Труба-3

У трапа стоял вахтенный матрос, который встретил нас своей приторно-нагловатой улыбкой. Он пристальным взглядом с ног до головы окинул наших милых спутниц и процедил сквозь зубы: «Проходите». Этой репликой он дал нам понять, что всё понимает и всё под его контролем, и если что, он сможет манипулировать нами — с этой минуты мы будем зависеть от его настроения и прихоти. А сейчас он небрежно махнул рукой, как бы показывая: милости просим, пользуйтесь, но вы мои должники.

— Давайте так, сейчас я на камбуз, там уже всё готово. Посидим, перекусим, у меня бутылочка сухого завалялась, ну, а потом — по каютам. Пора и честь знать.

К чему прибавил Фёдор эти совсем неуместные слова, я не знаю, но главное, была понятна суть сказанного.

Неужели всё так просто: пришли, поели… и по каютам? Да, так и получилось. Как только закончилась бутылка вина, Фёдор встал и многозначительно посмотрел в мою сторону.

— Пора, Сашуня! Время не ждёт?

Пароход практически был пуст — многие ушли в увольнении на берег, кто стоял вахту, а кто уже мирно спал в своих каютах, было за полночь.

— Заходи, — тихо промолвил я, бережно подтолкнув расслабленную Соню в каюту. — Располагайся. Чувствуй себя как дома, и ничего не бойся. Кусаться не буду.

Соню привлекли мои рисунки, развешанные на переборках каюты. На них цветными карандашами было изображено море и, конечно, как всегда в таких случаях, — красивые парусники, которые бороздили волны, словно живые. Также я пробовал копировать различных «девиц» с модных импортных журналов — как без этого? Образы выходили нежными и воздушными, словно будто выполненные акварелью.

— Саша, ты так хорош в рисовании! Я и не подозревала об этом. Федя не рассказывал мне. Видно, как ты вкладываешь душу в каждую деталь.

Смутившись от моего взгляда, который уже начал раздевать её, она присела на диван, и только тогда я заметил, что из её ноги всё ещё сочилась кровь. Стало ясно — нужно незамедлительно что-то делать.

— Сонь, сейчас я займусь твоей раной. У меня есть аптечка и всё необходимое для оказания первой помощи. Давай ты ляжешь, а я попробую промыть её ваткой с перекисью. Всё будет хорошо, обещаю.

Она легла на диван, смущённо натягивая на колени своё короткое платье. Я нарочито долго возился с аптечкой, но наконец, взяв всё необходимое, вернулся к ней. В каюте царила тишина, нарушаемая лишь её прерывистым дыханием. Её глаза были закрыты, и казалось, что она спит, но это было не так — она просто ждала, что будет дальше. Я присел рядом и начал нежно протирать ваткой ссадину на её ноге, чуть ниже колена. Соня слегка вздрогнула, но глаз не открыла.

— Саша, ну давай! — прошептала она, и в её голосе прозвучала страстная мольба.

Она медленно начала приподнимать юбку, но в этот момент раздался оглушительный стук в дверь. Хорошо, что она была заперта, иначе наверняка соскочила бы с петель. Я вздрогнул от неожиданности, и на мгновение моё сердце замерло. Что делать? Открыть или нет? Может быть, это были дежурные с проверкой или вахтенный матрос, который хотел что-то спросить. А как же Федька? Он сказал, что у него всё схвачено и никто ни о чём не узнает. Утром мы должны были проводить их до первого автобуса, и на этом наша «миссия» заканчивалась. Что же будет? Мои мысли путались, и я встал, чтобы открыть дверь.

— Стой! Не открывай! Это он, Жорж! — взмолилась Соня, её голос дрожал от страха.

— Какой Жорж? — почти выкрикнул я, чувствуя, как моё сердце сжалось в кулак.

На этом пароходе я был без году неделя и пока ещё никого не знал. Только Федя да старший механик — и всё. Остальных членов экипажа я видел лишь мельком, не успев даже познакомиться. Стук в дверь не прекращался, и я вопросительно посмотрел на Соню.

— Саша, прости, если сможешь, я сама виновата. Я говорила ему, что между нами всё кончено. И к прошлому возврата нет. Как он узнал, что я здесь? Ума не приложу. Прошу, только не открывай, он убьет нас.

— Нет уж, пускай убивает. А так он мне всю дверь выломает!

