Идеи быстротечности жизни и бренности бытия в Евро

               



Ковалева М.В.

Идеи быстротечности жизни и бренности бытия в европейской культуре XVII века

Современная наука:актуальные проблемы теории и практики. - №6 - 2012. - Научно-практический журнал. - С.17 - 24


XVII век в Западной Европе был временем расцвета  абсолютных монархий, периодом мощных сдвигов в экономической, социальной и политической сферах жизни национальных европейских сообществ от феодализма к капиталистическому строю. При этом «при всей специфике их проявления в рамках отдельных стран и этнополитических общностей» все процессы «носили в своей подоснове подлинно общеевропейский, континентальный характер» [1, С.8]. Процессы, связанные с зарождением капитализма, ломали старый уклад жизни. Войны, эпидемии и смерть оставались частыми гостями в бытии людей. В результате этого в душах многих европейцев возникало ощущение нестабильности мира, тщетности всех упований, пронизанности жизни смертью, краткости существования, падения нравов, разрушения традиций, гибели величия родины. Человек обращался к вечности, к Богу, но часто не ощущал облегчения. Распространёнными были настроения одиночества и отчаяния перед лицом непонятного, враждебного и равнодушного мира. Идеи бренности и быстротечности бытия распространились не только в таких охваченных кризисными явлениями странах, как Испания, Германия и Италия, но и в благополучной Голландии, идущей на подъём Франции.
В XVII в. большое влияние на культуру Европы оказывала Испания, католическая страна, постепенно утрачивающая былое могущество. Ещё в 1620 г. она была сильной империей, которой принадлежали богатые колонии в Южной Америке и Филиппины. Некоторое время в руках Испании находились португальские колонии в Бразилии и на Дальнем Востоке. В Европе империя владела Фландрией, Франш-Конте, графством Шароле, Миланским герцогством, Неаполем и Сицилией. [6, С. 24-25] Вступив в Тридцатилетнюю войну с имперскими амбициями, Испания вышла из неё, практически лишившись флота. Это послужило знаком к тому, что она более не в состоянии крепко удерживать свои владения. В 1648 г. Испания окончательно признала суверенитет Голландии, а в 1668 г. - Португалии. Правда, в 1652 г. ей удалось вернуть Каталонию, отошедшую двенадцать лет назад под власть Франции. Три года спустя морская экспедиция, снаряжённая английским лордом-протектором О. Кромвелем, захватила испанскую колонию – остров Ямайку. Сражаясь в союзе с французами, в 1658 г. англичане взяли важный испанский порт в Европе – Дюнкерк. По Пиренейскому миру 1659 г. Франция отторгла у Испании Руссильон, Артуа и другие владения в Нидерландах. Неотвратимая гибель величия родной страны, усугублённая нарастанием кризисных явлений в экономике и внутренней политике,  привела к тому, что в Испании стали усиливаться  идеи  бренности бытия и бесполезности всех земных упований.
Образ смерти и острое ощущение трагичности существования всегда занимали заметное место  в культуре Испании. В значительной мере культ страданий насаждался церковью. Предельным реализмом всегда отличались испанские произведения искусства, изображающие пытки и казни святых и мучеников. Даже картины грядущего небесного триумфа не скрывали тяжесть предшествующих концу мук. На картине «Смерть св. Антония»  барселонского живописца А. Виладомат-и-Мональт (1678 – 1755) (Музей изобразительных искусств Будапешта) разбитый предсмертным параличом и потерявший речь Антоний смотрит в небо уже почти равнодушным взглядом, в глубине которого, однако, пробуждаются смысл и надежда, вызванные видением спешащих к его ложу радостных ангелов с венком и пальмовой ветвью. Однако это видение недоступно глазам двух сидящих у его ложа монахов, один из которых целует бессильную руку, а второй отвернулся, не в силах вынести вид страданий святого.
Смерть в Испании приручалась. Её присутствие вокруг и постоянная близость подчёркивались, с целью заставить человека задуматься о том, с чем он придёт в иной мир, насколько готов отвечать за свои земные дела. Однако постоянное напоминание о пределе жизни не помогало полностью исключить страх небытия. Желанием преодолеть трепет перед грядущим концом проникнут сонет Луиса де Гонгоры (1561 – 1627) «В могилы сирые и мавзолеи…». Поэт полагает, что лишь максимальное приближение к созерцанию того, чего страшится душа, а именно бренного праха внутри молчаливых гробниц и картин ада, способно дать человеку мужество.
