Болевой порог или Третий закон Ньютона

 
                "Где слабый ненавидит - сильный уничтожает."


 Антошу в детстве часто били. И отец бил. И мать. Когда отец сел, а мать окончательно спилась, Антона били периодически сменяющиеся отчимы, а также пацаны во дворе.  Дело в том, что Антон родился слабым, болезненным и очень некрасивым ребенком. Говорят, что все дети красивы. Вранье. Антон был просто урод — с впалой грудью круглый жировичок на ножках с огромной головой. Что вы хотите, с такой наследственностью... Таким матерям нужно перевязывать маточные трубы, но у нас, увы, гуманное государство, которое не только позволяет рожать подобным экземплярам, так ещё и материально к этому стимулирует.

С именем ему тоже не повезло. На блатном жаргоне давным-давно  «Антон» означал «дворник». В одесском языке имеет совершенно иное, нижепоясное значение. Среди одесситов в свое время были люди с именами Хуна и Сруль, но только не Антон. Среди моих знакомых в Одессе есть всего один Антон по паспорту. При знакомстве этот семидесятилетний человек представляется – Тосик.

Антон ничего не знал ни про блатной сленг, ни про одесский. Он просто чувствовал, что жизнь его не удалась. Причем, не удалась изначально — по факту рождения. Радоваться жизни — это привычка.  Унывать и печалиться — тоже привычка.  Это условный рефлекс. Выработанный на определенной стадии развития и закрепленный тысячью повторениями. Рефлекс  переделать гораздо труднее, нежели обрести новый. Антон привык быть невидимым, он привык прятаться, молчать, терпеть, не давать отпора. Когда тебя часто и больно бьют, у тебя невольно выработается привычка прятаться в нору.

Человек — удивительное существо, обладающее потрясающей способностью адаптироваться. То есть, привыкать ко всему. Во времена ледникового периода, падения метеоритов, с лица земли исчезло множество видов животных, но человек выжил, переселился, адаптировался. Антону некуда было переселиться, он вынужден был привыкнуть жить так, как ему назначила судьба.

Когда он был маленький, он прятался под кроватью. Там всегда было темно и пыльно. И маленький Антоша представлял, что в углу сидит Серый Бу. Кто он был — медведь,  тигр или просто страшный зверо-человек, Антоша и сам не знал. Это было нечто, — серое, мохнатое и страшное. Но к Антоше доброе. Он его «защищал». Когда Антоша приползал к нему весь в слезах и соплях, Бу говорил ему: «Да ладно, пацан, не дрейфь, прорвемся. Вырастешь большой, как я, и всем им покажешь!» Он не ласкал его, не утешал — Антоша вообще не знал, что такое ласка. Просто этот Бу был кем-то, кому он не безразличен, кто хотя бы разговаривал с ним. Со временем Антону стало казаться, что Серый Бу переселился из под кровати к нему внутрь, куда-то в дальний уголок его души. И в минуты отчаяния, боли, страха, он всегда мог обнаружить его там, словно маяк, — Бу на месте, все в порядке.

В школе Антоша стал «козлом отпущения». Любой мог подойти и безо всякого повода дать ему подзатыльник, толкнуть, обмануть, подставить.  Сколько раз мальчишки сваливали на него все свои шалости - и Антоша принимал это как должное. Ведь он привык быть никем, быть «чмо, мозгляк, нюня». Впрочем, с годами, поведение его несколько менялось в сторону пассивного сопротивления. Если раньше он плакал и отчаивался, то теперь он просто терпел и смотрел своими глазами навыкате — бездушно и пусто — "Что? Опять? Ещё, что ли?..."

Из психофизиологии известно, что болевой порог у каждого человека индивидуален. В детстве у Антоши был низкий болевой порог — он мог зареветь от любой царапины, от укуса комара.  Повторяющаяся стимуляция приводит к изменению порога боли, и, с годами, вытерпев столько издевательств и побоев, его болевой порог изменился в сторону повышения, и годам к пятнадцати Антон вообще перестал чувствовать боль. Ведь, по сути, что такое боль? Это реакция организма на некие внешние стимулы, окращенная эмоционально и психически, и расцениваемая как неприятная (сильная, острая, непереносимая).  Если бы Антоша был более развит, ему было бы интересно поразмышлять над феноменом боли как таковым. Например,  мозг сам по себе не может чувствовать боли, тем не менее, у нас у всех периодически болит голова. Существуют также фантомные боли, то есть  боли несуществующих конечностей, а также психогенная боль  - когда не диагностируется никакого заболевания, а боль есть. У Антоши было все наоборот, — внешних стимулов полно,  а проведение в центральную нервную систему уже не происходило, субъективное ощущение боли было потеряно. Серый Бу стоял на страже, и когда в 15 лет мать в последний раз взяла ремень, Антон сам подставил ей спину, молча, ни разу не вздрогнув, выстоял над поркой, после чего спокойно обернулся к матери и ровным голосом спросил: «Ну что, на сегодня хватит?» Мать заплакала,  отбросила ремень в сторону, и больше никогда его на сына не поднимала. А с Антошей стали происходить странные вещи.

