О том, как я ходила в садик Надины истории

О том, как я ходила в садик (2-я часть трилогии "Надины истории")

Я ненавидела садик. Мне нужно было ходить туда все дни кроме субботы и воскресенья. Всю неделю я ждала пятницу, потому что впереди были выходные. А когда в воскресенье папа включал дома свет, выходным приходит конец. Было ясно, что скоро нас погонят спать, и на завтра идти в садик.
Иногда мама меня отпрашивала. Звонила заведующей и говорила, что Надя Ковалева сегодня в садик не пойдет, потому что недомогает. А я лежала под одеялом,  улыбалась, и думала, что Надя Ковалева – это я! И я домогаю, но мама отбила меня от вражеского стана, и сегодня я буду дома, с ней и с Любой! И можно будет играть в куклы весь день!
Каждое утро перед садиком у меня болел живот и меня тошнило. Я натягивала на себя колготки и штаны, смотрела, как Вера собирается в школу, и завидовала, что ей не нужно ходить в садик. Мы шли по выпавшему снегу, из окон домов лился жёлтый электрический свет, и пахло зимой. Мама шла быстро. А я -  быстро-быстро. Дорога до садика была последним глотком свободы, а мама – последней ниточкой, которая связывала меня с домом.
Как только мы заходили в садик, запах утренней еды тут же залетал в мой нос, и  тошнило еще сильней. Каша и какао.  Каша… такая слизкая, желто-белая, густая и вся в комочках, а в середине подтаявший кусочек масла. Какао… горячее, коричневое, а сверху пленочка. Если коснуться этой пленочки губами, то передергиваются плечи и по телу идет дрожь.
Каждое утро я сосредоточенно соображала, куда мне деть целую тарелку слизкой каши и как выпить какао, не коснувшись губами пленки. Я мечтала о шапке-невидимке. Сидела и боялась, что терпению воспитателей когда-нибудь придет окончательный конец. Но съесть эту слизкую кашу - все равно, что съесть кнопочки от мозаики или плюшевого зайца. Я сидела и ложкой рисовала в ней кружочки, гоняла кусок масла по краям, пока он не растает, откладывала немного желтой слизи под тарелку, чтобы были видны следы моей едьбы, и выжидала окончания моих мук. 
Так проходило каждое утро. Как только запах садовской еды достигал моего носа, я знала, что начинается новый день.
У нас было две воспитательницы. Одна - добрая, другая – злая. Галина Викторовна и Ирина Владимировна. Галину Викторовну мы вообще не боялись. У нее был тихий голос, длинная бархатная юбка и один ее глаз косил. Именно этот косящий глаз как-то завораживал, и делал для меня Галину Викторовну доброй и красивой. Ирина Владимировна говорила громко, была худой, всегда носила большие очки, длинную плиссированную юбку, с нарисованными на ней цветами, и широкий черный ремень-резинку, обтягивающий ее тонкую талию. И все это говорило о том, что она злая. Я всегда радовалась, когда приходила Галина Викторовна и уходила Ирина Владимировна. До той поры, пока Галина Викторовна мне не наврала. Было это так.
Мы с мамой бежали в сад быстрее обычного, и я не успела настроиться на кашу, какао, и вообще на весь день в саду. Про живот мама не поверила. Шансов не было никаких. Я стеснялась плакать в саду, и переживала все свои страдания молча. Но на этот раз не выдержала, и, что было сил, разревелась. Мама раздевала меня, успокаивала, говорила, что ей нужно бежать на работу, но я решила, что ни за что здесь не останусь и, вздрагивая от рыданий, вцепилась в ее пальто. Галина Викторовна оторвала меня от мамы и на руках унесла в группу. Слезы мои водопадом катились из глаз. Я вспомнила, что можно последний раз взглянуть на маму в окно, пока она не ушла далеко, и побежала к подоконнику. Но мама была уже далеко-далеко, и от обиды и горя я заревела еще громче. Тогда Галина Викторовна подошла ко мне.
- Если ты перестанешь реветь, когда я закончу принимать детей, мы поедем к твоей маме на работу. - Я посмотрела на нее, как на Бога и тут же перестала плакать. Добрее человека не было на всем белом свете. Я решила, пока Галина Викторовна принимает  детей, подготовиться к поездке и одеть колготки. Побежала в раздевалку, открыла свою кабинку, оттуда повело запахом дома и тонким ароматом маминых духов.  Комок подкатил к моему горлу, но  я зажмурилась и не заплакала.…
Когда все дети пришли в сад,  нянечка крикнула садиться завтракать, и все пошли садиться. Я смотрела на Галину Викторовну и ждала, что сейчас она возьмет меня за руку, и мы поедем к маме на работу. Но она тоже села и стала есть. Тогда я подумала, что после завтрака, она наконец-то вспомнит, что обещала мне. Но и после завтрака, она делала вид, будто никуда мы и не собирались ехать. Я следила за каждым ее движением, думая, что вот-вот она все сделает, и мы поедем. Я верила ей до самого сон часа. Пока, наконец, не поняла, что никуда она меня не повезет. После этого случая я не вывела Галину Викторовну из добрых, но стала считать ее врушей. Доброй врушей.
