65. Ешё раз о XIII симфонии Шостаковича

На фотографии дирижер Кирилл Кондрашин, не побоявшийся гнева вождей. Первый дирижер XIII симфонии Дмитрия Шостаковича


18 декабря 1962 XIII сифония Дмитрия Шостаковича была исполнена. Верхи были против, и не только на словах. Идеологи, пытавшиеся управлять искусством пытались остановить ее исполнение. Они заставили Евтушенко изменить текст. Они заставили Гмырю отказаться от сольной партии. Мравинский отказался дирижировать. Накануне исполнения они сделали так, что и солист Нечипайло не смог прийти в зал.

И всё-таки XIII симфония была исполнена: Дирижировал Кирилл Колндрашин, солировал певец Громадский. Я вскоре узнал об этом, но услышать ее мне довелось лишь через много лет. А подробности того, что происходило в те декабрьские дни мы узнали совсем недавно. Я приведу несколько отрывков воспоминаний, которые взяты с сайта http://www.forumklassika.ru/showthread.php?t=17340. Дата публикации в Издательстве «Текст» 2 октября 2012 г.

В июне 62-го, когда сочинен был лишь "Бабий яр", Шостакович отправил письмо Б. Р. Гмыре, просил "поинтересоваться новым опусом". В июле Мастер и сам приехал к певцу на дачу под Киевом и показал уже завершенную Тринадцатую симфонию, надеясь, что Гмыря будет в ней солировать. А в августе получил письмо-отказ: "У меня состоялась консультация с руководством УССР по поводу Вашей 13-й симфонии. Мне ответили, что руководство Украины категорически возражает против исполнения стихотворения Евтушенко "Бабий яр". При такой ситуации, естественно, принять к исполнению симфонию я не могу". У "ситуации" была оборотная сторона. Во время войны Гмыря оказался в окулированной Полтаве и пел перед захватчиками. Советская власть такого не прощала - певцу грозила ссылка.

"Но, - пишет С. Хентова - он вымолил прощение у Хрущева", тогда партийного главы Украины. Гмырю простили и даже обласкали - была у него и Государственная премия, и звание народного артиста СССР, и безбедная устроенная жизнь.

После отказа Гмыри Шостакович, по совету Галины Вишневской, встретился с солистом Большого театра А. Ведерниковым, "проиграл ему всю симфонию, дал ноты". Ведерников петь отказался, с "линией партии" не разошелся. Ноты вернул... Вишневской.

Галина Павловна вспоминала: узнав об отказе Ведерникова, Дмитрий Дмитриевич "... не удивился нисколько, даже, вроде, ожидал того..." Но, вероятно, совсем не ожидал Шостакович, что от исполнения Тринадцатой симфонии откажется
Е. А. Мравинский - первый исполнитель Пятой, Шестой, Восьмой, Девятой, Десятой, Двенадцатой симфоний. Их содружество прошло испытание временем. После Постановления ЦК 1948 года, в период травли Шостаковича, Мравинский публично защищал композитора, продолжая исполнять его произведения. В 53-м он защитил от "борцов с формализмом" Десятую симфонию.

Что заставило дирижера отступиться от Тринадцатой?.. Еще летом 62-го, после встречи с Мравинским, Шостакович писал Гмыре: Евгения Александровича "...заинтересовала симфония, и он думает над ней поработать и исполнить ее". Осенью стало ясно, что Мравинский Симфонию в работу не возьмет. И тогда право на премьеру Тринадцатой симфонии Дмитрий Дмитриевич отдает руководителю Государственного оркестра Московской филармонии Кириллу Петровичу Кондрашину.

Новую симфонию Шостаковича для баса соло, хора басов и большого симфонического оркестра Кондрашин принял с гордостью и воодушевлением и сразу приступил к работе. Он посоветовал пригласить на сольную партию артиста Большого театра Виктора Нечипайло и дублером (для подстраховки) солиста Московской филармонии Виталия Громадского. С хором занимался руководитель знаменитой Республиканской русской хоровой капеллы А. А. Юрлов. Началась подготовка премьеры.

В середине декабря секретарь ЦК КПСС Л. Ф. Ильичев провел две встречи с деятелями культуры. На второй, 17 декабря, в присутствии Н. С. Хрущева, он сказал: "Антисемитизм - отвратительное явление. Партия с ним боролась и борется. Но время ли поднимать эту тему? Что случилось? И на музыку кладут! Бабий яр - не только евреи, но и славяне. Зачем выделять эту тему?"

"Яркую" речь произнес советский философ Л. Ф. Ильичев...

А завтра, 18 декабря 1962 года, была "война" - был день премьеры Тринадцатой симфонии Шостаковича. К. П. Кондрашин:"... перед началом генеральной репетиции мне позвонил В. Нечипайло и заявил, что он заболел и петь не сможет".

