О том, как я жила в деревне Надины истории

О том, как я жила в деревне (1-я часть трилогии "Надины истории")

Мне четыре года, летом будет пять. Недавно у меня родилась сестренка, Любаша. Мы с мамой были дома вдвоем, папа - на работе, а Вера - еще в школе. Мама ходила по дому быстро, собирала какие-то вещи, укладывала их в сумку, и по ее щекам катились слезы. Я боялась у нее спрашивать, почему она плачет, и куда собирается. И почему она не собирает меня. И только ходила за ней хвостом из комнаты в комнату в трусах и в майке.  За окном было уже темно, и шел снег.
Потом я одела белые гольфы и халат, с нарисованными ягодками, и мы спустились в лифте на четвертый этаж к соседке, тете Томе. У нее дома всегда пахло кабачковой икрой. Дверь закрылась, и я осталась одна с тетей Томой. Дальше - ничего не помню.
Наутро, открыв глаза, я увидела, что лежу уже дома в своей кровати, и рядом сидит Вера.
- У нас ночью родилась сестренка, Люба.
- Когда ее привезут? Я хочу играть с ней в домик!
…
 На следующий день мы с папой и Верой поехали к маме. Мы купили Любаше игрушку – грибок с розовой шляпкой. Внутри шляпы был какой-то горох, и от этого гриб постоянно бренчал. Мне не жалко было, что эту игрушку купили не мне. Гриб и гриб, что с ним делать? Но под шляпкой были такие желтые ворсинки, которые хотелось царапнуть ногтем. И еще хотелось расколоть этот гриб, и потрогать тот горох, который бренчал. Пока мы ехали, я об этом думала.
Мама показалась нам в окно.
- Смотри, там Люба!
- Где? Где?! – заорала я. Я ничего не увидела. Только маму в халате и что-то белое в ее руках. Гриб уже куда-то унесли, и я так и не успела его поцарапать.
…
Маму с Любашей сразу из роддома перевели в больницу. Деть меня было некуда. Меня дели в деревню к бабе. Папа наскоро собрал мои вещи, и мы поехали. Уже в машине я вспомнила, что не взяла с собой куклу Дину. И куклу Таню. И вообще папа забыл взять моих кукол и мои игрушки. Стало грустно и скучно. Какой-то камень подкатил к моему горлу, и упал вниз живота. Глаза мои заслезились. Я их закрыла и вскоре уснула.
…
Проснулась я на койке под большим тяжелым одеялом. Пахло печкой, и слышно было, как трещат от огня дрова. Папа с бабой сидели за столом, над которым висела большая икона. Я смотрела на икону, и ни о чем не думала. Потом папа принес из машины мои вещи, и сказал, что ему уже нужно ехать домой. Домой. Я тоже хочу домой… Камень опять прокатился через горло, упал в живот, слезы наполнили меня так, что я не могла удерживать их в глазах. Они капали мне на шерстяную кофту и на мои вязаные носки. Через окно я увидела, как отъезжает папа, и еще какое-то время слышала, как гудит, удаляясь, наша машина. Он ехал домой.
Так началась моя жизнь в деревне.  У бабы игрушек не было. Была только кошка, трехцветная с отмороженным ухом. Я пыталась ее заматывать в тряпки и кормить, но она вырывалась и оставляла на моих руках красные царапины, которые потом долго щипало, и они не заживали. Еще была одна книжка, тонкая. Про деда с бабой, о том, как у них лиса кур воровала. Картинки я знала наизусть, но все равно каждый день ее рассматривала.
У бабы было большое хозяйство, и днем я сидела в избе одна и ждала, когда же баба управится. Утром баба уходила в стайки, а я вставала около зеркала и начинала потихоньку плакать и звать папу, чтобы он забрал меня домой. Плакать надо было, чтобы баба не услышала, потому что объяснить ей, почему плачу, я не могла, а расстраивать ее  - не хотела. Я вставала около зеркала, складывала ладошки вместе, подносила их к губам и повторяла:
- Папа… папа… папочка, забери меня домой, - после этого  стараться  плакать не надо было, все шло само. Слезы капали на красный палас, а я смотрела то на них, то на свое отражение в зеркале. Когда дверь в сенцах скрипела, я знала, что в избу идет баба, и со всех ног неслась и запрыгивала на койку, утопала в перине и тыкалась лицом в огромную холодную подушку.
- Надя, ты чего?
- Сплю, баба, сплю…
Когда баба, управившись по хозяйству, ложилась днем отдыхать, я боялась, что она перестанет дышать. Деревня была маленькой, несколько дворов. И я никого не знала. Пойти к соседям, конечно, можно было, но я боялась, что папа приедет, не найдет меня и уедет назад. И тогда я останусь в деревне навсегда. У соседей. Поэтому, когда баба спала днем, я играла с кошкой и смотрела на ее живот, чтобы он опускался и поднимался.
