Окоп

  Ночь уже теплилась на асфальте, когда прогремел выстрел. Гигантские прожекторы освещали самолётное, пулемётное небо. Железные птицы, звучали так, как будто плакали расстрелянными пулями, падающими на землю. Доносившийся вой взрывов, слышался на улице. Было темно, темнее, чем в прошлом году, люди начали звереть. За стенкой слышались крысы, они скребли стены. В водопроводе или рядом с пролегающими трубами то и дело слышалось их шуршание. Я слушал старую пластинку у себя дома, разрушенного дома. Пол давно прогнил, окна ржавели, а «кресты», которые были прибиты на окнах, светили тенями на мою грудь. Кресло качалка слегка подрагивала в ночи. Скрип, скрип, скрип, как будто подрагивала.
  Там завиднелся яркий взрыв, он расклубился над белоснежной церковью. Колокол упал вниз, его звук донёсся до моей комнаты, каждый удар, об какую ту плохо скреплённую деревяшку, отдавался мурашками по коже. Дин-дон, бум, дон, он звучал как будто приговор, над всем старым Санкт-Петербургом, построенным как окно в Европу и ею же разрушаемое. Вот звучал треск, на «Питерской раме», трещины проходили по всем уголкам, по всем окраинам, а зеркало, которое отражало быт города, уже кричало несчастьем, а не светлым будущим. Мы уже не думали о красоте города, который сиял среди европейских. Сейчас это был совершенно другой город. Шпили, были как копья, наставленные  на нас. Раскоряченные, взбитые дома, смотрели на нас зловещими масками, готовые упасть на нас своими израненными телами. Родные квартиры превратились в настоящие тюрьмы, где в каждом углу проживал голод. Голод, который сводил людей с ума, превращая их в зверей, бездушных созданий, которые готовы были даже пожертвовать детьми, чтобы утолить его.
  Так и сидел, раскачиваясь на кресле, слушая  мелодию взрывов.
  Привстав, медленно подошёл к небольшому шкафу, достал старый револьвер, прокрутил барабан, одна пуля, приставил пистолет к виску и чего-то ждал. Тишина, запах канализации и наконец-то выстрел. Он донёсся с улицы. Приоткрыв окно, я выглянул. Промерзлая улица. По ней бежал мальчуган лет пяти, как будто удирал от кого-то он вот-вот добежит до моего окна.  Не было видно, кто за ним гнался, хотя выстрелы точно предназначались ему.
  - Пацан – прокричал я. Он чуть сбавил ход, но продолжал бежать. Револьвер был спрятан за спиной – Ты куда бежишь? - Он не остановился. – Остановись. – Он пробежал моё окно. – Да стой ты, что случилось? – прокричал я ему, хотя не было надежды, что он остановится, но он остановился. Рука сжала револьвер ещё сильнее, не знаю, почему  его сжимал так сильно, возможно, моё сознание, начал одолевать голод или я боялся, что голод начал поглощать мой рассудок? Одно из двух, либо поддамся либо нет.
 - Они хотели убить меня, - чуть ли не рыдая, произнёс он. Кажется, он был обессилен, высосан войной, готовый умереть, иначе бы он не остановился перед первым окном, через которое его позвали. Он медленно подошёл ко мне,  за его курткой виднелась буханка хлеба. Револьвер уже нервно подплясывал, как ненормальный вальс, готовый выскользнуть из рук. – Помогите. -  Дрожащий произнёс он, готовый к чему угодно. Револьвер внезапно показался в окне,  неопределённо  быстро. Выстрел. Бегущий мужчина, упал замертво на асфальт.
 - Заходит. - Старая военная привычка, попадать точно  в голову. Ещё с первой осталась, не пощады, не сожалений, просто выстрел в голову. Хотя эта пуля в барабане предназначалась мне. Как бывает иногда тебе не везёт, в тебя попадает пуля, в руку или ногу, не везёт опять, а вдруг внезапно… И ты живой, а кто-то там мёртв. Хотя это не жизнь. Каждый день ты видишь за окном крики умирающих их стоны и думаешь, а можно ли вообще жить по-другому?  Где-то на окраине деревни с женой и детьми? Хотя я уже фронтовой человек, ничего другого не умею, как убивать, жить по-другому не мог, или просто боялся этой размеренной жизни.