Как  было сказано в фильме «Ход королевой»: «Боль — это состояние ума, к ней можно привыкнуть.» Но что из этого выйдет в итоге? Одна боль всегда уменьшает другую, и, видимо, у Антона этой боли набралось столько, что суммарно она уменьшилась  практически до нуля. Как говаривал Цицерон: «Если боль мучительна, она не продолжительна, если продолжительна, то не мучительна». Иными словами,  от сильной боли либо потеряешь сознание, либо умрешь, но  Антоша пошел другим путем — он заматерел в боли. Ему стало даже интересно, сколько он сможет вытерпеть, сколько он выдержит?!. 

Человек не знает о себе всего. Правдивее, пожалуй, утверждать, что человек почти ничего о себе не знает - на что он способен, как он отреагирует в той или иной ситуации?

  К матери таскались разные мужики, — и районные алкаши, и зеки, и простые работяги, которым негде было выпить. Однажды пришел «философ»: он не просто пил, он сопровождал все свои действия некими максимами, якобы высокоумными заявлениями. Например, опрокидывая очередную рюмку, он изрекал: «Корова ушла и веревка вместе с ней» — что это означало,  знал только он сам. По поводу насилия он говорил, что «боль — это иллюзия» и вообще все на свете — это сплошные иллюзии.  Видимо, человек допился до того, что не мог отличить реальность от бреда, и потому все ему казалось миражом. Но  Антоше понравилась эта мысль, и он решил её проверить на опыте. Без спешки, без злости — словно собирался сварить яиц или порезать лук — он взял кухонный нож и медленно загнал его мужику под кожу, неглубоко, - он не собирался его убивать, или калечить, — он хотел убедиться, что мужик не врет: что боль — это иллюзия. Да только что-то не вышло. Мужик разорался как ненормальный, крови натекло, потом пришлось убирать,  мать рассердилась, в общем, нехорошо вышло. Но Антоша понял главное: боль вовсе не иллюзия, и прочие люди её отлично чувствуют. И, пожалуй, впервые в жизни он ощутил некое превосходство над другими, свою неповторимость, свой козырь, — от в чем-то выше остальных. И тогда он перестал бояться. Даже не просто перестал бояться, а сам начал  провоцировать других на агрессию, тем самым приводя себя в странное состояние возбуждения на грани экстаза.

После 9 класса он ушел в столярное училище, и там уже поставил себя совершенно иначе.  Кто знал его в школе, ни за что не признали бы в нем нового Антошу. У него теперь было много острых и тяжелых инструментов под рукой, и они периодически летали мнимым и действительным обидчикам в голову. Самое удивительное, что он оказался способным учеником, его работы выставлялись на выставках, он вытачивал и выпиливал с удивительным усердием:  аккуратно и со вкусом - откуда что взялось? Поэтому его тяжелый нрав и периодически побитые лица сокурсников директор скрывал  и "замазывал", видя в нем нового Микеланджело-по-дереву. Называл директор его «Антон Петрович» и на «Вы», от чего Антоша был просто на седьмом небе, и готов был для директора на все.  Он делал ему на дачу филенки для веранды, точил и обновлял старый комод, реставрировал  бабушкин шкаф, — все бесплатно, из собачьей преданности. Вообще, в нем появилось много собачьего. Если раньше он был «ссыкулявый щенок», то теперь превратился в бешеного голодного пса, который готов рвать и грызть других за косо брошенный взгляд, но точно также готов ползать на брюхе за косточку.