Постепенно на идеи индивидуальной бренности в испанском обществе начали накладываться  настроения, связанные с мыслями об уходящем величии испанского государства. Франсиско де Кеведо (1580 – 1645), крупнейший сочинитель того времени, писал:
Я стены оглядел земли родной,
Которые распались постепенно,
Их утомила лет неспешных смена,
И доблесть их давно в поре иной. (Пер. П. Грушко)
Образы разрушенной страны, дома, погнутой шпаги из одного сонета дополняются щемящим ощущением поглощения всего вечностью в другом стихотворении:
О жизнь моя, мне душу леденя,
Как ты скользишь из рук! И нет преграды
Шагам твоим, о смерть! Ты без пощады
Неслышною стопой сотрёшь меня. (Пер. И. Чежеговой)
Зримым воплощением этих идей в живописи стало полотно «Сон рыцаря» Антонио де Переды (1611 – 1678) (Академия де Сан Фернандо, Мадрид). На нём изображён молодой, богато одетый кавалер, спящий, опустив голову на руку. Перед ним находится стол, ломящийся от зримых символов его мечтаний: глобус означает завоевания  и географические открытия, доспехи и дорогое оружие – военные подвиги, лавровый венок – славу, книга – отличие в науках, деньги – богатство, карты – удачу,  драгоценности – успех у женщин, театральная маска и ноты - искусства. Посреди этих вещей находятся напоминающие башню позолоченные часы, которые отсчитывают минуты быстротекущей жизни, и безымянные человеческие черепа, свидетельствующие о бесплодности усилий сохранения о себе памяти. Стоящий за столом ангел с крыльями держит надпись: «Время ранит, быстро летит и поражает насмерть». Устрашающим призывом к покаянию стали два полотна, выполненные Хуаном Вальдесом Леалем (1622 – 1690) для помещения в церкви братства Милосердия при одноимённом госпитале. Они были созданы по заказу одного из видных членов братства, Мигеля де Маньяра (1627 – 1679), богатого человека, который после утраты в цветущем возрасте нескольких своих родственников и любимой жены, решил обратиться к делам милосердия.  На первой из них смерть в виде скелета с саваном, гробом и косой под мышкой в одной руке, попирая ногами символы светской и духовной власти, тушит свечу, символизирующую человеческую жизнь. Над свечой расположена латинская надпись: «Во мгновение ока». На второй изображены ужасные в своём реализме разверстые гробы, в одном из которых покоится, сжимая посох, епископ, а в другом – рыцарь ордена Калатравы. Сверху, освещённая мистическим светом, рука Христа держит весы, на одной чаше которой находятся символы греха и приверженности к мирской жизни в виде животных (козёл, свинья, собака), а на другой – церковные символы спасения (крест, молитвенник, предметы причастия). Весы находятся в равновесии. Не простое следование церковным нормам, а активное милосердие могут склонить чашу весов в сторону спасения. Внизу, крупными буквами,  -  мораль картины: «Конец земной славы».
С изобретением часов люди острее осознали бег времени. Луис Каррильо де Сотомайор (1585/6 – 1610), поэт и офицер галерного флота, сравнивает в одном из своих сонетов движение времени с полётом птицы, бегом быстрой лани, ускользающим туманом, сливает его в единое понятие с суетным и обманчивым бытием. Невозможность остановить бег времени вызывает у поэта чувство оцепенения и одновременно смирения. [7, С.404] Часы – зримое воплощение времени. Часы с вделанной в них лампадкой наводят Габриэля Боканхер-и-Унсуэрта (1608? – 1658) на размышления о хрупкости и краткости жизни:
Вот облик нашей жизни, он двулик:
В часах горящих, в цифровой лампадке, –
Под ветром времени мгновенья кратки,
Как трепетные лепестки гвоздик.  (Пер. П.Грушко)
Часы в виде человека, опустившегося на одно колено под тяжестью циферблата, являются центром композиции  натюрморта А. де Переды из Музея изобразительных искусств им. А.С. Пушкина. Хрупкость и чистоту незапятнанной жизни здесь воплощают стеклянная и белая фарфоровая посуда. Бренность олицетворяют раковины и расколотые орехи.