  Он зашёл через окно, сказав «Спасибо».
  Револьвер был отложен в сторону. Надо было выпить.
  Достал из сервиза стакан, предложил ему, он согласился.
  - Когда останавливаться, - наливал я ему.
  - Стоп, - произнес он, когда стакан был полон.
  - Ничего себе! – Удивился я, он не отвечал, просто взял стакан и выпил всё до дна, закусил хлебом.
  - Почему он за тобой гнался?-  Стакан был снова наполнен. – Может, дашь хлеб? – перебил его, - Закусить? – он отломил немного.
  Он старался не отвечать на мои вопросы, оглядывался и чего-то дожидался.
  - Сколько тебе?
  - Восемь, - ответил он и покосил взгляд. Я налил ещё немного водки и предложил ему, взял второй стакан и налил себе.
  - Выпьем за знакомство. – Он осторожно коснулся фарфоровой ручки. Зазвучал тихий звон, стаканов, колокольчиковый, звучащий. Мы глотнули ещё немного, откусили по хлебу и продолжили разговор. – Помниться, ещё год назад, здесь всё было таким идеальным, чистым, полки уложены ровно, да и Жучка бегала ко мне, приносила газету, а сейчас. Война. Как ты выжил в этом городе?
  - Прятался, - неуверенно сказал он.
  - Один?
  - Один, - так же неуверенно произнёс он. Алкоголь начинал действовать на него.
  Как-то неубедительно звучали его слова. Выжить маленькому мальчику в этом логове смерти, где голос этого аморфного создания звучал на каждом углу, было нереально.   
  - Одному нелегко здесь выжить.
  - Я знаю. – Он посмотрел на меня, попросил ещё налить. Может я не так много повидал,  что не могу предположить, что даже одинокие дети смогут выжить в этой блокаде?! Хотя война, это всегда момент, повезло, выжал, нет, всё ты кормишь  червей. И не знаешь, что случиться завтра.  Когда ты прошёл всю войну, и видел, как на последнем шаге к окончанию сражений, кто-то недотягивал, хотя ты шёл вместе с ним бок о бок от начала, ты начинаешь верить в везение, не в чудо, это отвратительно говорить о чуде, когда вокруг тебя клочья мяса, крови и  запах мертвечины, именно в везение. А здесь было чудо, даже при везенье, восьмилетний мальчуган не смог протянуть здесь один.
  Он уже покачивался на стуле, неуверенно сидел и был готов упасть на стол. Его вот-вот вырвет. Я достал свечку, зажёг её, он уже лежал. Дурак! Его организм не выдержит! Ещё одна бессмысленная смерть.
  Возможно, вы меня оспорите, но я не предпринял никаких действий, просто уселся на кресло и начал курить, наблюдая за ним. Вчера ко мне приходила девушка, Лиза Отрадина, познакомился с ней на улице, разговорились, за буханку хлеба переспал с ней. Она выходила из дома, прозвучал взрыв, и её засыпало, прямо перед дверью моей квартиры. Лизавета, это молодая девушка не успела ничего сделать, просто её не стало. А в кармане, у меня пылился старый портсигар, снял с мёртвого немца, застрелил в голову, так же и ботинки снял, сейчас они стоят в шкафу. Друга убили, когда он убегал с поля боя, лейтенант достал пистолет и без промедления выстрелил. Когда после этой мясорубки приехал домой, узнал, что жена повесилась, она думала, что я мёртв, кто-то сообщил ей, что меня не стало, возможно меня списали тогда, когда я лежал в воронке, вдалеке от своих окопов. Тогда мы не смогли прорваться, пришло отступить, товарища разорвало, а мне ничего не оставалось, как прыгнуть в первую попавшую воронку. Мы с ним запоздали с отступление. Три дня в грязи, без пищи, покрывал лужу рубашкой, а потом поднимал и пил, а ещё постоянные грохот снарядов вокруг, не дай бог мне не повезёт. Когда наши снова попытались прорваться, смог вернуть в строй, хорошо, что немце не предприняли попытку наступления. Это, наверное, был самый страшный день, пережитый мной на фронте. Почему я так спокойно об этом говорю? Да просто потому, что устал от всего этого, не было сил переживать.