Однажды у мамы нарисовался вполне приличный гражданин — Вениамин Сергеевич Почкин — врач-реаниматолог. Где мать его выкопала?  За каким лешим она ему сдалась? Отличный мужик — серьезный, неженатый, при деньгах и почти не пьющий. Он поставил себя сразу как «имеющий право руководить», чем вызвал приступ ярости у Антоши. Первый раз, когда Вениамин Сергеевич за столом попросил Антона вымыть руки, тот швырнул в него стаканом (хорошо, что пустым). Врач расстроился, но как-то спустил это на тормозах. Второй раз тот позволил себе заметить, что Антон слишком громко чавкает за столом и вытирает руки о занавески, что совершенно  недопустимо. Антон вылил тому тарелку супа на брюки. Вениамин Сергеевич не стерпел такого надругательства над любимыми брюками и схватил щенка за шиворот. Началась потасовка, так как «щенок» научился давать сдачи. Причем драться он не умел, и вел себя, как истеричная баба — хватал за волосы, бил с закрытыми глазами наотмашь, «куда попадет», швырял все подряд, орал и топал ногами.  Вениамин Сергеевич тогда получил массу неприятных синяков, но и сам не ударил лицом в грязь, свалив молокососа хуком слева в челюсть.

 Антоша надеялся, что врач перестанет приходить, что он отобьет у него охоту «советовать» и «учить жизни». Но не тут-то было. Вениамин Петрович, словно отрабатывая свою карму, ещё чаще стал появляться у них дома, и ещё  тверже себя вести. Теперь он не просил, а требовал, чтобы Антон помог матери принести картошки, вымыл пол у себя в комнате, вынес мусор. Это была невиданная наглость — руководить и указывать! Мать млела и смотрела на того глазами беременной коровы — сладко и приторно — Антоша зеленел и трясся. В редких разговорах с материю он называл того презрительно - Веня.

Однажды он не выдержал и ещё до того, как Вениамин Сергеевич открыл рот, дал тому в печень. Просто с порога — раз — кулаком в печень! Это было вне всяких правил. Врач рухнул на колени, хватая ртом воздух, а Антоша по-лисьи прошмыгнул в свою комнату, закрыв дверь на ключ. Последний год, с тех пор, как он перестал бояться, он стал закрываться на ключ, — это был признак независимости и  свободы.

Мать бросилась откачивать возлюбленного, а Антоша преспокойно лег на диван — после работы неплохо и отдохнуть. Сейчас у него проходила практика и он уставал как «взрослый», и потому имел право, как взрослый, лежать на диване.

 Вообще удар в печень — это малоэффективно, чтобы «вырубить» противника надо очень постараться (случаи с хроническими алкоголиками  мы не рассматриваем). Но Антоша не умел драться. Он просто ткнул, что называется, по вдохновению — и попал! Из под Венимамина Сергеевича словно выдернули ноги. Но он был благодарен Антоше хотя бы за то, что тот не стоял над ним, когда он упал на колени, а просто тихо ушел. Псих, конечно, но не садист.

Вениамин Сергеевич в детстве много страдал, и потому  у него выработалась потребность помогать другим людям. Он не злился на Антона, а жалел его и очень хотел «перевоспитать». Он считал, что терпение и доброта способны изменить мир, людей, хотя бы одну незрелую душу. Он отдышался,  выпил воды, и постучал к Антону в дверь. Антон удивился,- кроме Серого Бу и директора училища с ним мало кто пытался наладить контакт. Как человек, которого много били, Антон научился различать эманации агрессии даже через дверь — он знал, врач идет не драться, не взять реванш, он идет «поговорить». «Что ж, послушаем дядю», - сказал себе Антон и открыл дверь.

Разговор получился интересный, познавательный. Вениамин Сергеевич, как собственно большинство врачей, психологов, социальных работников — неспроста выбрал себе такую профессию. Взять реванш он, безусловно, хотел, но не у Антона, а у своих родителей, которые не любили его, взваливали множество обязанностей, и при этом все время попрекали. Он хотел доказать всем — но главным образом им — что он стал "хорошим", что он победил ту ситуацию детства, что он стал «большим и сильным», умелым и профессиональным, и теперь он достоин любви и поощрения. Недаром из всех женщин он остановил свой выбор на матери Антона, — здесь тоже было поле непаханое работы, — нужно было реабилитировать её как человека, как женщину, как мать. Он не боялся работы, он работал всю жизнь. Как и большинство трудоголиков, он зарабатывал себе право быть счастливым, ибо, подобно многим недолюбленным детям, считал, что сам по себе, он любви и счастья не достоин.