Иногда я ходила гулять по ограде. Я брала газету и ручку, обходила дом, двор и стайки, и пересчитывала весь скот, который жил у бабы. Всех коров, быков, овец, баранов, свиней, гусей, кур, собак и кошку с отмороженным ухом. Понарошку я записывала каждого себе в газету, и шла дальше.
Вечерами, когда не было вьюги, баба брала меня с собой управляться. Она выносила из бани тяжелые ведра, от которых пахло картошкой, хлебом и еще чем-то. От них шел густой пар, который как шлейф тащился за нами.  В стайке было тепло, и горел желтый свет. Пахло навозом, коровами и молоком. Баба выливала ведра в корыта, и поросята, повизгивая, хрюкая, и сбивая друг друга, семенили к стойлу. Я смотрела на них, и думала, что у бедных поросят нет ни кроватей, ни стола, ни игрушек – ничего! И еда – это, пожалуй, единственная радость в их жизни. Поэтому я душой понимала всю торжественность тех минут, когда мы приносили им ведра.
Потом мы шли доить коров. У бабы была маленькая лавочка, которую я мечтала заполучить себе в игру, но стеснялась спросить об этом. Она садилась на эту лавочку и начинала доить. Первая струя била в ведро так, что получался писклявый звон, который потом затихал, падая в уже выдоенное молоко. Коровы выдыхали клубы пара, который поднимался вверх и налипал на маленькое окошечко, делая его ледяным.  Они облизывались длинными розовыми языками, мотали головами, топали ногами и, время от времени, вздрагивали всем телом, а потом протяжно и тоскливо мычали. Я боялась, что какая-нибудь корова лягнет бабу своей задней ногой, а баба все повторяла:
-Ну, стой, стой! Скотина такая! Чего ж тебе не стоится-то! – это была Марта. Баба ее не сильно любила. Марта все время дергала ногой и вздрагивала.
-Доча, доча! До-о-оча! – тянула баба. Это Майка. Баба говорила, что у нее вкусное молоко.
Я ненавидела молоко. Делала глоток, и как только его запах и вкус заполнял мой рот, оно лезло обратно с такой силой, что моя грудь вздрагивала, слезы давили на глаза, и я передергивала плечами. Папа наказал, чтобы я каждый вечер выпивала по кружке парного молока. Я зажимала пальцами нос и старалась не дышать все то время, что проглатываю бесконечно длинную кружку. Самое сложное было не почувствовать вкус последнего глотка. Если на последнем глотке я ощущала запах коровьей жидкости, все проглоченное вырывалось наружу. Я ненавидела молоко!
Почти также я не любила каши. Любые. С молоком было ясно: так сказал папа, и мне нужно было его пить, даже если бы когда-нибудь меня вывернуло наизнанку. Про каши папа ничего не говорил.  А баба варила их каждое утро! И каждое утро я, видя тарелку с дымящейся слизью, обреченно садилась за стол и потихоньку размазывала ее по чашке. Мне хотелось сказать:
- Баба! Баба! Я не могу есть каши! Не вари мне их никогда! Никогда! Слышишь, баба? Никогда! - но я боялась ее обидеть. Каши ели все дети, которых я знала. Вера ела каши. Все мои двоюродные братья и сестры ели каши. Одна я не могла проглотить ни одной ложки. Выходит, это у меня какое-то неправильное устройство живота и рота, то есть рта. А баба тут ни при чем. Мне было стыдно, за себя, за свой живот, и я очень боялась ее расстроить. И горевала над тарелкой каждое утро. Бабе было некогда горевать вместе со мной, поэтому измученная каша отправлялась в ведро, где варился ужин поросятам.
Каждую субботу баба топила баню. Каждую субботу мыться в бане приходила соседка, баба Нюра. Она была очень старенькой, сгорбленной и сморщенной. И от нее пахло какой-то древностью, с добавлением запаха продовольственного магазина. Баба приносила меня из бани, укутанную в полотенце и в фуфайку.  Краснощекую и горячую она сажала меня на койку и давала кружку с чаем. А потом шла мыться баба Нюра. Она возвращалась из бани бледная, усаживалась на стул и была с нами весь вечер, держа руки в замке, бесконечно перебирая большими пальцами, и источая свой запах, который после бани усиливался. Потом баба расчесывала мои волосы, и делала мне косичку, щедро вплетая в нее куски сливочного масла. От головы пахло невкусно. И было как-то сально, жирно и неприятно.