Чувство неустойчивости и непрочности окружающего мира отзывалось в душах испанцев экзистенциальным ощущением одиночества и заброшенности. В глазах Педро Кальдерона (1600 – 1681) вид небесных светил тёмной ночью наводит на мысль о бесконечной малости человека. Его пьеса «Жизнь есть сон» положила начало рассмотрению в литературе барокко земного  бытия как неподлинного, кажущегося. 
Усталость охватывала испанцев XVII в. посреди социальных и политических баталий своего времени.  Даже короли ощущали её. Филипп IV в одном из сонетов сравнивает себя с гонимым кораблём, желанной гаванью для которого является смерть. «Несть числа таким стихам в то время, и беды людей отливаются в общие места поучительной христианской риторики, - отмечает А. Якимович. -  Именно так и должны писать образцово разочарованные люди, выполняя ритуал разочарования». [8, С.237]
Культурное влияние Испании нашло благодатную почву в Германии, измученной Тридцатилетней войной (1618 – 1648). Недаром знаменитая речь, которую обращает к миру бегущий от него Симплициссимус, герой самого знаменитого немецкого романа XVII в., написанного Г. Гриммельсгаузеном, является заимствованием из сочинения испанского писателя Антонио Гевары: «Прощай, мир! Ибо на тебя нельзя ни положиться, ни надеяться; в твоей обители уже исчезло прошлое, уплывает из рук настоящее, а будущее никогда не приходит, наипостояннейшее рушится, наикрепчайшее разлетается в прах и наивечное приемлет свой конец…»[5, С.510]  Война не только разорила страну, но и переместила прежние экономические пути. Согласно Вестфальскому миру 1648 г., выходы к Северному морю перешли к Голландии, а выходы к Балтийскому морю – к Швеции. Сельское хозяйство также было отброшено назад. В среде крестьян преобладало крепостное состояние. В стране закрепилась политическая раздробленность. [1, С. 22] Хаос на земле и нескончаемая цепь испытаний порождала представление о мире как бесконечном круговороте. Неизвестный  немецкий поэт писал: «Ты – замкнутый навеки круг / Бессчётных радостей и мук…» (Пер. Л. Гинзбурга)
При этом каждый элемент структуры мира необходим. Его утрата повлечёт за собой гибель всей системы. Мир непознаваем, и человеку остаётся лишь смириться с ним таким, каков он есть:
 
Покуда миром правит бог,
Навечно тьме и свету быть,
Ни пыток вечных не избыть,
Ни вечных не избыть услад…
Навечно – рай. Навечно – ад.
(Пер. Л. Гинзбурга)
 
Осмысление вечности и места человека в мире – одна из центральных проблем немецкой поэзии XVII века. Поэт Иоганн Рист (1607 – 1667) ощущает вечность как «время без времени», одна попытка осознать которое, как меч, сверлит ему грудь. Она подвижна. В вечности стихает любое горе и боль, в ней теряются окружающие поэта бедствия войны. [7., С.214 - 215] Другой поэт, Ганс Абшатц (1646 – 1699), увязывает понятие вечности с текучестью времени. Ей присущи безмерность и непостижимость. Жизнь – всего лишь точка в океане вечности, и со смертью человек переходит туда, «где нет конца пути». [7, С.276]  Пауль Флеминг (1609 – 1640) указывает, что человек, живя внутри временного процесса, не в состоянии осознать его значения и уловить тенденции дальнейшего развития. Он различает эпохи значимые и бесславные. Эпохи рождаются и умирают, подобно людям. При этом человек не только продукт времени, но и его активный творец, которого, тем не менее, в конце ждёт уход в небытие. А что было бы, если бы случилось так, что некто обрёл бы бессмертие и был награждён знанием всех искусств и наук, богатством и властью? По мнению Флеминга, обладание всем этим посреди печалей мира уподобило бы жизнь «счастливца» пустому шару, ничто. [7, С.218 - 219]
 Для Юстуса Георга Шоттеля (1612 – 1676) время человеческой жизни – непрерывная цепь пустой суеты и тщетных упований, перед лицом которого смешны любые человеческие страсти:
 
Вечно страждем, вечно злимся,
Жить стремимся, суетимся,
Вечно просим, сердце мучим,
То, что просим, не получим…
 (Пер. Л. Гинзбурга)
 