Войдя в сумрачную комнату, он огляделся, заметил, что хаос — он, конечно хаос, но какой-то строго распределенный по секторам. Сразу видно, что именно в этом бардаке Антон прекрасно ориентируется, и для него в этом существует определенный порядок. Пыль, обертки и огрызки, немытые тарелки, — это, конечно, плохо. Но зато верстак в углу, ящик с инструментами на полу, и что просто умилило врача — альбом и краски, много красок и рисунки! Вениамин Сергеевич принялся долго и тщательно их рассматривать. Рисунки были своеобразные, — какие-то всплески, вспышки, нарывы в земле, буреломы, и черное небо с камнями, но он и не расчитывал найти здесь пасторальные истории. Было что-то в этих рисунках  искреннее, больное и страстное. А как наложены мазки! Как порхала кисть, — то жалом впиваясь, то мягко-мягко ложась на холст, словно масло. Как отображен свет! Вениамин Сергеевич не очень разбирался в живописи, но где-то читал, что именно свет и ощущение воздуха — ощущение пространства — очень важно для художника. И здесь оно было! И воздух, и свет, и пространство. Было чем дышать, и сами картины были живые. Он искренне принялся хвалить Антоново творчество. Тот молчал.

- Хаос, конечно, но в этом хаосе у тебя чувствуется определенная гармония, здорово тебе удалось это передать,- сказал он, переходя от рисунка к рисунку.
- Анархия — мать порядка, - сквозь зубы процедил Антон.
- «Мама - анархия, папа — стакан портвейна»? - пошутил врач.
- Нет. Я не пью. Спасибо, насмотрелся.  - Антону вдруг захотел говорить, объяснить.  - Хаос не противоположность гармонии, в нем все и рождается, и кипит, и бурлит, — и гармония и беспорядок, и добро, и зло — все в нем. Это как огромный котлован, нет,- воронка, нет, — океан, где бродит и бродит тесто вселенной.

Вениамин Сергеевич потерял дар речи. Такие размышления из уст кого? Беспризорного, всеми брошенного пацана.  Все силы его души потянулись к этому мальчику. Они проговорили часа два.  Веня вдруг обрел человеческие черты в глазах Антона — он разбирался во многих вещах, он с интересом выслушивал его, именно выслушивал, а не делал вид, что слушает. Он проявлял интерес, он предлагал варианты. Например, договорились, что Вениамин Сергеевич сведет его со своим знакомым тренером по самообороне, чтобы Антон не махал руками, как мельница, а научился нормально обороняться, что, безусловно, придаст ему уверенности, самоуважения, и потребность лезть в драку пропадет сама собой, — так думал врач. Мать несколько раз подходила к двери послушать, что там происходит. Войти она не решалась. Сын её порядочно выдрессировал, к нему в комнату она никогда не входила. И когда её мужчины вышли из комнаты вместе, — спокойные, довольные, увлеченно о чем-то беседующие,- она была потрясена до глубины души.

Тренер тоже оказался мировой мужик. В свое время он прошел Афган и Чечню, бывший военный, комиссованный по ранению, он сам себя поставил на ноги, и зарабатывал теперь тем, что делился опытом: как сохранить свою жизнь и отобрать чужую; он учил ближнему бою, бою без оружия, и бою с оружием;  он учил ребят  владеть своим телом и духом — у него была потрясающая секция, о которой знали только избранные. Ни на каких сайтах или в объявлениях его нельзя было найти. К нему приходили только по знакомству, потому что, по большому счету, все это было противозаконно.
 
 Уже через два месяца Антон мог  мыться холодной водой, спать на полу и отжиматься по сто раз. Он подтянулся, окреп, у него поменялась осанка и походка. Пропорции его тела выровнялись. И теперь он выглядел как обычный пацан. Разве что голова все ещё была великовата. Но когда человек несет её гордо... А тренировки действительно придали ему уверенности и самоуважения. Он  перестал быть мнительным и кидаться предметами. У него теперь не доставало времени облагораживать дачу директора училища, и тот стал коситься и злиться на своего протеже, но Антон уже не был той собачкой. Он стал ценить свое время и свой труд. Он вырезал по дереву, рисовал и тренировался, - можно сказать, что он был счастлив. В училище у него появился друг — Андрей. Это была полная противоположность Антоши. Он ушел из школы, что называется, «по призванию» - он мечтал стать реставратором старинных икон.  Для этого он составил себе план: окончить училище, как столяр, потом поступить в Академию художеств, и уже затем попасть в какой-нибудь музей, и заняться своим предназначением. Это был странный, не от мира сего, мальчик с большими глазами, высокий и стройный, спокойный и молчаливый. Его никто не задирал потому, что его как будто не было. Словно он был прозрачный. Антоша же видел в нем родственную душу,  того, кто не просто учится просто потому, что надо же что-то закончить. А того, кто реально любит дерево, чувствует его, творит в нем. Они сдружились спонтанно и много времени проводили вместе. Антоша с воодушевлением рассказывал про свои тренировки, но Андрюше все это было не нужно. Он был словно Алеша в «Братьях Карамазовых» - такой «ангел», который живет в мире со всеми, и главное — с самим собой. Его не увлекал никакой спорт. Он любил только иконы.