  Я заснул в 11 часов, проснулся утром, плед покрывал моё тело. Когда открыл глаза, он стоял на подоконнике, наверное, меня разбудил ветер. Он готов был сбежать, я пошевелился, повернулся на бок и закрыл глаза. В следующий раз проснулся от треска брёвен в камине, он что-то готовил. Аккуратно уложив плед, я подошёл к нему.
Он готовил суп.
  - С добрым.
  - С добрым. – Хотя это не было добрым утром, вот-вот должен был начаться авианалёт, такие вещи я научился чувствовать, это затишье ночью, не было ничем хорошим, наверное, они захотели ударить утром, когда все спали.
  - Суп?
  -Ага.
  - Где ты достал душитсу.
  - у меня была.
  Деревянная утварь, стол и приятный аромат супа с душитсой. Это напоминало мне о былых днях. В нашем квартале все знали, как готовить его, наверное, он жил до войны неподалёку. Жена всегда добавляла в него чеснок, чтобы запах становился более острый.
  - Где ты научился готовить?
  - Бабушка научила.
  Я старался не задавать лишних вопросов, чтобы не травмировать его, подошёл к окну и закурил. Над городом закружились дымные облака, что-то горело, там, в центре города, возможно, кто-то спалил свой дом, разжигая костёр на полу, а возможно, сигарета в постели или и то хуже, кто-то просто спалил его просто так, не выдержал, потерял рассудок. Едкий дым касался стекла, расклубляясь вдоль него.
  - Готово, произнес он.
  Мы уселись за стол, я не спрашивал его, как он выжал, после ночи, может просто решился проблеваться, или всё-таки его организм смог выдержать три стакана водки? Но он не подавал виду, ему было плохо, но ел спокойно, периодически посматривая на меня.      
Во рту я почувствовал едкий, приторный вкус впервые за долгое время я ел что-то стоящее. Мне казалось, что ничего вкуснее не было, не хотелось говорить, но даже моя бабушка так вкусно не готовила, а она умела готовить, хотя умела это не то слово, она была богиней приготовления. Этот запах, этот аромат, поднимал меня на ноги, небольшой кусочек счастья, может оживить человека.   
 - Знаешь, а твоя бабушка молодец, что научила тебя так готовить. – Зря я это сказал, он задрожал, как будто не знал гневаться на меня или впасть в истерику. Я чувствовал его переживания, то, о чём лучше не говорить и не напоминать, предательство очень близкого, любимого тобой человека, тем более в военное время. Так как он вёл себя, скорее всего это было очень большой  предательство, такое, что оставляет раны на душе. Даже страшно предполагать то, что там случилось.
  Я привстал со своим супом и подошёл снова к окну. Снег напоминал мне пепел, грязный, махровый. Там вдали ещё клубились эти облака, готовые обрушить на землю, снежными комами, которые превращались в смертельное, холодное одеяло. Не знаю почему, но меня обуянила злость, хотелось взять эту войну за глотку и протрясти её, выжать из неё все соки, так как она это сделала со мной. Хотелось пристрелить того лейтенанта, который нажал на курок и убил друга. Мы с Юрой в один детский сад ходили, в одну школу, в одном окопе сидели, вместе влюбились в одну и ту же девушку, которую он потом отбил. Я чуть не выронил суп, но вовремя спохватился. За прожитые годы у меня выработался сержантская сдержанность, я и так многое натворил под напором эмоций. После того, как я узнал, что моя жена повесилась, я нашёл того человека, который сообщил моей жене новость о моей смерти и расправился с ним. Повесил  его на его же собственный ремень, над ванной. Сначала поговорили о войне, о потерях, хотя он вообще не был на фронте, но носил мундир. Говорил о войне так, как будто это пустяк! Ничего особенного! Отослал одного туда, другого туда! Здесь я не выдержал! Он отнял последнее, что у меня было, жену!  Да ещё смел, говорить о фронте, как о пустяке! Когда он опьянел, задушил - натянул ремень на глотку. Но это уже прошлое, а сейчас настоящее. 
  Он успокоился.
  - Кстати, а как тебя зовут? - Мы как-то не познакомились нормально, он просто вошёл через окно, я его напоил, а утром, он хотел убежать, фактически мы с ним не общались. 