Что принадлежит человеку перед лицом вечности, быстротекущего бытия? «Мгновение одно», – отвечает Андреас Грифиус (1616 – 1664). Человек – гость на земле, чья душа заполнена глупыми страстями, а мысли – сменяющими друг друга заблуждениями. Ничего он не сможет взять с собой из этой жизни – ни титул, ни славу, ни имущество. Всё, что от него может остаться – это добрая слава, но и в том Грифиус сомневается: «Мир – это пыль и прах, мир – пепел на ветру./ Всё бренно на земле. Я знаю, что умру./ Но как же к вечности примкнуть себя заставить? (Пер. Л. Гинзбурга)
Христиан Гофмансвальдау (1617 – 1679)  жизнь уподобляет вспышке молнии во мраке и чумному бараку, где человек заперт бедой. Выход из этого прикрытого лживой роскошью и ложным величием мира лежит для души в вере, в стремлении достигнуть блаженства созерцания божьего рая. [7, С.252]
В стихотворении, посвящённом смерти маркграфини Баденской, Георг Рудольф Векерлин (1584–1653) использует «цепь сравнений», передавая ощущение бренности человеческой жизни через её уподобление недолговечным явлениям природы, духовной и социальной жизни:
Зачем же ты уходишь прочь,
Как дождь, как снег, как день, как ночь,
Как дым, пыль, прах, как луч заката,
Как зов, стон, крик, плач, возглас, смех,
Боль, страх, успех и неуспех,
Как жизнь, как время, – без возврата?! (Пер. Л. Гинзбурга)
Всё уничтожающему бегу времени великий немецкий поэт Мартин Опиц (1597 – 1639) противопоставляет вечную жизнь поэтического слова и мысли. Его вариант стихотворения о «негорящих рукописях» звучит так:
 
Кто со временем поспорит?
Не пытайтесь! Переборет!
Всех и вся в песок сотрёт!
Рухнет власть и та и эта.
Но одно лишь: песнь поэта –
Мысль поэта – не умрёт!
 (Пер. Л. Гинзбурга)
 
В Германии получил распространение натюрморт, связанный с поучительными идеями напоминания о быстротечности жизни и неминуемости расплаты за грехи после смерти. Одним из ярких представителей этого направления является Георг Флегель (1566 – 1638). В «Натюрморте  с десертом» (Мюнхен, Старая Пинакотека) он противопоставляет в качестве доброго и злого начал попугая и мышь. Попугай,  сидящий на дальнем конце дорогой китайской тарелки, наполненной фруктами и орехами, является символом хранителя добрых принципов. Прозрачный бокал с чистой водой намекает на добродетельную жизнь. Белая гвоздика напоминает о смерти Христа на кресте, а виноград – о таинстве Евхаристии. Символом Христа выступает и грецкий орех. Мышь, олицетворяющая зло, не интересуется высокими материями. Её больше привлекают сладкие конфеты.  Мотив отступничества, предательства Иисуса Иудой присутствует в виде разбросанных на переднем плане монет.
Идею противопоставления в натюрморте  двух начал поддерживает и франк-фуртский живописец, позднее переехавший в Утрехт, Абрахам Миньон (1640 – 1679) в «Натюрморте с белкой и щеглом». На фоне роскошного фруктового изобилия, содержащего элементы намёков  на бренность бытия в виде пятен гнили и раскрытых часов, показаны белка и щегол. Щегол клювом вытаскивает маленькое ведёрко на цепочке, которым он черпал чистую воду из стеклянного стакана. Расположенный выше, он олицетворяет непорочную душу, тянущуюся к добродетельной жизни и заслужившую спасение. Зло в картине  воплощено в белке, которая со  средних веков считалась  символом дьявола, а, кроме того, в силу природной привычки делать запасы, служила удобным образом для изображения стяжателя. В данном случае, белка олицетворяет грешника.  Колокольчик на её шее – символ глупости. Белка грызёт грецкий орех, воплощающий в себе образ Христа. Возможно, художник намекает на легенду, в которой  глупец променял душу на пустой орех. [12, P. 200] В «Вазе с цветами» (Эрмитаж, Санкт Петербург) грешник-белка, презрев отпущенные ей пределы свободы и, бросив  разгрызенный грецкий орех, решает проявить личную волю. Она дёргает за цепочку, которой привязана к вазе с пышным букетом. Из гущи цветов взлетают вверх бабочки – чистые души. Белке же грозит наказание: накренившаяся ваза неминуемо утянет её вниз.