Однажды на практике их двоих отправили в главное хранилище Музея Прикладного искусства. Как студентов-непрофессионалов,  поручили им убрать стеллажи, рассортировать папки, собрать мусор... в общем, всякую ерунду. Они же просидели в этих подвалах полночи, рассматривая редкие старинные работы, споря, восхищаясь, насыщаясь настоящим искусством. Видя рвение молодежи и их усердие, молодым разрешили ходить туда самим, и днем, и ночью, доверив им ключ (халатность, конечно, безобразие, но для наших героев это было счастье). Они проводили в этих мрачных подвалах все дни и ночи, и уползали домой только поспать. А иногда засыпали прямо там. Антон даже забросил  свои тренировки, что никуда не годилось. И когда он пришел через три недели в зал, тренер велел  ему выйти перед строем и объяснить свое отсутствие. Антон прямо сказал, что сидел все эти недели в подвале музея и «не мог оторваться». Тренер молча кивнул,  отошел на шаг, и вдруг — совершенно молниеносно — выбросил вперед правую руку со словами:  «ну сейчас оторвешься!» Это был его коронный удар в сердце.  Все это действо заняло секунд двадцать. Антон упал, как подкошенный, а тренер спокойно  распустил народ, дав каждому задание, потом подошел к Антону и, подав ему руку, поднял того с матов. Не из жалости. Из любопытства. Антон должен был «умереть». Вырубиться конкретно. А он просто разинул рот и дышал как вытащенный из воды — жадно и шумно. Что-то было не так. Тренер умел соизмерять силу своих ударов. Он знал что удар в сердце — страшная вещь. Если в полную силу. А так, несильно,  оказывает просто хорошее воспитательное действие. И тем не менее, Антон что-то уж слишком легко отделался.    Самое интересное, что Антон не обиделся, не окрысился, он знал, что это не жестокость, что это дисциплина. Их секция  — некий закрытый клуб избранных, свой клан,  семья, и попусту пропускать тренировки было непозволительно.

Они поговорили в стороне ото всех, и тогда Антон признался, что уже примерно год, как он перестал чувствовать боль. Тренер — которого все звали просто Юра — с любопытством выслушал Антона, представляя, какой замечательный универсальный солдат получился бы из него, какой идеальный наемник. Но все это в прошлом, он в эти игры больше не играет, ни за ваших, ни за наших. Теперь он сам по себе. И он стал размышлять, как можно использовать Антоновы способности в спорте. Совсем природу не обманешь — если дали под дых, конечно начнешь дышать, как рыба. Если дали в грудь, в живот — упадешь... но если человек не чувствует боль, это открывает для него широкие горизонты.

 Тренировка прошла, как обычно. Никто слова не сказал по поводу инцидента с Антоном, даже потом, в раздевалке. Все вели себя, словно это дело обычное. Впрочем это и было обычное дело. Мастер поучил ученика — все нормально.

Антон шел домой, размышляя о новой картине,  он представлял себе её ярко  и отчетливо — комета, вылетающая из пасти черного чудовища — такой кич, он увидел её, когда упал после удара на маты. Он шел, раздумывая, какие краски ему потребуется смешать, как вдруг почувствовал что-то неладное за спиной. Он был погружен полностью в свои мысли и потому не услышал, как сзади подошли четверо подростков, обдолбанные или пьяные — он не слышал, но нюх не подводил его никогда. Он развернулся как раз в тот момент, когда один из них начал замах бутылкой от шомпанского. Юра хорошо их тренировал. Тело включалось быстрее мозга. Антон нырнул под руку пацана с бутылкой и, оказавшись у того за спиной, ударил его по голени. Затем, когда тот упал, дал ему по шее, уложив его уже окончательно.  Остальные поперли все сразу, надеясь взять количеством. Но это ошибочное мнение, не всегда хорошо то, чего много, особенно когда это «много» плохо организовано, не стоит на ногах и мешает друг другу. Антон раскидал их в три секунды, и на последнем решил отработать преподанный ему удар в сердце. Ему было интересно — получится или нет. Получилось. Даже лучше, чем надо. Пацана словно парализовало, он схватился за грудь и перестал дышать, Антон даже испугался. Присел, стал выслушивать у того пульс. Ничего, живой, оклемается. Антон спокойно двинул к дому, не оглянувшись на содеянное побоище.

