Гленливет

The king o’ drinks, as I conceive it,  
Talisker, Isla, or Glenlivet!

          Stevenson, Robert Louis. "A Child’s Garden of Verses and Underwoods"
  


          Сумерки собираются в узких улочках старого города, выглядывают из-под арок подворотен, бросают первые тени на брусчатку Королевской Мили.

          Зажигаются фонари, желтые на лиловом небе, яркие на темных стенах домов. Триста лет холодного ветра и плотного тумана оставили на камне свою печать: то ли плесень, то ли мох, серый и зеленоватый на свету, черный в сумерках.

          Черное к лицу Эдинбургу.

          Это его цвет. Он повсюду: в блеске крупной брусчатки, на ступенях крутых лестниц, на куполе собора святого Джайлса с выгнутыми ребрами на фоне стального неба. Вы думали, этот купол ажурный? Бросьте! Это не Версаль. Здесь вы не сыщете золоченых ангелов и завитушек. Эдинбург не носит кружева и банты, у него мужской характер, резкий, как ветер Северного моря, тяжелый, как стены его мрачного замка. Он не стесняется крепких слов и не краснеет, когда порыв ветра поднимает подол его клетчатого килта и обнажает поджарую волосатую задницу.

          Таких колоритных типов немало на улицах, ведущих от Холирудского дворца к Эдинбургскому замку. Многие из них в хорошем подпитии, такого количества пьяных я не видел и на Московских улицах. У шотландцев тоже есть репутация и ее надо поддерживать. Они шумны, бесцеремонны и грубоваты, их речь богато украшена словами, которых вы не найдете в романах Стивенсона. Даже о пиратах.   
          Туристы с вежливым безразличием обходят их стороной и не понимают их речи, сдобренной крепким шотландским акцентом.

          Туристов можно узнать по большим бумажным пакетам с надписью "Burberry", в которые они складывает пакеты помельче, с покупками из многочисленных лавочек, предназначенных исключительно для туристов. Там торгуют настоящими шарфами и липовым антиквариатом, магнитами на холодильник, чашками с гербами, значками с символами кланов и воинских подразделений, майками и толстовками с надписью Edinburg и Scotland. У меня своя странность - в качестве сувениров я покупаю толстовки университетов. Такое у меня чувство юмора, выйти на пробежку в ярко-желтом Universite de Paris... Сдержанный синий University of Edindurgh составит компанию красному Стэнфорду, бордовому Харварду,  а также Оксфорду, белому с розовой отделкой, грехи мои тяжкие...

          И, конечно, витрины каждой лавки уставлены бутылками виски.
          Я уже знаю, что заполню свой чемодан коробками этого зелья. А еще я куплю плед, пушистый и мягкий, теплый плед толщиной в палец, чтобы ты мог его утащить в свое гнездо, чтобы ты никогда не мерз, моя радость.

          Мы уже побывали в замке, зашли в музей Барнса и Стивенсона, выпили пива в пабе White Hare, помнящем того же Барнса, обошли собор святого Джайлса, посмотрели на флаг над Холирудским дворцом - полуспущенный, значит хозяйки нет дома. Пошутили: опять мы с ней разминулись, жалость-то какая.

          Повернули обратно, в синеющих сумерках, в свете витрин, среди хмельных шотландцев и туристов с белыми пакетами.

          Мне так хочется разделить этот город с тобой, сделать его нашим.
          Посмотри, вот дом Джона Нокса, а вон в той стене застряло ядро, выпущенное во времена второго Якобитского восстания.
          Нет, не смотри на решетку над водостоком, не надо.
          Ничего, плохой знак.
          Ладно, слушай.

          Ты знаешь, мы сейчас идем над огромными катакомбами, уходящими под землю на несколько уровней. В семнадцатом веке перенаселенный город задыхался в тисках старых стен. Самые бесправные и неимущие селились под землей, эдинбургские гавроши, отверженные. Говорят, были такие люди, которые ни разу в жизни не выходили из подземелий, никогда не видели солнечного света.

          Зато однажды из подземелий вышла чума.