Г. П. Вишневская: "В день концерта, рано утром... мне домой в панике звонит Нечипайло и говорит, что не может вечером петь Тринадцатую симфонию, потому что его занимают в спектакле Большого театра".

Что почувствовала тогда Галина Павловна? Она тоже рекомендовала Нечипайло на сольную партию, рассказала ему "гнусную историю с Ведерниковым" и, получив согласие певца на участие в Симфонии, вручила те самые ноты...

Теперь стал ясен точный "ход" партийного начальства: Нечипайло обязали петь в опере "Дон Карлос" вместо другого артиста, которому "велели заболеть".

Казалось, премьера не состоится. Дублер Нечипайло Виталий Громадский на последних репетициях не пел, телефона у него не было, и дома его не застали. Но волею судеб 18 декабря 1962 года Тринадцатая симфония Шостаковича прозвучала в Большом зале Московской консерватории.

Громадского нашли случайно (!), он приехал в консерваторию. "Голос и нервы не изменили ему", - писал Кондрашин, и он прекрасно провел генеральную репетицию и концерт.

Генеральная прошла при переполненном зале, под присмотром партийных чиновников. Но ее вдруг остановили. И время будто остановилось...

"Примерно к полудню,- вспоминал И. Д. Гликман, - последовал звонок из высоких партийных сфер, и репетицию - следовательно, премьеру - разрешили... из опасения, что запрет Тринадцатой вызовет отрицательную реакцию на Западе".

А вечером играли премьеру. Консерватория была оцеплена усиленным нарядом милиции. Иногда оцепление прорывали. Зал был заполнен до предела. На концерте присутствовал дипкорпус и представители иностранной прессы. В первом отделении прозвучала симфония Моцарта. Антракт казался бесконечным. Напряжение нарастало. Все ждали начала второго отделения.

Наконец на сцене появился хор, за ним оркестр, солист, дирижер. Зал замер... И вот он - Бабий яр - символ скорби и протеста, однажды данное нам испытанье совести и воли. "Над Бабьим яром памятников нет..." Памятник создавался здесь и сейчас - из музыки и слова, бессмертный памятник невинно убиенным, униженным и оскорбленным насильниками всех времен.

Стихи и музыка несли столь мощный заряд "драматической человечности", что после первой части - после "Бабьего яра" - вспыхнули аплодисменты. А потом все услышали (увидели!) еще четыре части (действия) Тринадцатой симфонии -"Юмор", "В магазине", "Страх" "Карьера", и это "антисталинское послание" прозвучало так четко, так беспощадно и правдиво, что люди -тогда, в декабре 62-го! - испытали шок.

Но вот под сводами зала истаяли голоса колоколов и челесты, на ступила тишина... мучительно долгая... "Я даже испугался - нет ли здесь какого-нибудь заговора. Но потом обрушился оглушительный град аплодисментов с криками "браво!" - вспоминал Э. Неизвестный.

Е. Евтушенко: "...на протяжении пятидесяти минут со слушателями происходило что-то очень редкое: они и плакали, и смеялись, и улыбались, и задумывались".

Т. Грум-Гржимайло: "Это был прорыв. Это была победа".

"Большая победа искусства над политикой и идеологией партии", - как комментировала Г. Вишневская...

И встал композитор - комок нервов и напряжения - и пошел навстречу овациям и ликующему оркестру...

А с другой стороны размашистым шагом уже шел, нет, мчался, почти вприпрыжку, долговязый поэт..."

Они встали рядом - Шостакович и Евтушенко...

"Два больших художника, разделенных целым поколением, но борющихся за одно общее дело - свободу человеческого духа. Увидев их вместе, слушатели обезумели, - писал Б. Шварц, - возгласы "Бра-во, Шо-ста-ко-вич! Бра-во, Ев-ту-шен-ко!" раздавались повсюду"... Это было "утоление и благодарность".

А сразу после премьеры Шостакович получил письмо от выдающейся, неповторимой пианистки М. В. Юдиной: "... я могу сказать Спасибо и от покойных Пастернака, Заболоцкого, бесчисленных других друзей, от замученного Мейерхольда, Михоэлса, Карсавина, Мандельштама, от безымянных сотен тысяч "Иванов Денисовичей", всех не счесть, о коих Пастернак сказал - "замученных живьем" - Вы сами все знаете, все они живут в Вас, мы все сгораем в страницах этой Партитуры, Вы одарили ею нас, своих современников -для грядущих поколений..." Вот так, высоким слогом о том, что дар этот есть "поэзия правды".