 Дома его ждал сюрприз. За застеленным скатертью столом сидело все семейство вместе с Андрюшей. Оказалось, что у него был день рождения, и он пришел отметить его в кругу близких людей. Все это было чертовски трогательно. Мать расстаралась, наварила картошки, приготовила голубцы, даже испекла пирог. Однозначно, появление Вениамина Сергеевича  принесло в этот дом глобальные положительные перемены. Сидели, пили чай — алкоголь в доме стал табу — ели пирог, разговаривали об искусстве. Андрюша принес какие-то репродукции, Вениамин Сергеевич с удовольствием их рассматривал. Он тоже был счастлив — его труд не пропал даром — посмотрите, кем стали эта женщина и этот пацаненок — это же другие люди! Полноценные хорошие люди! И это он сделал их такими. Он умильно улыбался Андрюше, трепал его по волосам, как будто тому было три годика. Андрюша все сносил, он видел в людях только хорошее. Антона что-то сразу насторожило. Он не понял, что. Слишком сахарно все, слишком театрально. Так не бывает. Вениамин Сергеевич начал излагать свои мысли публично, что было большой ошибкой. Его пространные излияния на тему воспитания о том, как важно вовремя указать путь,  верно подтолкнуть и направить, как необходимо в этом мире бдить и следить, чтоб близкие не оступились... Он говорил и говорил,  говорил лишнее. Может, уж не стоило так напирать на то, что это его заслуга:

- Нет ничего труднее, как перевоспитать человека, плохо воспитанного. Но когда видишь плоды своего труда — это покрывает все тяготы....

Антон почувствовал, как  перед глазами вырастает какая-то пелена, и из груди поднимается нечто — сгусток чего-то нехорошего, темного, смрадного  - Серый Бу! Ну зачем этот Веня все испортил? Зачем он показал свое лицо? Пусть бы Антон и дальше заблуждался на его счет, верил, что он — порядочный и честный мужик. Так нет же, и этот такой же. Перевоспитал он их, видите ли. Ох, Макаренко, сраный. Ну, сейчас мы посмотрим на плоды твоего труда...

Антон мало в жизни видел хорошего, и мало кого любил. Как можно научиться любви, когда ты её сам никогда не видел? Но Андрюшу он любил — как брата, как друга, как человека, и он знал, что ему видеть все это совершенно не нужно. Он не хотел при нем устраивать сцен. Но Серый Бу — это вам не изжога, которую можно скрыть. Скорее, это как икота  - рвется наружу и никак не остановить. Нужно было принимать меры и незамедлительно. Он под каким-то предлогом выманил Андрюшу из-за стола, увел к себе. Там он «признался»,  что у него ужасно болит голова и он хотел бы побыть один. Андрюша, естественно, все понял,  посочувствовал. Поблагодарил за пирог, сослался на то, что его дома ждут, мать тоже пирог испекла, и, чуть ли не извиняясь, ушел к себе.

Как сказал кто-то остроумный: «Если ты считаешь себя хорошим парнем, ты - либо американец, либо самовлюблённая  скотина». Антон вообще никогда не считал себя хорошим парнем, а сейчас он себя просто ненавидел. У Андрюши праздник, а он собрался сводить счеты с этим старым фарисеем, надутым индюком, с благодетелем! Впрочем, он был ему благодарен за Юрия. Без него он в жизни бы не попал в секцию самообороны. Но на том и закончим.  Всем спасибо, все свободны. Пора  вычесывать вшей. Юрий  - хоть и знакомец Вени, был совершенно иной фрукт. Он не пытался руководить чьими-то жизнями. Он учил их самих управлять собой. И утверждал, что только тот и может называться человеком, а особенно — мужчиной, кто способен управлять собой!  Антону очень понравилась эта мысль,  хотя он пока и не знал, как собой управиться, ещё недостаточно времени прошло с  момента рождения  нового человека, с его становления. А теперь он боялся, что этот только что вылупляющийся новый человек так никогда и не появится на свет, потому что Серый Бу взял верх, а с ним шутки плохи. Это было то существо, которым Антон управлять не умел.