Один раз я тоже обманула воспитателей. Не специально, так получилось.
Как-то раз я достала из носа козявку, и случилось это в очень неподходящий для меня момент – носового платка не было, Ирина Владимировна торопила нас на прогулку, и идти к раковине мне бы не разрешила. А сказать ей:
- Извините, но мне некуда деть козявку! - так сказать я не могла…. Сама не знаю как, но эта жительница моего носа оказалась прилепленной к двери, ведущей в группу.
 Мы пошли гулять, и я про нее совсем забыла. Но когда мы проснулись, я увидела, что Ирина Владимировна почему-то не ушла домой, а осталась вместе с Галиной Викторовной. Они ходили хмурые, и сказали всем сесть за столы на стульчики. Мы сели. И тут я поняла, что хуже дня в моей жизни еще не бывало. Ирина Владимировна начала спрашивать, чья это козявка висит на двери, и требовать, чтобы этот человек признался. Этот человек сидел ни живой, ни мертвый, и даже если бы очень хотел признаться, то у него бы не вышло, так как дар речи был утерян. Мне стало очень жарко, будто на меня вылили ведро кипятка. Все молчали. Тогда  Ирина Владимировна сказала, что пройдет и посмотрит каждому в глаза, и поймет, кто это сделал. Мои ладошки стали мокрыми, я почувствовала, что сейчас умру. Когда и как она проходила мимо меня и смотрела мне в глаза, я не помню, так как меня в себе не было. Видимо поэтому, она ничего не поняла.  Потом они посовещались с Галиной Викторовной, и объявили, что козявку будет оттирать Дима Медведкин. Я не знала, почему они так решили, но подумала, что это потому, что у Димки все время сопливый нос. Медведкин разревелся и стал говорить, что это не он, не он. Мое положение было ужасным. Но тут за кем-то пришли родители, началась суматоха, и никто не пошел ее оттирать. А на утро я потихоньку посмотрела на то место на двери, и там ничего уже не было.
…
Каждый день в садике я выжидала, когда меня заберут домой. Я ходила по группе и не знала, чем мне заняться.  Смотрела в окно, собирала мозаику, листала книжки с картинками, и хотела домой. Домой.
Дети играли в домик. Таня Филимохина – самая красивая девочка в нашей группе, была мамой, Юра Гусев – самый красивый мальчик в нашей группе, был папой. У них были сын и дочь, подруга Тани и друг Юры, а остальные дети были кошками, собаками, и прочей живностью. Они ползали на четвереньках и постоянно мяукали и гавкали, а Таня с Юрой кормили их из мисок и понарошку давали им хлеб. Я не хотела быть ни кошкой, ни собакой, поэтому в игру не шла, а только смотрела, как они играют.
Иногда дети подлизывались к воспитателям. Они обступали Галину Викторовну или Ирину Владимировну и задавали им какие-нибудь вопросы об их жизни. А воспитатели добрели, сладкими голосами рассказывали какие-то истории и поглаживали детей по челкам. Я бы рада была тоже поподлизываться, но у меня не получалось. Я не знала, что у них спросить. Мне было интересно, почему у Галины Викторовны косит один глаз, и почему у Ирины Владимировны, такой взрослой тетеньки, нет мужа, но я стеснялась спрашивать об этом. 
Когда кто-нибудь кого-нибудь обижал, то обиженный говорил:
- Все будет рассказано!
- Рассказывай-рассказывай, пальчиком показывай, ябеда-корябеда! – говорил обидчик. Когда обижали меня, я тоже хотела быть ябедой, но не могла подойти и рассказать все воспитателям, рот переставал открываться, и я не знала, с какого слова нужно начать и как громко это нужно говорить. Несколько раз я пробовала, но выходило так тихо, что воспитатели меня не слышали и не замечали.
