Фрагменты романа Каракалпакский Клондайк Афродита

Фрагменты романа"Каракалпакский Клондайк"

 "Афродита «Красного дома"
   
(В сокращении)
   
    А вот послевыборный день 5 марта 1984 года принёс нам разнообразие. А мне - незабываемое событие. И о нём обещанный рассказ.
    На сооружение к нам ни с того ни с сего заскочил «ЗиЛ-130» с сорокалетним водителем-казахом Жавлетом, именовавшим себя по-русски Женей. Сопровождал его тридцатилетний родственник-напарник по имени Музарбай. Женя проживал в Нукусе, был матёрым «плановиком», отсидевшим за наркотики чуть ли не пятнадцатилетний срок. А отбывал он его где-то под Салехардом, в местах, в которых волей судьбы через полтора десятка лет довелось побывать и мне. Там, среди приямальской тундровой зоны, побродил я по заросшим травой и ягелем, заброшенным зековским узкоколейкам, посидел на брёвнах-останках зековских бараков, припомнил некоторые страницы солженицынского «Архипелага Гулаг», да поразмышлял о несовершенстве и бренности политических режимов, как и вообще всего человеческого бытия. Но воспоминания эти уже совершенно о другой моей жизни на других окраинах Отчизны…
    А здесь, под Нукусом, Жавлет-Евгений завозил нам щебень от ПМК. Он лучше других шоферюг был знаком с нами, русскими шабашниками, и в частности, с Петром-электирком. У Петра с Женей определились свои, особые отношения и интересы, в которые никто из нас не вникал, за исключением, может быть, Илюхи-тракториста, тянущегося к запретной «травке», как молодой козлик на зелёной лужайке по весне.
    И вот, пока Евгений и Пётр с Ильей, трущимся возле них, решали на своём арго «производственные» вопросы да попыхивали «косячками», я решил прокатиться с Музарбаем в этот «Красный дом». О посёлке мы, сооруженцы, знали давно, но никто из нас в нём доселе не бывал. А Музарбай направлялся в «Красный дом» к своему бригадиру по последней работе, который там проживал, и у которого ему нужно было срочно забрать трудовую книжку.
    Всю дорогу Музарбай рассказывал о своих невзгодах. Он уже год как не работал, за что отец с матерью, и особенно старшая сестра, долбили его, говоря по-русски, в хвост и в гриву. Музарбай и сам хорошо понимал, что тридцатилетний возраст обязывал его работать и заводить семью. Но за невесту требовалось платить проклятый калым. А где его было взять? На накопление калыма требовался не один год работы. А воровать он не хотел, чтоб не «загреметь» на зону по родственному примеру Жавлета.
    И вот сестра пообещала, что если нерадивый братец устроится работать в Нукусе, то сосватает Музарбаю невесту без калыма. (И такое, оказывается, было возможно в непостижимой Каракалпакии!). Правда, избранницей для запозднившегося жениха была довольно перезревшая дочка какого-то зубного врача.
    - Нада ещё посмотрет на эта невест, - сердито говорил Музарбай, яростно крутя баранку. Грунтовка была липкой, скользкой. Мокрый снежок лип на лобовое стекло и стаивал ручейками на капот. Низкое небо свинцовым гнётом давило пустопорожний «Зилок», приплющивало его к вязкой степи. Но, как упрямый таракан, он скользил и карабкался к заданной цели.
    - Есля не понравица - в Термез на заработка уеду. Там, может, русский жена найду. И пелевать мене на калим!..
    Традиционный калым крайне тяготил каракалпакских парней. Но пережитки тёмного прошлого не смогла изжить даже долгосрочная Советская власть. И всё же в последние годы, по рассказу Музарбая, молодёжь всё чаще нарушала традиции и обычаи своего народа, что, впрочем, было заметно и без его слов. Так, из-за тяготения калымом, многие молодые калпаки брали в жёны безкалымных русских девушек, а ещё - употребляли в пищу «презренное» сало, забывали молитвы и пели постыдные эстрадные песни «неверных». Выходило, что только бабаи-аксакалы строго и ревностно соблюдали законы ислама и вековые обычаи предков.
   