И чего он так взъелся на Веню? Ну, похвастался, человек, ну, приписал себе лишнее, с кем не бывает?! Но Антона словно разрезало пополам. Он  - не до конца созревший — постоянно кидался из крайности в крайность. «Я тебе поверил!» - хотелось крикнуть ему. «Кто просил тебя верить? - парировал в нем Серый Бу. - Никогда никому не верь!», и теперь за поруганную веру надо было отомстить. Он не хотел травмировать мать. Какая-никакая, а она — его мать. И при ней всю эту грязь он выливать не хотел. Он по-дружески подошел к Вене, хотя в нем все кипело, и ему хотелось немедленно придушить болтуна. Предложил тому прогуляться. Якобы, вечер так хорош, жаль рано укладываться, не произвести ли нам променад под луной? Веня подвоха не почувствовал, обрадовался, глупыш, начал собираться. Вышли на улицу. Молча пошли по проспекту в сторону реки. Вечер и в самом деле был хорош. Тихо, тепло, уютно. Антон подбирал место, и все его что-то не устраивало. По дороге втянулся в никому не нужную беседу о болезнях почек. Веня шутил о созвучии своей фамилии и соответствующих органов. Серый Бу разрастался  и разрастался, увеличиваясь в размерах, заполняя собой всего  Антона. Что-то надо делать. И тут, откуда ни возьмись,  - «вторая часть марлезонского балета», — из-за угла вышла четверка обдолбанных подростков, — живые, так же плохо стоящие на ногах, и ещё более злые. Они прицепились бы к любому, но здесь такая удача! Антон — тот самый, ну сейчас мы его. А с ним ещё какой-то трухлывый пень. Ну, сделаем их, ребята, отберем всю наличку, глядишь, на дозу хватит. Не скрывая, не маскируя своих намерений, помогая себе грязными ругательствами и дикими завываниями,   они рассредоточились по дороге так, что их не объехать, не обойти, и прямиком направились к выбранным жертвам. Антон тоже узнал их.  И вдруг Бу напрягся в нем, собрался, и уступил немного места самому Антону, и этот Антон — хороший мальчик, спорсмен, любитель искусства — вдруг сказал Вене, как будто ничего между ними и не было:  «Дядя Веня, держись у меня за спиной, слышишь, не высовывайся, эти отморозки играют не по правилам». Вениамин Сергеевич стал рядом с Антоном, как равный, и гордо окинул взглядом проспект, — весь его вид как бы говорил : «Ещё чего, сдаваться каким-то соплякам, и прятаться за спины детей — за кого ты меня принимаешь?» Он расстегнул пиджак, ослабил узел галстука и чуть присогнул колени. И тут началось...

 Уличная драка трудна в описании. Так как все происходит быстро, хаотично, сумбурно, грязно и больно, — крики, мат, удары, всхлипы, размазываемая кровь и сопли... Прошло минуты две от силы. Всего две минуты шума, гама и насилия … Всего две минуты... вот ты шел, любовался закатом, а тут, спустя две минуты, ничто  земное тебя больше не интересует. Вениамин Сергеевич лежал на спине, откинув голову. Глаза его спокойно смотрели в небо, а под его головой расползалось темное пятно, — шире-шире... Антон смотрел на это пятно и не верил. «Нет! Нет!»  Хотя сам пять минут назад хотел прибить этого гада навсегда. Теперь же он готов был вернуть все вспять, ни за что не выходить из дома, наладить с ним опять дружеские отношения, все простить ему. Четверо отморозков валялись кто где — он продолжал подбегать то к одному, то к другому, поддавая им ногой, чтобы умолкли. А сам при этом  выл и выл, как от зубной боли... «За что? Ну почему???» Он видел, что Веня дрался, как мог. Он свалил одного, дал в морду второму, а третий подскочил сзади, применив удерживающий прием,  и в этот момент первый, выплевывая выбитые зубы, со всей дури дал ему в челюсть. Веня пошатнулся, сделал неуверенный шаг назад, и упал — просто упал, как подкошенный — головой на бордюр.  Антону показалось, что Веня умер, ещё не долетев до земли — в падении — может, у него какой-то сосуд лопнул в голове. Антон  сел перед ним на корточки, стал гладить его по волосам. Он не знал, что нужно делать. Вызывать «скорую», полицию? Этих придурков  посадят ненадолго, а потом, ещё более озверев, они выйдут на свободу и продолжат в том же духе. Не-ет! Он этого не допустит.

Совсем рядом была река - вода плескалась о сваи — они не дошли метров тридцать до пирса. Покидать их всех  туда, и концы в воду  - во всех смыслах. Нет, Веню похоронить по-человечески.