Италия в XVII в. оставалась раздробленной. Её север и юг находились под властью Испании. Испанское влияние ощущалось в Тоскане и Генуе. Мелкие государства – Парма, Пьяченца, Модена, Реджио – сохраняли видимость независимости. Наиболее самостоятельную политику вели республика Венеция и герцогство Савойя. Важную роль в духовной и финансовой жизни играло Папское государство, упадок которого начинается после 1640 года. К. Брис отмечает, что во второй половине XVII в. «соперничество между государствами внутри Италии практически прекратилось».[3, С. 272] Основные военные действия за зоны влияния на её территории проходили между Испанией и Францией. Районами столкновения их интересов стали Пьемонт, Генуя, Мантуя. В начале XVII в. северная Италия ещё оставалась передовым индустриальным регионом. Однако на протяжении столетия её экономика приходит в упадок. Вслед за севером идёт сокращение производства на юге. Блестящие культурные богатства Италии, накопленные  к XVII в., блеск её дворцов, продолжающийся расцвет искусств не сразу дают понять современникам, что величие родины уходит в прошлое. Однако созерцание былого великолепия приводит наиболее чувствительных из них к мыслям о преходящем характере всех земных событий. Не последнюю роль здесь играет и ощутимое влияние на разные стороны итальянской жизни испанской культуры. Для отражения настроения быстротечности бытия и тщетности всех упований итальянские поэты используют традиционный образ часов. Чиро де Перс (1593 – 1663) обращается  к изображению песочных часов. Их верхняя и нижняя часть олицетворяют для него колыбель и могилу, а хрупкость стекла – недолгий человеческий век. Поэта завораживают механические часы, безжалостным движением шестерёнок дробящие время на части.[7, С.453 - 454] Джован Леоне Семпронио (1603 – 1646) слагает  стихи о водяных часах. Заточенная в стеклянный корпус вода напоминает ему воды Стикса – реки забвения, из глубины которой «бессильны всплыть былые времена и годы». [7, С. 481] Подобно немецким современникам, он задаётся вопросом о сущности самого человека, и также определяет его через недолговечные и скоропреходящие явления: «Я тополиный пух, морская пена, / Стрела – пронёсся вихрем и исчез,/ Туман, который тает постепенно. / Я дым, летящий в глубину небес…». (Пер. Е.Солоновича)
Федерико Меннини (1636 – 1712), неаполитанский врач и литератор, задумывается над сущностью человеческого бытия, листая страницы книги:
Страницы, из которых узнаю
Так много я, бросают вызов Лете
И дальше мудрость понесут свою –
Тем, кто нуждаться будет в их совете
Внезапно, посреди приятного досуга, его поражает мысль о том, что предметам суждено более длительное существование, чем живым существам:
На этом ложе, где в объятьях сна
Я от себя как будто отлучаюсь,
Другой уснёт в другие времена.