          Тогда городские власти приняли простое решение - замуровать все выходы из подземелий. Вот через эти решетки те, кто умирали под землей, протягивали руки живым, с мольбой, с проклятием. Сколько их было, сотни, тысячи? Никто не считал. Стоит ли удивляться такому характеру этого города, его черным одеждам и особому настроению?

          Все темнее становится вечер, все меньше вокруг людей. Держись на свету, прохожий, не сворачивай в переулок. Кто там идет за тобой следом, ступая неслышно по скользким камням, кто смотрит тебе в спину, холодом дышит в затылок, протягивает cухие руки?  Это не ветер свистит под крышей, это эхо крика, никогда не услышанного над землей. Это не ржавый ставень скрипит, а скользят по камню обломанные ногти...
Слышишь, живой? За тобой должок!..

           Ты зябко вздрагиваешь, тебе холодно или ты и вправду почувствовал на себе тень давней трагедии? Я гляжу на твои поднятые плечи, руки, засунутые в карманы, покрасневший кончик носа, и мое сердце пропускает удар. В бежевой куртке в клетку ты выглядишь подростком, тонким, удивительно близким. Мне хочется обнять тебя за плечи, но город-мужчина не допускает нежностей. Все, что я могу, это спрятать тебя от холодного ветра, от длинных теней и старых суеверий.

          Тепло светится витрина с рогатой оленьей головой. Название заведения просто: Whiski bar and restaurant. Просто, как все гениальное.

          - Зайдем? - я киваю оленю. - Возьмем по стакану?

          В ресторане людно и тепло. Мы окунаемся в мягкий янтарный полусвет; бронзовые бра с колпаками матового стекла бросают неяркие блики на бордовую обивку кресел и темное полированое дерево панелей. Где-то всхлипывает неизбежная волынка, голоса посетителей сливаются в монотонный гул, а в темном от сажи камине жаркие угли вспыхивают красным.
          Стена бара уставлена бесконечными рядами бутылок. Справа от стойки дегустационный зал, там огромные бочонки и запах старого дерева. Там полу-темно, и мэтр, невысокий крепыш в килте, проводит нас к столику с маленькой настольной лампой. Декорация для туристов, пустые бочонки, травленые под старину, мэтр в спецовке. Но так хочется верить, что все это настоящее: старина, тепло, килт, породистый запах.

             Нам приносят поднос с пятью бокалами разной формы, на дне каждого - по глотку солнечного удара. Ты берешь пузатый в середине, я останавливаю тебя жестом, смотрю в карту напитков.

           - Подожди, дай ему постоять. Оно томилось в темноте восемнадцать лет, а сейчас его выпустили на волю. Дай ему угомониться. Видишь, они здесь наливают безо льда...
          - Ты думаешь, я этого всего не знаю? - говоришь ты чуть насмешливо.
          - Ну, дай мне повыпендриваться, - обижаюсь я, и добавляю тоном извинения, - мне говорили что-то про эфирные масла и лед, я не помню в чем суть, но понял, что это грамотное сочетание...

          Ты молча берешь мою руку, подносишь к лицу, касаешься губами пальцев. Какой же ты смелый, мой малыш, как же ты плевать хотел на предрассудки, и целый клан горцев с шашками наголо тебя не остановит, будь у них хоть самые волосатые задницы!

          Я вижу мелкие такие милые морщинки в углах твоих смеющихся глаз и снова мое сердце прыгает от счастья.

          Ты пускаешь янтарную жидкость по кругу, по стенке бокала, золотой смерч закручивается, маленький ураган с огнем в оке.  Делаешь глоток, передаешь стакан мне.

          Я закрываю глаза.

          Губ моих касается поцелуй. В нем темная вишня, спелая и терпкая, густой мед с заметной полыневой горчинкой, запах лилового вереска, приглаженного северным ветром, что несет прохладу горных ручьев в тени древних ив, и песню жаворонка в незабудковом небе и далеко-далеко за холмами серебряное неспокойное мерцание холодного моря... А следом приходит простой и уютный  вкус пряника, темного, с изюмом.

          - Что это? - спрашиваешь ты с удивлением.
          Я улыбаюсь, не открывая глаз.
          - Гленливет.