    «Красный дом», названный так с приходом Советской власти в степь, как просветил меня неприкаянный Музарбай, выявился махоньким заброшенным посёлком с единственной улицей в два десятка дехканских хозяйств. Машина подъехала к домовладению, огороженному низким забором, наброшенным из камыша и сухих веток. За ним в глубине двора виднелось жилое глинобитное строение и выцветшие камышовые навесы. Там, посредине подворья, ещё теплился прокопчённый тандыр, вкруг которого  вытоптанный и  подтаявший снежок был серо-льдистого цвета. А здесь, на улице, между дорогой и оградой, под  налётом свежего, но тоже подтаявшего снега промокал навал завезённого для тандыра природного топлива – всё те же жангиловые ветки и сучья.
    Музарбай заглушил двигатель, выпрыгнул из кабины, уверенно прошёл во двор и исчез за дверью неказистого дома.
    Сидя в тёплой, сухой кабине, я с интересом осматривал унылые ветхие постройки, клочья серого снега на них, проталины и стылую грязь на земле. Но сырая взвесь за стеклом постепенно стала нагнетать на меня атавистическую тоску, испытанную, вероятно, ещё прародителями рода моего во времена доисторические…
    Неожиданно в дверях жилища появилась девушка. В тоненькой руке она держала тяжёлый национальный топор с длинным круглым топорищем. Девушка прошла через припорошенный снежком двор, вышла на улицу и остановилась у вороха жангила. Моя кабина-укрытие находилась метрах в шести  от вороха, и я очень хорошо рассмотрел юную хозяйку.
    Красоты она была необычайной. Лицо с чистой, светло-матовой, а не смуглой кожей было поразительно правильным – от узкого подбородка до высокого открытого лба. Чёрные тонкие брови разлетелись, как расправленные крылья ласточки. Большие тёмно-карие бархатные глаза с изогнутыми вверх опахалами ресниц будто освещали промозглый мир мягким взором. Прямой тонкий нос, совсем не приплюснутый по восточной антропологии, был пропорционален овалам едва ли не европейских скул и благороден, как на лике мифической Афродиты. Притягательные алые дольки нецелованных ещё губ прикрывали перламутровые, словно выточенные резцом античного гения, ровные зубки. Из-под цветной шёлковой косынки с прожилками золотых ниток, накинутой на головку прелестницы, выбивалась прядь чёрных волос, подчёркивая нежность  - так и хочется сказать не щёк, а ланит девушки-явления. И ни грубая изгрязнённая болоньевая куртка с мужского плеча, ни мрачного цвета длинная юбка, ни шёлковые синие шаровары под ней, обжавшие резинками щиколотки ног, ни толстые стоптанные, опять же, мужские ботинки, обутые на эти босые ножки – ничто не могло скрыть природной стройности и гибкости изумительной фигурки юной каракалпачки. Лет шестнадцать-семнадцать было ей на вид.
    Как китайский истукан, сидел я окаменев от сказочного видения.
    Сначала Афродита не заметила меня. Она стояла лицом к машине, выбирая взглядами ветки для предстоящей рубки. Но, наверное, не почувствовать моё присутствие было невозможно и девушка пристально всмотрелась в лобовое стекло машины.
    И какая же колдовская сила очей её пронзила прозрачную перепонку стекла, ослепив беззащитные хрусталики глаз моих!