Слабый, забитый, запуганный мальчик Антоша и этот новый, бесстрашный, не чувствующий боли «Рэмбо» - это был один и тот же человек. Уверенность и спокойствие сквозили во всех его действиях. Он не встретил ни одного человека. Кажется, ни собаки, ни вороны не были свидетелями его кропотливой работы. Он мастерски соорудил «гири» на ноги малолетним наркоманам, легко, словно совсем не чувствуя тяжести, перетаскал их с проспекта в реку, не встретив никакого сопротивления. Последний пацан - кажется, не совсем обдолбанный, и не до конца им забитый, ещё что-то понимал, и что-то чувствовал. Он глядел на него глазами раненой лошади, но Антон не смотрел на него. Просто не смотрел. Ничего личного. Это не обсуждается. Это вендетта,  возмездие, воздаяние... за все.. за всех.. за все ранее причиненные раны и переломанные ребра, за  все слезы, кровь  и одиночество шестнадцати лет... Все шло в счет, он платил сразу за все. И все, что он делал, он делал спокойно и без эмоций. Никаких эмоций. Серый Бу не испытывает ни боли, ни страха, он просто делает что должен и все.

Когда тебе действительно что-то нужно, окружающий мир идет тебе навстречу.  Около реки стоял трейлер дорожных рабочих. Там они хранили свои инструменты и робу. Так как ценного ничего в нем не находилось, то и перевозить его с места на место не имело смысла. Вот он и стоял, запертый на простую проволоку-задвижку. Антон вскрыл трейлер и нашел в нем все что нужно: и веревку, и лопату, и даже перчатки.

Веню он похоронил во рву, рядом с оградой гаражей. Далеко  тащить тело было небезопасно, да и тяжело. Веня был мужик не маленький. Когда он засыпал его землей, что-то внутри отпустило... немного...Но тут он вспомнил Андрюшу, и пальцы, словно когти, свело крюком. Он знал — не дай бог на месте Вени оказался бы Андрюша! — он перегрыз бы им всем горло, он просто нашел бы танк и переехал бы этих отморозков туда и обратно, и ещё раз туда и обратно, раскатывая их в кашу на асфальте до тех пор, пока не осталось бы ни одной капли, никакого следа, и никакая там совесть не мучила бы его.

Когда все кончилось, он вымыл руки, привел в порядок свою одежду, и неторопливо пошел в сторону дома. У него не было ни мыслей, ни чувств — ничего. Как раньше он не чувствовал физической боли, так сейчас он не чувстврвал вообще ничего, — пустота, просто яма внутри, — темнота и бесконечность. Темная бесконечность... Навстречу попался какой-то прохожий. Впервые за этот час кто-то живой проходил мимо.  Мужичок хотел попросить прикурить, но только поймал взгляд Антона, как поторопился перейти на другую сторону. Что он увидел в его глазах? Пустоту и темную бесконечность...Пустые глаза Серого Бу.

Когда он пришел домой, мать ещё возилась на кухне.
- Иди спать, Веня не вернется, — сухо сказал он матери, не заметив, каким затравленным взглядом, вздрогнув всем телом, встретила она его слова. Он даже не взглянул на неё. Он прошел в свою комнату, постоял некоторое время на пороге, помедлив, словно забыл, куда идти ему дальше. Пусто глядя перед собой, он сел, а потом лег на пол, залез под кровать. Там всегда было место Серого Бу. А теперь это его место. Он лежал плашмя на животе, неудобно, но его это не волновало. Его ничего не волновало. Его просто не было. И вдруг откуда-то издалека, словно из другой жизни, или из сна, появилось такое милое лицо Андрюши, его глаза, его голос. Он говорил об иконе Божьей матери, как всегда тихим, чуть взволнованным голосом: «Антоша, она все обо мне знает... я смотрю в её глаза и мне не по себе от того, что она все, все обо мне знает, даже страшно...» Он слышал Андрюшу рядом, где-то здесь, в комнате, и тогда его взгляд застыл и попытался удержать это видение. Он знал, если упустит глаза Андрея — все, его не станет, совсем не станет, останется один только Серый Бу, а никакого Антона больше не будет. Он все смотрел и смотрел изо всех сил в темноту, пытаясь не разорвать эту нить, не потерять его взгляда. Он нужен был ему как луч в кромешной тьме, как шест утопающему, как маяк заблудившемуся...  Он смотрел и смотрел, не зная, сможет ли он вернуться. Главное — не закрыть глаз, не скатиться в эту черную яму окончательно, главное — держаться  за Андрюшу. Держаться изо всех сил.

Примечание:

Болевой порог — это уровень раздражения, причиняемого нервной системе, при котором человек чувствует боль.

Третий закон Ньютона: «Сила действия равна силе противодействия»