Я неотступной думой огорчаюсь:
Безжизненным предметам суждена
Большая жизнь, а я, увы, скончаюсь! (Пер. Е.Солоновича)
Поэт Томмазо Гаудьози (годы жизни неизвестны) в своих стихах размышляет об уравнивающей силе смерти для всех сословий, всех судеб. [7, С. 498] Зритель-ным воплощением этой мысли может служить картина Гверчино (1591 – 1666)  «И я есть в Аркадии» (Национальная галерея древних искусств, Рим). На ней жители идиллической страны пастухов обнаруживают череп. Внезапно посреди  счастливого и беспечного существования  на них пахнуло холодом смерти. Впрочем, зритель быстро отвлекается от главной идеи полотна, переключаясь на виртуозное живописное исполнение картины. [10, Р.58] Все-таки чрезмерно трагические сюжеты были не характерны для культуры Италии. Именно поэтому неприятие современников вызвала картина неаполитанского художника Сальватора Розы (1615 – 1673)  «Бренность человеческая» (Музей Фитцуильяма, Кембридж). Неаполь – территория, издавна ощущавшая сильное испанское влияние. В нем проживал великий испанский художник Рибера. Картина, итальянская по исполнению, по внутреннему содержанию ближе к испанской культуре. В композиции «Бренности человеческой» господствует крылатая Смерть. Посреди древних развалин с геральдическими животными она придерживает свиток, на котором дитя, сидящее на коленях прекрасной женщины, выводит тростниковым пером слова: «Зачатие - грех. Рождение - боль. Жизнь - тяжелый труд. Смерть  -  необходимость». Слева находятся ещё  двое детей. Один из них пытается разжечь факел как символ страстных желаний, за которыми человек гонится в течение своей краткой жизни, другой – пускает мыльные пузыри, являющиеся символом хрупкости бытия. Под камнем, на котором сидит женщина, зритель видит большую сову, птицу – предзнаменование болезни и смерти.[10,  Р.60]
Удивительно, что мотивы бренности бытия нашли широкое признание в наиболее успешной и передовой в XVII в., да к тому же ещё и протестантской стране -  Голландии. В период её подъёма Дирк Рафаэлисон Кампхёйзен (1586 – 1627) – ремонстрантский священник из Флётена, чья жизнь была полна превратностей и скитаний, сочиняет обращение к миру, близкое по настроению к прощальной речи Симплициссимуса, героя Гриммельсгаузена: «Мир! Как ты летуч! / Беглое виденье!/ Словно зыбких туч / Видоизмененье! / Как туман морской! /  Как беседы с эхом! / Счастье сменится тоской, / Слёзы – смехом». Всякое явление в его глазах  - сплошное единство противоположностей: «Вот цветёт цветок / И пчелу дурманит, / Но его росток / Вскорости завянет./ Вот лиса в лесу / Носится беспечно;/ Но затравят и лису бессердечно». Сквозь величие и славу  правительств Кампхёйзен прозревает их падение: «Вот земная власть. / Как она державна! / Суждено ей пасть / Низко и бесславно». Печальный конец ожидает не только гордецов, думающих о своём благе, но и благородных героев:  «Те, кто шли путем дерзаний / Ради счастья всех вокруг, / Ожидают приказаний  / От своих недавних слуг!»
Ощущая себя брошенным в мире, тем не менее поэт ощущает себя свободным от любых привязанностей к нему и выражает надежду, что страдания приближают его к спасению: «Я брожу сейчас / Брошен и оставлен,/Но на этот раз / От забот избавлен: / Не принадлежит  / Мне ничто на свете; / Пусть другой посторожит / Клады эти. / Суету сует отринув / И томление земли, / Я господних паладинов / Вижу, веруя, вдали». (пер. В.Топорова)