Также было и на занятиях. Когда мы лепили или рисовали, все было хорошо. Я лепила грибы: палочку-ножку и сверху шляпку. Получалось красиво. А рисовала – солнце,  домик и дорогу, идущую от домика в сторону солнца.  Но лепили и рисовали на занятиях мы не часто. Чаще всего мы учили птиц и названия деревьев. Птицы все время то улетали в жаркие страны, то возвращались обратно. Одни жили на деревьях, другие – в скворечниках, третьи – вообще неизвестно где. У одних была красная грудка, у других желтая, клювики тоже у всех были разные. И ноги тоже. Я никак не могла всех пернатых вместить в свою голову. Были две птицы, которых я знала наверняка – это голубь и курица. Все остальные были для меня просто птицами. Но даже когда вопрос был про голубя или курицу, я не успевала поднять руку. Пока я ее только поднимала, кто-нибудь без руки уже кричал:
- Ку-у-урица!
Было обидно, ведь про куриц я знала все.
С деревьями было еще хуже. Я помнила наверняка только березу и елку. Все остальные деревья были для меня просто одним большим лесом. Зачем мы учили деревья и птиц, я не понимала. Папа говорил, что самое главное – это математика. А про птиц и деревья он ничего не говорил.
Но самое сложное было составить рассказ по картине. Чаще всего нам показывали картину, где была нарисована  лошадь, запряжённая в сани, лес, зимняя дорога и двухэтажный желтый дом с подъездом. Картина была красивая, и мне нравилось ее рассматривать, но что именно нужно было говорить, я не знала. Я могла сказать, что лошадь похожа на бабину, только сани у бабы повыше. Что лошади там скучно стоять одной, и она ждет, когда же за ней придут. Что я бы хотела прокатиться в санях у этой лошадки. Все. Больше ничего сказать я не могла, и поэтому молчала. То, что эту картину нарисовал Суриков, нам повторяли миллион миллионов раз. И мы запомнили. И  для меня Суриков стал самым главным художником и единственным, фамилию которого я знала наизусть.  Поэтому когда нам показали «Грачей», я и не сомневалась, что это мог быть только Суриков.
- Дети, кто написал эту картину?
Все молчали.
- Суриков…, - тихо сказала я.
- Нет, Ковалева! Саврасов!
- Саврасов?! Еще и Саврасова запоминать…, – думала я про себя, полыхая красными щеками.
Тяжело было и с загадками. Я не понимала, для чего их загадывают. Галина Викторовна не успевала договорить до конца, как кто-нибудь из детей тут же выкрикивал ответ. Она хвалила ребенка, и загадывала дальше. Этот же ребенок во все горло тут же орал следующий ответ, она его хвалила, и читала дальше. Я не понимала ни загадку, ни отгадку, поэтому знала только самые простые загадки: «два конца, два кольца», «зимой и летом одним цветом», «сидит девица в темнице, а коса на улице». Их знали все, и отвечали хором, нараспев.
…
Каждую среду у нас был бассейн. Каждый вторник вечером я умоляла маму отпросить меня завтра от садика. Иногда получалось, и я была счастлива.
У воспитательницы, которая занималась с нами в бассейне, были пышные волосы, как у пуделя, свисток и голос, которым она кричала громче свистка. А еще у нее были розовые мыльницы, очень красивые, но самое главное – розовые! Когда я представляла себя принцессой, то на моих ногах всегда были точно такие же мыльницы.
 Все время, пока мы были в бассейне, я боролась за свою жизнь. Самое главное - уши. Не знаю, почему другие дети ныряли под воду и ничего не боялись. Мои же уши должны были оставаться сухими. Если в них затечет вода, куда она дальше потечет? В мозг. А обратно как?
Тренер, что было сил орала:
- Приседаем! С головой! Приседаем. Раз-два, раз-два, раз-два! Ковалева, садись в воду, я вижу твою голову!
Ковалева краснела, но не хотела, чтобы ее мозг испортился из-за бассейновой воды. Тренер показывала нам, как нужно плавать: брасом и кроликом. Для меня все было одно, потому что одновременно я не могла барахтать и ногами, и руками, держать голову высоко над водой, чтобы вода не затекла мне в уши, и не тонуть. Когда ей приходило в голову устраивать нам соревнования по плаванью, я переставала откликаться на свою фамилию. Кто такая Ковалева? А откуда я знаю.
- На старт, внимание, марш!   -  Дети начинали часто дрыгать ногами и руками, и отплывали от бортиков. А я шагала по дну вслед за ними.
- Ковалева! Плыви! Плыви! По дну не ходим! Плывем!
- Не знаю, как там ваша Ковалева, а я дойду пешком, – думала я про себя. Я ее боялась. Орала она громко. Но она была на суше, в штанах, футболке и в мыльницах. А я - в воде. И она к нам никогда не залазила. А еще мне нужно было спасать свои уши и мозг. И я шла пешком.