  - Женя.
  - Меня зовут Анатолий. Ты умеешь писать, читать? – Мне захотелось чему-то его научить, дать шанс на новую жизнь. Даже в это военное время, хотелось попытать счастье что-то изменить в чьей-то судьбе.
  Он ответил отрицательно.
  - Тогда давай вот что сделаем, ты сейчас уберёшь посуду, а потом сгоняешь наверх за листком бумаги и ручкой. – Он убирал посуду, я же закурил, так, как никогда не курил, нервно, в затяг, не так нервно как в окопе, когда ты дрожишь, когда тебя только привезли, как будто на казнь, по-другому. Я решался дать не только ему шанс, но и себе.
Он пополз по деревянным балкам, тянувшиеся, на второй этаж, когда бомба упала, она взорвалась как раз у соседей, меня тогда не было дома, огонь, запах палёной плоти, смешивался с криками о помощи. Кому повезло, тех сразу придавило ошмётками крыши, оставшиеся пытались спастись, выпрыгивали в окно, разбивались на смерть, при этом ещё полыхая огнём. Девятилетний Саша,  который жил над нами, его нашли в чулане прикрытого мамой, они были как обугленное дерево, державшиеся друг за друга. Даже стон можно было услышать, смотря на них.
  Моя квартира почти не пострадала, пожарные приехали как раз вовремя. Чтобы спасти некоторые мои вещи, да что вещи! Они могли спасти людей, если приехали на пять минут раньше! Он поднялся наверх, захватил с собой листок бумаги и ручку. Так как часть моей квартиры было завалено, пришлось перетащить некоторые вещи наверх, небольшой стол, его не так трудно было поднять и табуретку. Наверху я мог работать спокойно, писать периодически. Хотелось написать о войне, а всех тех переживаниях, которые я испытал, но у меня не выходило. Наверное, просто был обделён талантом. Ничего не осталось! Ничего не умел, кроме как воевать! Кроме как отнимать жизни у людей и бросать их в грязь! Наверное, поэтому, я захотел покончить жизнь самоубийством. Отнять жизнь легко, наверное, и подумалось, что я смогу так же отнять жизнь и у самого себя, как я это делал с другими. Хладнокровно, стараясь не думать, что там, в окопе сидят тоже люди, для нас они были лишь врагами, мы не воспринимали их за людей и, наверное, они так же не воспринимали нас. Только когда я приехал с фронта, когда прошло время, и военный отголосок начал затухать, я это осознал. Как же я об этом не подумал тогда?! Хотя, скорее всего, старался не думать, чтобы груз ответственности за вражескую жизнь не лёг на мои плечи. Чтобы было легче убивать. На фронте как, либо ты кого-то, либо тебя. Пощадил, а завтра он же твоего товарища застрелил. Ты уже не думаешь, что у него дети, семья, жена, он враг и всё!            
  Он аккуратно сполз вниз. В припадке ненависти, из-за того, что я не мог передать, всё увиденной на войне достаточно точно, я сжёг всё. Сжёг всё из-за того, что не мог вывести буквы на листке бумаги так, что они сложили бы картину происходящего, все эмоции, переживания, тот окоп, в котором я сидел и запах сорный травы, смешивающийся, с грязью, колкой болью в ноге, когда вжикнула пуля, жгуча пробив кость. Я не мог передать всего.
  - Давай начнём с алфавита. – Медленно выводя на бумаге буквы, я нарисовал алфавит, проговаривал каждую из них. Он запоминал, через полчаса выучил алфавит. Мы на удивление быстро закончили с ним, возможно потому, что он жил в наряжённой обстановке. Когда ты постоянно живёшь в опасности, твои чувство обостряются, внимание фокусируется на каждый шорох, каждое движение.
  Внезапно зазвучала сирена, она всегда звучит внезапно в самый неподходящий момент. На часах было  семь утра. Мы могли спрятаться, бомбоубежище было не далеко, но по привычке.
  - Давай продолжим. – Произнес я,  не замечая приближающейся возможной смерти.