P. S. Тринадцатая симфония была Д. Д. Шостаковичу очень дорога. Ежегодно он отмечал с близкими две творческие даты: 12 мая - день премьеры Первой симфонии, и 20 июля -день завершения Тринадцатой.
(По материалам журнала "Аккорд")

А 18 декабря 1962 года я слушал здесь премьеру необыкновенной симфонии Шостаковича под несчастливо-счастливым номером 13 — может быть, единственной в мире симфонии, на которой люди и плакали, и смеялись. Эта симфония по мановению дирижерской палочки легко превращала консерваторский зал то в Голгофу, то в тюремную камеру, где томится Дрейфус, то в белостокскую улочку, над которой реет белый пух погрома, то в каморку Анны Франк, то в ярмарочный балаган со скоморошьими дудочками, то в мрачные своды, под которыми происходит суд над Галилеем, то в московский магазин с тихо движущимися полупризраками женщин.

Весь консерваторский зал встал, когда на сцену между музыкантами, стучащими смычками по пюпитрам, как-то боком начал протискиваться судорожно сжимающий собственные руки человек с чуть смешным петушиным хохолком, с косо сидящими очками — Шостакович.

Я никогда не видел никого так похожего на собственную судьбу, как он. Она была такой же судорожной, дергающейся, такой же перекореженной, как он сам. Весь его облик воззывал о его беззащитности, и в то же время он был могуч тем, что, не притворяясь могучим, принял на себя бремя защиты тех, кто был еще беззащитней, чем он.

Его Ленинградская симфония была противовоздушной звуковой обороной родного города.

Его музыка была тем единственным, что во время войны выдавали не по карточкам.

После войны он оказался слишком нежелательно знаменитым для властей, и тогда после снисходительно-унизительной моральной порки его решили принизить бесцеремонным использованием.

Ему бесконечно навязывали интервью, речи, тосты на официальных банкетах, подписание всяческих коллективных здравиц. Ему время от времени навешивали очередные ордена и лауреатские бляшки, которые давили на его сердце.

Его не засадили за колючую проволоку, но она вдруг ржаво прорастала сквозь щели между клавишами рояля так, что кровоточили кончики пальцев
Когда его насильно послали в Америку, на пресс-конференции он скороговоркой выпаливал благодарности партии, потому что члены его семьи оставались заложниками.

Потом он сам вступил в партию, надеясь, что теперь-то они от него отстанут, не будут лезть в душу так беспардонно, как раньше, и его семья будет в безопасности. Но лезть в душу продолжали. Правда, несколько повежливей, заменив льстивой настырностью прежнее хамство.
Он стал председателем Союза композиторов РСФСР для того, чтобы помогать другим, и помогал, насколько было возможно.

Он пожертвовал свободой внешней во имя тайной внутренней свободы. Но такая тайная свобода у него никак полностью не получалась, как полностью не получилась она и у самого Пушкина. Ему подсовывали стукачей, записывали его телефонные разговоры.

Однажды, выпивая — как всегда, лихорадочно, — он вдруг нервически расхохотался, когда к нему позвонил из Америки композитор Сэм Барбер, а кто-то их явно начал подслушивать и даже, как бы по-дружески предупреждая об этом, кашлянул в трубку.

— Воображаю, как в их Главном Подслушивательном Центре сидит кто-нибудь и переставляет, переключает бесчисленные проводочки, напевая мою песенку: «Родина слышит, Родина знает...»

Есть такая присказка: «Не родись красивой, а родись счастливой». Можно и по-другому: «Уродился гением? Запасись терпением».

Еще Пастернак заметил в «Охранной грамоте»: «...Одинаковой пошлостью стали давно слова — гений и красавица. А сколько в них общего». И красивую женщину, и гения все хотят заполучить, если не подкупом, то силой. Со всех сторон протягиваются жадные взгляды, липкие руки. Вся жизнь — сквозь строй этих глаз и рук.

Но в день премьеры Тринадцатой симфонии, после того как в воздухе консерваторского зала зависли нежные колокольчиковые звуки финала, казалось, что этих липких рук больше нет. Аплодисменты, как белоснежные чайки, взлетали из всех рукавов, и гений стоял на сцене над этим бушующим плеском, неуклюже кланяясь...

И вдруг он ступил на самый край сцены и кому-то зааплодировал сам, а вот кому — я не мог сначала понять. Люди в первых рядах обернулись, тоже аплодируя. Обернулся и я, ища глазами того, кому эти аплодисменты были адресованы. Но меня кто-то тронул за плечо — это был директор консерватории Марк Борисович Векслер, сияющий и одновременно сердитый: «Ну что же вы не идете на сцену?! Это же вас вызывают...»

 Хотите, верьте, хотите, нет, но, слушая симфонию, я почти забыл, что слова были мои, — настолько меня захватила мощь оркестра и хора, да и, действительно, главное в этой симфонии — конечно, музыка.
 
А когда я оказался на сцене рядом с гением и Шостакович взял мою руку в свою — сухую, горячую, — я все еще не мог осознать, что это реальность...

Но совсем другие — липкие руки были еще впереди... Собственно говоря, и мой путь на эту консерваторскую сцену лежал сквозь те же липкие руки. (Евтушенко)

Продолжение следует: [http://www.proza.ru/2013/02/02/412]