Вечером мы с бабой ложились на диван, укрывались тяжелым красным ватным одеялом, и смотрели фигурное катание. В избе было прохладно и темно. И слышно было, как усердно потрескивает старый телевизор. Больше всего я любила, когда танцуют пары. Я загадывала про себя, что эта пара – я и мой жених, а следующая пара – Вера и ее жених. И я со своим женихом всегда была красивее и танцевала лучше, чем Вера. А у  Веры были смешные женихи с усиками. Я вглядывалась в черно-белый экран, голова становилась тяжелой, глаза смыкались, и я засыпала.
Иногда Шарик будил меня своим истошным, полным отчаяния лаем. В дверь в сенцах начинали сильно стучать, так, что железная заложка вот-вот могла слететь с петель и повалиться на пол. Это были Сашка Рубец и Серега. Папа называл их бичами. Я не знала, кто такие бичи, и почему он их так называл. Я спрашивала у бабы, что такое «бич»? И она сказала, что это длинная кожаная веревка, которой пастух погоняет скотину. При чем тут Сашка Рубец и Серега я не поняла. Они стучали, матерились и спрашивали:
- Теть Нин, есть че?
Баба наспех одевала махровый халат и шла в сенцы.
- Нет, идите отсюда!
- Ну, брагу хоть дай! Ну, есть же!
- Уходите, нет у меня ничего!
Шарик хрипел от натуги ошейника, его лай превращался в глухой скрежет и продолжительный рык. Я лежала, скованная дрожью, и каждую секунду повторяла:
- Боже помоги, Боже помоги, Боже помоги …
Мне казалось, что Сашка Рубец сейчас возьмет топор, прорубит окно, и пойдет рубить меня и бабу. Я не знала, почему Сашку Рубца называли Рубцом. Но догадывалась, что это потому, что он кого-то уже порубил. И я очень боялась, что следующими будем мы с бабой. Поэтому я всей душой желала, чтобы баба не спорила с этими бичами, как их называл папа, а уже отдала им, что они хотели.  Что такое бражка, я точно не знала, но кажется, это что-то жидкое. Они долбились в дверь очень долго. Иногда я уже не могла лежать на койке, и от страха начинала ходить по комнате туда-сюда, и думать, куда я спрячусь, если они все-таки выломают дверь или если упадет заложка. Можно было спрятаться под койку или залезть в шкаф.
- Рубцов, уходи, говорю тебе! Ничего я вам не дам!
Они еще шумели какое-то время, я слышала, как скрипели на снегу их валенки, как  вдогонку им лаял Шарик. А потом все затихало, мы ложились с бабой спать, и я еще долго чувствовала, как сильно бьётся мое сердце.
…
Снег еще не стаял, но был уже рыхлым, а сугробы - хрустальными. Я заболела. Я лежала на койке около печки под большим тяжелым одеялом и рассматривала на потолке бревна, из которых он был сложен. Каждую ямочку, впадинку и выемку, облупившуюся известку, и бугорок. Если бы можно было играть в маленькие куклы на потолке, то я уже знала, где у них будет спаленка, где кухня, где палисадник. Бревенчатые узоры перетекали один в другой, а я представляла кукол и себя на потолке, и засыпала. Мне снилось, что я дома, снилась Вера, мама и папа. Иногда я открывала глаза и не могла понять, где я нахожусь, и почему рядом нет Веры? Я плакала и опять засыпала.
Папа приехал, когда мне стало уже немного лучше, но я еще не вставала с постели. Я так долго его ждала, что когда услышала мотор подъезжающей к дому машины, не смогла обрадоваться, так как это было похоже на мой больной сон. От него пахло домом и бензином. Он рассказывал про Веру, про маму и Любашу. Сказал, что их еще не выписали, и что они в больнице.
Вечером он принес мне стакан горячего парного молока. В нем плавали желтые пятна, и от кружки пахло чесноком.
- Что там?
- Это парное молоко с чесноком и медом. Выпей.
Я собрала все силы, которые только могла найти, и выпила полкружки. Последний глоток прокатился по горлу, и уже позвал содержимое моего живота вырваться назад, но я поморщилась и с силой стиснула зубы.
- Ты меня заберешь?
- Нет, мама с Любой еще в больнице …
Я отвернулась к стене, на которой висел ковер с тигрятами, играющими в зеленой сочной траве. От слез шерстяной воротник моей кофты сделался противным и сдавил мне шею.
- Дину привез?
- Кого?
- Мою куклу, Дину.
- Нет …
Он уехал на следующее утро. Я слышала, как отъезжает машина, и как она гудит, удаляясь все дальше и дальше. Папа ехал домой.