…
Если меня забирали до сончаса – это было блаженством! Если кого-то из детей забирали до сна, я завидовала, что было сил.
Мы ложились в свои кровати после обеда, и над нами стояли, пока все до единого не уснут. Воспитатели говорили, что руки нужно класть лодочкой под голову и закрывать глаза. Скоро по рукам начинали бегать мурашки. Время тянулось и потом останавливалось вовсе. Когда, наконец, воспитатели выходили из нашей спальни, я ложилась на спину, открывала глаза и смотрела в потолок, на треугольные пимпочки.  Потом я разглядывала спящих детей. А потом смотрела в окно и хотела домой до самого конца бесконечного сончаса.
  Однажды мне зачем-то поставили на сончас горчичник. Мокрый желтый квадрат прилепили на мою грудь, и уже через минуту я мечтала его снять и поцарапать ногтями всю кожу под ним. Я зажмурила глаза, что было сил, потому что терпеть уже не могла. Мне хотелось кричать во весь рот. Что было дальше я не помню. Помню только, что проснулась я самая последняя, почти все дети уже встали и заправили свои кровати. Я почувствовала, что мой живот горит так, будто на него поставили горячий утюг. Подняла майку – на животе лежал горчичник.
- Надя, ты чего тут сидишь? Наденька, Боже! Ты чего не позвала меня. Я же тебе сказала, как зажжет – сразу зови.
Она так не говорила. Но рот мой опять крепко закрылся и я промолчала. Пошла надевать юбку с футболкой. Широкая и тугая резинка юбки впилась в мой красный живот так, будто миллион миллионов гусей меня пребольно ущипнули.
Мама забрала меня, когда на улице было уже темно. Мы шли и хрустели свежим снегом.
- А мне сегодня на сончасе горчичник на живот ставили!
- Как на живот?! На грудь?
- Сначала на грудь, а потом на живот…
- На какой живот? Ты что выдумываешь?!
- На живот.
На следующее утро мама долго разговаривала с Галиной Викторовной. Из всех слов, я услышала только, как воспитательница говорила, что «горчичник сполз», и что «Надя не позвала». После чего мама пообещала, что больше в садике мне не будут ставить горчичники никогда.
- Ни на живот, ни на куда?!
- Никуда. Никуда!
…
На занятие мы принесли пяльцы, разноцветные нитки и белые носовые платки.
- Дети, скоро восьмое марта! Мы будем вышивать платки для мам! – сказала Ирина Владимировна, и мы принялись тыкать иголки в линии, начерченные на платках простым карандашом.
Ирина Владимировна нам сказала, что скоро будет утренник, и там будет конкурс девочек. Зачем проводить этот конкурс, если и так все знают, что самая красивая девочка в нашей группе -  Таня Филимохина?
Сказали шить платья, научиться делать салат, разучить танец и дома с мамой приготовить что-нибудь сладкое, торт или печенье, и принести на утренник.
Мама принялась шить. Платье было красивое, с пышной юбкой, на которой были нарисованы голубые розы, а вверху оно было белое, и мама розово-блестящей ниткой сама вышила бутон цветка, который весь переливался и светился.  Меня научили делать винегрет, мы делали его с Верой три раза. Я поняла, что это не сложно, и как бы ты его не сделала, отравиться никак нельзя: все равно, положишь ты вперед картошку или соленые огурцы. Самое главное – чтобы кубики были поровнее.
Танец мы учили в садике. С мальчиками. Мне не достался Юра Гусев, я танцевала с Валерой Ивлевым. Он отставал от музыки, когда надо было кружиться - он смотрел на воспитательницу, когда надо было делать каблучок - он кружился, когда надо было хлопать – делал каблучок. Мы бежали вприпрыжку по музыкальному залу, и я волокла его вперед изо всех сил, так как следующая пара наступала нам на пятки. Его ладошки были обмякшие и выскальзывали их моих рук. Если мама говорила мне:
- Не будь мямлей! – Я всегда представляла себе, что мямля выглядят именно, как Валера Ивлев, и не хотела быть как он. И танцевать с ним я тоже не хотела. Но меня поставили с Валерой.
Я мечтала, чтобы меня выбрали, самой лучшей девочкой.
В ночь перед конкурсом мы стряпали торт. Мама взяла вафельницу у тети Томы с четвертого этажа, и до часу ночи мы делали вафельные коржи, пока мама не погнала нас с Верой спать. Она уже одна намазала их кремом и сделала красные ягодки, точно такие же, как на магазинских пирожных-корзиночках. Утром вафельный торт стоял на столе, я понюхала его и потрогала пальцем все ягодки. Мама такой ни разу нам не стряпала, и было жаль нести его в садик.