Он выскочил в окно, быстро сорвался с места и  уже, наверное, бежал в бомбоубежище. Он вернётся, я знал, привстав я начал расхаживать по комнате, ноги то и дело отдавали такт неспешного, точного шага. Я передвигался от одного угла комнаты, в другой. Звук взрывов доносился до моих ушей, возможно, кто-то там кричал. Внезапно прозвучал грохот, стены задрожали, потолок посыпал штукатурку на меня. А я, как ни в чём небывало ходил по комнате.
  Прозвучало окно, скрип. Я обернулся. Он стоял передо мной, как будто светлое ведение, я не понимал, почему он вернулся. Он прошёл по комнате и уселся за стол. Мы продолжили, под этот опасный грохот. Конечно, это раздражало, невозможно было сосредоточиться, сирена и взрывы, которые могут коснуться нас то и дело настораживали наши чувства. Я взял пластинку, аккуратно передвинул иглу граммофона и поставил нам Моцарта. Он успокаивал меня, когда начинались бомбёжка. Пение «Ангела», звучало в нашей комнате, дребезжащая весенняя музыка, когда ты её слышишь, то успокаиваешься, хотя мне она раньше не нравилась, я почему-то терпеть её не мог, а сейчас, без неё не могу.      
«Лужа», - написал на чистом листке. Он проговаривал каждую букву. «Сосна, лодка, грыжа» периодически он спрашивал меня, что значит то слово или другое. «Груздь»
  - Что такое груздь?
  - Груздь – это гриб.
  - А почему оно так же звучит, как и грусть?
  - Видишь «зд» - в слове «груздь».
  - Да – Взрывы за окном продолжались, сирена продолжала выть, но Моцарт перебивал их.
Я написал на бумаге слово «грусть».
  - Смотри, а там «ст».
  - Точно.
  -  Буквы «с» и «т», более глухие, а «зд» более звонкие. То есть, значение слова может поменяться, только от других букв, звуков, хотя они могут звучать приблизительно одинаково, фактически они так же звучат из-за схожестей звуков. З-С, Д-Т. – Я  стоял за его спиной, наблюдая за ним, как он учиться.
  - Давай, это всё соединим в предложение.
  - Бумажная   лодка   плыла   по   луже,  вдоль   сосны,  грустный   груздь заработал   гры-жу. - Он читал это медленно, в конце ставя выделение на букву «ы», в слове «гры-жа». Я не выдержал и засмеялся, никогда не думал, что я засмеюсь, радостно, от счастья в эту блокаду. Небольшой кусочек счастья, из-за которого возникает желание жить, заставляет тебя дышать воздухом.   
  - Давай ещё раз!
  В следующий раз он выделил «ы» особым звучанием, как бы акцентируя внимание на ней. «гр-ы-ы-ы-ы-жу» На этот раз мы засмеялись вместе. Я не выдерживал от смеха, возможно, мне не хватало его, не хватало тогда счастья. Долгая жизнь в страхе, мучение, тревоге  рано или поздно доведёт тебя до одного конца. Либо верёвка, крыша, либо барабан в пистолете закрутиться в последний раз и выстрел в голову. А сейчас я не слышал этого барабанного желание смерти, не хотел хвататься за револьвер. Его звонкий смех, наполнил меня надеждой. Может всё будет хорошо. Ради Жененого будущего, ради него стоило жить. Измениться, перестать скатываться вниз, забыть прошлое, все обиды и попытаться построить что-то новое, лучшее, возможно, мне это удастся. Может, наконец-то я начну жить по настоящему, снова. А не как затравленный, уставший зверь.
  Мы так просидели всю бомбёжку, учились читать. Мы переехал из этого дома в другой, квартира давно была покинута, тем более она была ближе к бомбоубежищу. Каждый раз, когда звучала сирена, мы бежали в него. Голод не отпускал нас, но всё-таки каждый день мы как-то доставали продукты. Когда на Женю накатывала тревога, страх, я пытался согнать её - это помогала ему и мне оставаться людьми. Со временем на мою старую квартиру упала бомба, завалив все прежние воспоминания, но Женя был для меня как сын, который дал мне ветхую, но всё-таки надежду на будущее. Прошлое пускай остаётся в прошлом, сейчас настоящее, а там возможное будущее. Сейчас он стоит за спиной и читает мою прозу, конечно до некоторых вещей он не догадывался, но всё изменилось, я уже другой человек. Он говорит, что я лучше стал писать. Ему 23.