    Но прекрасная Афродита, разглядев чужого человека, резко отвернулась. Затем наклонилась, ухватила и подтянула к себе первую, попавшуюся под руку ветку. Взмахнув тупым топором с видимыми зазубринами на ржавом лезвии, стала неумело и упрямо рубить.
    Сердце моё зашлось и облилось кровью - от жалости, от несправедливости всего мусульманского мира, от своего бессилия что-либо в нём изменить. Ведь отец красавицы, тот самый, конечно, бригадир, распивал - в тепле, в уюте, на мягких коврах! - горячий чай с беспутным гостем своим Музарбаем. А дочь бригадира, достойная вдохновенной кисти великого Рафаэля, находилась на гриппозном мартовском ветру в чудовищных ботинках на босу ногу, с уродливым топором в божественных хрупких руках. Напрягаясь тоненьким станом, она долбила корявые, перекрученные, упругие как корни, ветки жангила...
    Дробные минуты ударами её топора стучали по моим вискам. Но чудесная каракалпачка  – этот нелепейший на планете дровосек, не обращая внимания на наблюдателя, упрямо рубила и рубила жангил - на хворост, на полешки - и складывала их возле себя. А я понимал: она не могла не ощущать, что я - чужестранец, я – русский, я – мужчина, изучаю её! Но - богиня гордая! - неоглядно, неотрывно, напрягаясь всем телом, взмахивала и взмахивала своим колуном…
    Если бы это происходило в России, я сразу бы покинул укрытие, выхватил у неё чудовищный топор, сам бы взялся за рубку. Но я второй год жил в Каракалпакии и знал, что здесь такой поступок будет неуместен, если не более того... Потому, горя от стыда, я смиренно сидел на удобном мягком сиденье в нагретой двигателем кабине и горько смотрел на рубщицу. Чувства мои были скорбны, а мысли такими:
    «Что видела и что увидит в жизни это прелестное создание?
    С раннего чумазого детства в изолированном просторе степи было и есть для неё, спрятанной от школы, от общества (как и все кочевые дети в таких отдалениях) одно и то же. Это - присмотр за козами и овцами в навозных загонах, малолетние братья и сёстры - сопливые да драчливые, беспрерывная женская работа в доме и совсем не женское дело, такое, как подобное занятие с дровами, вне него... А теперь, когда подросла, обозначилось ещё и неисправимое рабское разделение в семье на мужскую и женскую половины, началось пресмыкание перед отцом-повелителем и братьями-мужчинами. И все эти годы её готовили и готовят усиленно в настоящие вызревшие сроки к купле-продаже, к выдаче замуж за, возможно, незнакомого, нелюбимого человека, и он, быть может, намного старше её. Ведь на дочек в каракалпакской семье смотрят, как на прибыльную вещь, и чем девочка стройней и красивей, тем больше калыма выручится за неё…
    А что потом, замужем? Всё то же, всё то же! В новой семье жена становится рабой мужа-хозяина, невольницей его дома, нянькой из года в год прибавляющихся детей. И так будет всю её бесправную жизнь. И почернеет от непогод и слёз пригожее лицо, огрубеют от рубки корней и веток тонкие руки, иссохнут от родов и кормления младенцев тело и грудь, надломится в домашних работах гибкий стан… И никакой социализм с лозунгами о равенстве женщины в семье и обществе, не изменит векового уклада жизни каракалпаков. И будет он, их уклад, вечен, замкнутый в тандыровом отверстии ничего не меняющего времени»…
   