С того дня я перестала звать папу. Я просто вставала около зеркала и плакала. Один раз я не услышала, как скрипнула дверь в сенцах, видимо баба забыла ее запереть, и поэтому она вошла в избу бесшумно. Баба не стала спрашивать, почему я плачу, она посадила меня к себе на колени и начала  просто жалеть.
- Что ж делать, Наденька, что ж делать …
- Баба, а пойдем, сходим на кладбище?
- На кладбище? Зачем?
- Ну, пожалуйста, пойдем. Возьмем конфет и печенье, отнесем деду.
Когда к бабе приезжали ее сыновья и дочери со своими детьми, мы все вместе шли на кладбище. К деду, и к другим бабушкам и дедушкам, которые жили очень давно, и которых я совсем не знала. Мы ходили туда с крашеными яйцами еще по снегу, и летом, и осенью, когда приезжали копать картошку. 
- Я так долго у тебя живу, а мы до сих пор еще не ходили. Пойдем?
- Ну, пошли.
Мы шли по рыхлому снегу задами, через весь огород, в самый конец усадьбы. Там мы зашли в лес и по тропе вышли к воротам кладбища. Я несла узелок с печеньем и кофейными конфетами без фантиков, и все еще изредка всхлипывала, вздрагивая плечами. На кладбище мы долго сидели, баба вспоминала свою жизнь, а я ее слушала, и мне становилось спокойно и хорошо.
…
Снег сошел быстро, но земля все еще была голой и холодной. Днем солнце обливало нас своими лучами, и я все больше времени проводила на улице, в ограде. Баба научила меня собирать у кур яйца. Я часто находила яйца еще теплыми. Складывала их в плетеную корзину, и несла в летнюю кухню.
- Баба, баба! Я сегодня, аж, двадцать штук собрала! Сделай мне яичницу.
Я вымакивала хлебом жидкую серединку каждого яйца, а остальное баба отправляла в ведро, поросятам.
В деревне пастух начал собирать стадо на выпас. Он уводил скот рано утром, и приводил, когда солнце начинало прятать свои лучи. Каждый вечер мы с бабой ходили встречать нашу скотину. Стадо было видно издали, оно расплывалось по широкой деревенской улице, и как туча надвигалось на нас, все ближе и ближе. Я, что было сил, прижималась к бабиной ноге. Когда пастух догонял скот до наших ворот, баба начинала звать домой своих:
-Баси-баси! Марта! Марта! Майка! Узбек! Баси-баси-баси!
Я боялась, что наша скотина перепутает ворота и уйдет ночевать к другим людям. Поэтому каждый раз спрашивала:
- Баба, а все?!
-Все, Наденька, все! – баба закрывала ворота на задвижку, и мы шли доить коров.
Когда грязь высохла, и по деревенской дороге можно было пройти, баба начала брать меня с собой в магазин. Он был совсем не такой, как наш городской «Садко» или «Север». Крыльцо было большое и очень высокое. Мы заходили и со всеми здоровались. Баба здоровалась, а я держала ее за руку и смотрела в пол. Хлеб возили через день. Все покупали много хлеба, по десять-пятнадцать буханок, складывали его в сетки, и долго еще стояли в магазине. Баба покупала десять буханок и кофейные конфеты без фантиков, и иногда халву. Пока мы шли домой я грызла хрустящую хлебную корочку.
…
Земля покрылась новой зеленой травой, и кое-где проклюнулись одуванчики. Днем баба разрешала мне снимать шапку. Ветер раздувал мои кудри, и волосы щекотали мне щеки и шею.
Приехал папа. Я его уже не ждала. Он переночевал с нами, а на утро сказал, чтобы я собирала вещи – мы едем домой. Домой!
Когда мы отъезжали, баба стояла около палисадника и махала нам рукой, а мне было грустно от того, что она остается там совсем одна. И еще я вспомнила про Сашку Рубца. И про то, как я собирала яйца. И про то, как мы ходили встречать скот. И заплакала.
Мы приехали домой поздно, было уже темно. По дороге меня три раза вырвало. Папа взял меня на руки, мы вошли в подъезд, и я вспомнила подъездный запах, и запах лифта. А потом запах дома. Живот очень болел, так, что нельзя было выпрямить ноги. Я была мокрая от пота, и мне было холодно. Мама сказала, что я как печка горячая, и поставила мне градусник.
- 39,7…
- Вызывай скорую!
Я заболела дизентерией.
Проболела я долго. Вера сидела со мной вечерами. Включала ночник и читала «Мурзилку». А я ее слушала и вспоминала бабу, стайки, коров, кошку с отмороженным ухом, Шарика и засыпала.