Поэт Ян Янсон Стартер (1593 – 1626) -  один из немногих, кто осознаёт причину неустойчивости и быстрых изменений вокруг, а именно – переход к капиталистическому строю, и отмечает новое нравственное явление у своих современников: «Новое время больно слепотой, / Высшим кумиром поставя богатство…» Вывод из этого, правда, делается в соответствии с религиозными взглядами своего времени. Капитализм плох не из-за своих жёстких перегибов, особенно бросавшихся в глаза в такой с виду богатой стране как Голландия, а потому,  что увлечение земным, а именно торговлей, с вытекающими отсюда стремлением к наживе  и обману, приведёт к наказанию со стороны Бога, о котором современники забывают в своем влечении к обогащению: «Процвело повсюду зло, / Подло всё и лживо – / Не к добру, что в миру /  Царствует нажива!» (пер. Е. Витковского)
В подобном роде рассуждает и другой поэт - Виллем Годсхалк ван Фоккенброх (1630/36 – 1674/75). Для него мир – скопление текучих явлений, подобных морским приливам и отливам. В нём человеку не суждено удержать ни прошлого, ни настоящего. Удача в жизни – игра Фортуны, неверный сон. Единственная надёжная точка опоры, о которой человек не должен забывать среди превратностей земли – Бог.[7, С.552] Уподобляет бытие сну и Ян Лёйкен (1649 – 1712): «Сну подобно бытие – / Мчится, как вода в ручье». Для него человеческое тело – непрочная тюрьма, которую в будущем ждёт   «одна лишь тьма». (Пер. Е. Витковского)
В живописи идеи бренности и быстротечности бытия нашли своё воплощение в натюрморте и жанровой картине. Существовал специальный натюрморт «vanitas» - «суета». Примером его может послужить «Суета» Рахел Рёйс (1664 – 1750) (Музей Жана д’Абовилля). На тёмном фоне из разбитого сосуда, закопанного в землю, тянутся цветы. Среди них анемоны – цветы смерти. Отцветающие и упавшие тюльпаны – символы бренности и хрупкости жизни. Рядом пустая масляная лампа - олицетворение конца, и череп, увитый венком из плюща и фруктов, что символизирует бессмертие духа. [9, P. 54]  Часто в бытовых натюрмортах предметы имели аллегорический смысл. Великолепная серебряная и китайская посуда олицетворяла богатство, лимоны – красоту, ветчина – чувственные радости. О бренности всего земного напоминали часы, источенные червями раковины, брошенные, наполовину съеденные завтраки и брошенные курительные трубки. Символический смысл имеет  «Натюрморт с омаром» Абрахама ван Байерена (1620/1621 – 1690) (Мюнхен, Старая Пинакотека): «Ключ к его разгадке дают маленькие часы на краю стола. Смысл картины приблизительно таков: дары моря, плоды и бокалы с вином симво-лизируют радости жизни. Но это продолжается не вечно, ибо время течёт, не останавливаясь. Инструмент, отсчитывающий время, как бы призывает зрителя соблюдать умеренность в наслаждении этими благами жизни». [4, С.12)] Не забывать о душе посреди суетного времяпровождения призывает Питер Клас (1597 – 1660) в натюрмортах «Трубки и жаровня» (Эрмитаж), «Натюрморт с кружкой пива, трубкой и колодой карт» (Собрание Г.Г. Тиссен-Борнемиса). Отто Марсеус ван Скрик  (ок.1619 – 1678) использует для той же цели изображения растений, насекомых и пресмыкающихся.  Чертополох в его картинах напоминает о страстях Христа, который принёс себя  в жертву ради спасения человечества. Змея воплощает символ грехопадения. Негативный смысл несут ящерицы и жабы. Бабочки – аллегория воскресения, победы добра над злом. [9, P. 271] Примером изображения размышлений о быстротечности бытия в жанровой картине  может служить работа Яна Вермеера (1632 – 1675) «Женщина, взвешивающая жемчуг». По мнению ряда исследователей, героиня, смотрящая на находящиеся в равновесии  пустые весы, предаётся одному из духовных упражнений, рекомендованных Игнатием Лойолой, суть которого состояла в мысленном взвешивании своих шансов на спасение.[10, Р.61] Эту мысль подтверждает картина с изображением Страшного суда, находящаяся на заднем плане.[2, С.29]
Идеи бренности и быстротечности бытия затронули и идущую на подъём Францию. Правда, здесь они лишились известной доли мистицизма, свойственной испанской и немецкой культуре, назидательности, присущей голландцам, зато приобрели рационализм и скептицизм, свойственный французам.
