала и размазывала слезы по щекам, - сложно все очень. Ну вот, например, читать он выучится, а запомнить стихотворение никогда не сможет; складывать и вычитать будет, а делить и умножать – нет.
И все-таки три класса специальной школы Олежка окончил. Мать, пока была жива, все билась с ним – каждый день читала ему вслух, рисовала картинки, играла на пианино. Во время прогулок они пересчитывали дома, деревья, кошек и собак. Все пытались проломить этот проклятый потолок, а он не поддавался…

 Лида души в Вере не чаяла.  Приветливая, работящая, умная. Начинала комплектовщицей на заводе, потом на инженера выучилась, с красным дипломом институт окончила. И вот такое приключилось с ней несчастье – сын дурачком родился. Так и  промыкалась  с  ним  всю  жизнь одна.
И  стал  у Веры к  старости  ум  за  разум  заходить. Вот и на похоронах  Лидиного Славика забылась  она. Когда  все сели  за стол, показалась  ей, что  не  поминки  это,  а  праздник. И  запела Вера во  весь  голос:

Потолок ледяной,
Дверь  скрипу-у-у-чая…

Впрочем,  тут же  и  осеклась. Виновато  огляделась по сторонам.
- Не  поется  что-то… -  прошептала беспомощно.
Вытолкала  ее  тетя Лида  за  дверь:
- Вон  отсюда!  Больше на  глаза  не  показывайся!
А  год спустя,  когда горе  улеглось  и  обида  утихла, поняла – не  виновата  ни  в  чем Вера.
Купила бутылку ликера, пошла  мириться.  Да  поздно.
- Три  месяца  назад. Обширный  инфаркт,  -  развели руками  соседи.
И нашла тогда на тетю Лиду  такая  тоска… Казалось,  горевала  она теперь по Вере сильнее,  чем по  Славику. Каждую ночь стала  сниться  ей  покойная  подруга. То  смотрит  укоризненно, то  поет про потолок,   то  просит  об  Олежке  позаботиться…

И  вот  он  стоит в торговом  ряду напротив тети  Лиды,  такой  жалкий,  такой  беспомощный.
«Купи,  купи!»
- Слушай, - заговорщически подмигнула она Олежке. – Ты сегодня топай домой. И завтра не приходи – чего понапрасну торчать на морозе-то? А вот послезавтра у меня пенсия, и я куплю твою дверь. Пригодится летом на даче.
Соврала, конечно. Дачу она продала еще в сентябре.
Но Олежка так и не ушел домой. Да и на следующий день приволок свою дверь ровно к девяти, к открытию рынка.
«Купи, купи!»
- Вот упрямый-то! - всплеснула руками тетя Лида. - Охота без толку мерзнуть? Сколько можно повторять – завтра куплю! Завтра!
Олежка тепло, благодарно улыбнулся, но с места не двинулся. Честно отработал смену до конца.
Наконец  наступил день пенсии. Тетя Лида пришла на  рынок в полдень, взволнованная, запыхавшаяся.  И сразу – к  Олежке: 
- Вот, держи. Ничего, что на полтинник меньше? Я Рае должна была с позапрошлого месяца – она взъелась на меня, пришлось срочно отдавать. Самой бы теперь ноги не протянуть. Ну, беги скорей домой, грейся. Эх ты, дверной продавец!..

...Олежка разглядывает деньги с обеих сторон, разглаживает их, блаженно улыбаясь. Зажимает выручку в кулаке и сломя голову мчится в круглосуточный магазин на углу. Сколько бутылок водки можно купить на двести пятьдесят рублей – это он хорошо знает. И сдачу всегда заберет, аккуратно пересчитает и сложит в карман. Соображает, что сдача может оказаться очень кстати наутро. Видимо, в его «потолке» все-таки когда-то была пробита маленькая брешь.
Старуха тем временем пытается сладить с дверью. Тяжело: ни так, ни сяк не взять. Попробовала за дверную ручку волочить, да быстро выдохлась.
И, пройдя несколько шагов, тётя Лида бросает дверь. Смотрит  на  нее. Встает  на  колени. Гладит  Славкину  надпись,  обводит пальцем  каждую  букву. А потом  тяжело  поднимается и  медленно-медленно, изо всех сил  стараясь не оглядываться, уходит. 
Дома она падает на диван и сразу же засыпает. Снится ей звонкий, радостный, совсем не старушечий сон. Будто бы Олежка-дурачок продал потолок, и лежит теперь в своей комнате, и смотрит вверх, и смеется, смеется… А над ним – бескрайнее и бездонное  декабрьское небо.