Я хотела спать, так как всю ночь спала на бигудях. Они втыкались мне в голову, было неудобно и колюче. Мы отправились в садик, мама несла на плечиках мое платье, а я  в руках торт.
В садике была суматоха, женщины не снимали шапок и ходили по группе прямо в них. Пахло духами. Мама нарумянила мне щеки, подкрасила помадой губы и сделала прическу, как у принцессы. Я надела белые капроновые колготки и свое платье с розово-блестящим бутоном. И мы пошли в музыкальный зал. Мамы в шапках и папы уселись на большие стульчики и стали ждать.
Первым был конкурс салатов. Я резала, как могла быстро, сначала маленькими кубиками, потом  большими и под конец – огромными. Получилось вкусно. Я воткнула ветку зеленого лука в салат, как учила мама. Получилось красиво. Стол жюри оброс чашками с винегретами.
Потом мы танцевали, я тащила Ивлева, как могла, но чем быстрее бежала вприпрыжку я, тем медленнее бежал он, а на поворотах его относило в сторону зрителей, так что приходилось с еще большей силой тащить его на себя. Музыку я почти не слышала, видно было только, как мелькают в танце другие дети, и было ясно, что когда надо было делать каблучок - мы кружились, когда надо было хлопать – делали каблучок.
Нам сказали, что жюри нужно подумать. А мы тем временем вместе с родителями можем отведать сладости, которые все принесли из дома. Дети побежали к столу с тортами и печеньем, и начали растаскивать угощения, не различая, где чье, и кто его всю ночь стряпал. Мой вафельный торт с вкусными красными ягодками схватила  Таня Филимохина и потащила к столу, где были ее родители. Я проводила его глазами, мысленно с ним прощаясь и так и не веря, что мне и маме не удастся его попробовать. Но когда я увидела, что Филимохина съела уже все ягодки, которые я еще утром трогала пальцем, от обиды щеки мои полыхнули, и к горлу подкатил комок. Я повернулась к столу – там остались только орешки со сгущенкой. Я взяла печенье и побрела к маме.
- Прохлопала?
Маме печенье не понравилось. Мне тоже. 
Стали объявлять победительницу. Все затихли. 
- В конкурсе «А ну-ка, девочки!» победила … Аня Добрынина!
Аня недавно пришла к нам в группу. У нее папа – милиционер. Иногда мы с ней играли вместе в куклы. Я немножко за нее обрадовалась. Конечно, винегрет у нее был без зеленого лука, и розово-блестящей розы тоже не было на платье, и торта с ягодками…. Но я не сильно огорчилась.
Ирина Владимировна пробежала мимо меня, я повернулась и увидела, как она обнимает плачущую Филимохину, и носовым платком вытирает ей слезы. Филимохина ревела громко. Воспитательница, которая была у нас главной по музыке, принесла ей стакан с водой. Потом началась суматоха за столом, где стояли наши винегреты, взрослые громко спорили, и немного погодя объявили, что второе место заняла Таня Филимохина.
Я заняла третье место. Также как и все остальные девочки из нашей группы.
…
Перед самым выпускным вечером мама пошла в садик на родительское собрание. Она вернулась расстроенная и заплаканная.
- Мам, что вам там говорили?
- Про выпускной, про экскурсию.
- А еще? Ну, скажи, скажи, скажи-и-и!
- Ничего…
Перед сном я пошла в туалет и услышала, как мама на кухне говорила папе:
- … там называли будущих отличников и будущих ударников. Надю не назвали ни там, ни там…
В музыкальном зале мы репетировали песни и стихи о том, как нам жаль уходить из садика.
Не день, не два, а много лет
Ходил ты в детский сад.
Встречал в дороге ты рассвет
И провожал закат.
Тебя любили, берегли,
Чтоб ты счастливым рос,
Тебе ответить здесь могли
На твой любой вопрос.
Ты повзрослел, малыш, теперь
Ты многое узнал,
Здесь в мир открыли тебе дверь,
Чтоб смело ты шагал.
Стал детский сад тебе родным,
Как будто мамы взгляд,
Но бьют часы, расстаться с ним
Они тебе велят.
Под шелест листьев сентября
Пойдешь ты в первый класс,
Но не забудем мы тебя,
А ты … ты помни нас!

Когда мы пели, многие родители плакали. Мне тоже хотелось плакать, в груди порхала стая бабочек, и я была самым счастливым ребёнком на всем белом свете.