Поэт Матюрен Ренье (1573 – 1613), обращаясь к образу мира, использует но-вейшие знания в области астрономии о вращении Земли вокруг Солнца. При этом он осознаёт это вращение как бессмысленное кружение: «Мир – сумасшедший дом, мы кружим вместе с ним./ Ты мнил, что выиграл, ан проигрался в дым» (Пер. В. Левика).  Жак Валле де Барро  (1599 – 1677) неустойчивость земных судеб уподобляет снам: «Как снятся ночью сны, так снится, что живёшь…» Жан-Оже де Гомбо (1570? – 1673)  сравнивает мир с морем, где между бурями человек может слышать лживые голоса сирен, завлекающих его к чёрной бездне, которая ждёт в итоге каждого. [7, С.661]
Скептицизм французских авторов выражается в том, что они чаще, чем их со-временники из других стран, сомневаются в загробном блаженстве. Жан Оврэ (ум. 1622), рассуждая о сущности бунтующего и гордого человека, сначала традиционно для поэзии барокко сравнивает его с дымом и цветком, бурлящим потоком, чьего исчезновения ждёт чёрная бездна, тенью ночного сновидения, а в конце приходит к необычному выводу:  «Коль умер человек – он умер навсегда,/ Подмостки бытия, покинув, не вернётся». (пер. М. Кудинова)  Для него мир – такая же неустойчивая система, как и для других современников:
… Нет, нет, для нас искать опоры в этом мире
Есть то же, что поймать орла в небесной шири,
Что в утлой лодочке пуститься в океан,
Висеть на волоске, бежать по скользкой льдине,
Цепляться за траву, ловить мираж в пустыне
И удержать в сетях клубящийся туман. (Пер. Э. Шапиро)

Клод де Бло (1605? – 1655), такой же скептик в отношении религии, видит выход в гедонистическом подходе к жизни:
Тот свет – химера. Этот свет -
Хитросплетенье всяких бед.
Так пей, люби, не бойся смерти.
Сам позаботься о себе,
И да поможет бог тебе,
Пока тебя не взяли черти. (Пер. М. Кудинова)
Идеи бренности в французской живописи имеют место, но они редки и носят скорее рациональный, чем эмоциональный аспект. Практически не встречаются натюрморты, посвящённые суете. Одним из немногих, но выразительных образцов является «Натюрморт с черепом» Ф. де Шампеня (1602 – 1674) (Музей изящных искусств, Ле Ман).  Он аскетичен и прямолинеен. Три предмета выстроены в ряд: тюльпан, означающий цветение жизни,  коричневый от времени череп и песочные часы, неумолимо отсчитывающие время. [10, Р.57]  Пьер Миньяр (1612 – 1695) помещает  символы быстротечности бытия  - карманные часы и выдуваемый из соломинки мыльный пузырь в портрет маленькой дочери Людовика XIV – Марии – Анны де Бурбон  (Версаль). [10, Р.63] Жорж де Латур (1593 – 1652)  использует  символы бренности в «Кающейся Марии Магдалине» (Собрание Райтсмена, Нью-Йорк). Святая сидит в тёмной комнате, смотря поверх зеркала -  символа суеты, в котором отражается свеча, означающая время, пожирающее жизнь. У свечи лежат свёрнутые в жгут бусы, олицетворяющие отречение от жизни в мирском богатстве. [10, Р.59]
В разной мере идеи бренности и быстротечности бытия затронули ведущие страны Западной Европы в XVII в. Эти настроения отразили, трудности пережи-ваемые людьми того времени.
Литература:
1. Барг, М. А. Великая английская революция в портретах её деятелей. / М. А. Барг. – М.: Мысль, 1991.
2. Берницева, В. Вермеер. / В. Берницева. – М.: Директ – Медиа, 2011
3. Брис, К. История Италии. / К. Брис. – СПб: Евразия, 2008.
4. Гогенцоллерн фон, Иоганн Георг. Шедевры Старой Пинакотеки. Каталог. / Иоганн Георг фон Гогенцоллерн. – М.: Советский художник, 1984.
5. Гриммельсгаузен, Г.Я. К. Симплициссимус. / Г. Я. К. Гриммельсгаузен. – М.: Эксмо, 2007.
6. Делюмо, Ж. Цивилизация Возрождения. / Ж. Делюмо. – М. – Екатеринбург:АСТ – У-Фактория, 2008.
7. Европейская поэзия XVII в.  / сост. И. Бочкарёва, Ю.Виппер и др. - М.: Художественная литература, 1977.
8. Якимович, А. Художник и творец Диего Веласкес. / А. Якимович. – М.: Советский худож-ник, 1989.
9. Impelluso, Lucia. Nature and its Simbols. / Lucia Impelluso. – J. Paul Getty Museum, 2004.
10. Giorgi, Rosa. European Art in the Seventeenth – century. / Rosa Giorgi. -   J. Paul Getty Mu-seum, 2008.
11. Sitherland Harris, Ann. Seventeenth – century  art and  architecture. / Ann Harris Sitherland. – London, Laurens King  publishing  Ltd, 2005.
12. Schneider, Norbert. Still Life. / Norbert Schneider. - Taschen, 2003.