    Намолов достаточную кипу дров, Афродита нагрузила часть их на левую руку и, забрав топор правой, пошла во двор. Но я заметил, как украдкой она быстро взглянула на покатое стекло кабины.
    И снова заныло, сжалось в комок страдающее сердце моё!
    «Милая!!! Убежать бы нам вдвоём из этого поганого, лживого мира – туда, в безбрежный Океан Вечного Счастья на Солнечный Остров Любви и Свободы!.. Туда, где нет ни феодальных законов, ни тёмных религий, ни войн, ни природных катаклизмов! Туда, в область моего воображения!..».
    Нет, не услышала наивного призыва распрекрасная Афродита, уже любимая мною навеки, не остановилась, даже не оглянулась в пол-оборота ещё раз!
    Она поставила топор у входа в дом, внесла дрова в дверной проём убогого жилища и осталась в нём навсегда …
   
    Вскоре появился заметно повеселевший Музарбай. В руках он нёс коричневую трудовую книжку и две нан-лепёшки.
    - Ежь хлеп - бросил он их на залоснённое сиденье - тёплий есчо.
    Мне было не до хлеба, но для приличия я отломил кусочек.
    Вкуса лепёшки не ощущалось. Необъяснимое и необоснованное чувство потери - добровольной, катастрофической, только что произошедшей! - тошно владело мною.
    Музарбай повернул ключ в замке зажигания, двигатель вздрогнул, ожил. Мы медленно тронулись и доехали до конца улицы. Здесь, на краю поселения у богатого добротного дома, единственного в «Красном доме» возведённого из кирпича, «ЗиЛ» упёрся в десяток наваленных каким-то самосвалом куч щебёнки. Но даже сквозь пелену горечи в своих глазах я различил очень знакомое дробление камня в этом щебне... Музарбай заметил мой взгляд.
    - Ваший сооружений шэбэн, – просто доложил он. – Нам мал-мал тоже заработат деньга нада. А здеся председатель иха живёт. Хороший таньга даёт за шэбэн …
    Он развернул машину у ворованного стройматериала, и мы покатили обратно, чтоб выехать из посёлка. Это означало, что я ещё раз проеду мимо дома Афродиты! До щебня ли было тут!
    Но тщетно всасывали взоры мои пустой двор бригадира и закрытые двери дома, уповая на прощанье ещё раз вобрать в себя образ недосягаемой девушки.
    И только когда автомобиль выехал из посёлка, я, будто бы безразлично, спросил Музарбая, чтоб убедиться в правоте своих тайных прозрений:
     - А это что, дочь твоего бригадира рубила дрова?
    - Какой дочь рубил? – переспросил Музарбай, не видевший процесс рубки. Но понял, о чём речь и добавил с завистью – их у него пиать штук!
    - Ну да, красивая такая, лет шестнадцать-семнадцать…
    - Они все у него красивый дочка.
    Холостяк, сожалея не о своём «добре», покачал маятник головы и чмокнул губами:
    - Эхь-хь, и сиколько калима наберётся за всех, а, Сиригей!
    Я не мог разделить его радости и не стал больше расспрашивать о дочерях хозяина. Другие мысли - густые, сладко-горько-едкие, наркотические, как конопляный дым, стали заволакивать действительность.
     «А ведь она, если бы не вероисповедание, если бы не национальность и обычаи, если бы не время и место - она ведь могла стать моей женой!», - думалось мне. И вся дальнейшая болтовня весёлого от успешной поездки Музарбая, уже не впитываемая моим сознанием, глохла в беспристрастном моторном рёве.
    Навстречу неслись нарождающиеся сумерки. Мартовская степь убегала назад, унося в ежесекундно удлиняющееся прошлое эти минуты, этот день и этот глухой посёлок с революционным наименованием. Уносила она и его очаровательную полонянку с мифическим именем, данным ей русским парнем, случайно оказавшимся на её затерянной родине. В опечаленных глазах и в ещё мальчишеском сердце его образ дивной степной Афродиты, выглянувшей в мир из захолустного человеческого жилья, уже запечатлелся навеки.
    Но впереди у восточной девушки и русского парня была целая жизнь, по которой пойдут они, ведомые несовместимыми судьбами врозь, чтобы не встретиться никогда.
   И сколько же подобных встреч свершилось в подлунном мире со времён его сотворения - встреч случайных, мимолётных, бесплодных!
    Но почему же бесплодных? Ведь, если бы не случилось той встречи - не появилось бы и этого лирического эскиза, да простит снисходительный читатель чрезмерную сентиментальность автору!