Я шагнул к двери и открыл её, выйдя в коридор. Передо мной стоял взлохмаченный матрос-артельщик. Его глаза, красные, как у быка перед последним рывком, выдавали его внутреннее состояние, явно граничащее с умопомешательством. Он был настолько взбешён, что сначала начал заикаться. Потом, когда икота отпустила, долго доказывал мне, что я подлец и что «своих» кидать нельзя.

— Я должен поговорить с ней, — сказал он, отстраняя меня от двери.

Видимо, заметив холодок в моих глазах, он решил пояснить:

— Не боись, ничего я с ней не сделаю. Живая останется.

А потом, словно опомнившись, схватил меня за рубашку и подтянул к себе.

— Слушай сюда, москаль, у вас что-нибудь было уже? Ты только скажи правду. Было?

Мне показалось, что он хотел откусить мне нос.

— Нет, — скорее простонал, чем проговорил я, чувствуя, как страх сковывает моё тело.

— Врёшь, сволочь!

Он вошёл в каюту и плотно запер за собой дверь. Я остался один в сумрачном коридоре, где каждый звук отдавался эхом и отзывался в моём сердце тревожным сигналом. За дверью было тихо, и только моё сердце стучало так громко, что, казалось, его биение могло проникнуть сквозь стены и выдать бурю эмоций, бушевавшую в моей душе.

Меня раздирали противоречивые мысли, словно шторм терзал мою душу. С одной стороны, я понимал, что был подставлен, и не кем-нибудь, а самим Федькой. Если он знал обо всех этих мексиканских страстях, кипящих на судне, как он мог предложить мне быть с Соней, не боясь, что может произойти скандал? Неужели он не понимал, к чему это приведёт? Как он мог так поступить, зная, какие последствия подобное мероприятие может иметь для всех нас?

С другой стороны, предстоял длинный, изнурительный рейс на Кубу. Впереди нас ждали шесть месяцев совместной работы на одном борту с Жоржем, и нужно было как-то сохранять спокойствие и ясность ума. Я пытался представить, как мы будем работать вместе, как сможем преодолеть все трудности и сохранить здравый рассудок в этом хаосе создавшейся ситуации. Но от этих мыслей становилось ещё более тревожно, и я чувствовал, как напряжение сковывает мои члены.

В это время повернулась дверная ручка — на пороге появился Жорж. Я не знал, чего делать в такой ситуации. Лучшее в моём положении — ничего, наверное, ничего не делать. Я для всех в данный момент был чужаком, и вписываться за кого-то в данной ситуации — лишь врагов наживать. В этот момент всё вокруг словно замерло, и я почувствовал, как лечу куда-то вниз, но мой полёт не мог продолжаться вечно. Нужно было что-то решать...

— Я решил! — повелительным тоном произнёс Жорж. — Собирайтесь и валите отсюда! Оба, чтобы я вас больше не видел, или я за себя не отвечаю.

Я не стал искушать судьбу и продолжать испытывать терпение ревнивого артельщика. Быстро забежал в каюту, нежно взял за руку заплаканную Соню, и мы вышли. Никто не чинил нам препятствий: вахтенный матрос на трапе даже не взглянул в нашу сторону. Но я хорошо видел эту предательскую улыбку на его лице: продался за тридцать сребреников, сволочь. На проходной лишь спросили мой пропуск, и мы прошли.

Одесса встретила нас тёмной ночью и шелестом листьев раскидистых каштанов. Куда идти, что делать в столь поздний час, я не знал. Мысли о том, что Одесса — город с особой атмосферой, в котором легко почувствовать себя частью истории, переплетались с беспокойством. Мне казалось, что из-за каждого угла на нас смотрят призраки, в чьих глазах скрыто что-то таинственное и, возможно, даже хуже того. Они словно выжидали момента, чтобы что-то предпринять. Я уже не говорю о всяких бандитствующих элементах. На то она и Одесса, Одесса-мама, и тебя никто не просил ввязываться в местные разборки, молокосос. Сидел бы и сидел в своей каюте, а то на клубничку потянуло. Правда, никто не знает, то, что с тобой произошло, — это хорошо или плохо. Читателю решать...

Мы нашли лавочку в соседнем сквере и сели. Ночь была тихая, и в этой тишине мы оба думали о своём, пытаясь осознать произошедшее и понять, что делать дальше.

«Ну надо же так влипнуть!» — думал я, рассматривая тёмные окна ближайших домов. Над нами плотно обосновалась южная ночь, когда весь мир спит, чтобы потом возродиться с рассветом. Она сидела отрешённо, с безразличием разглядывая свои туфли, будто именно сейчас они были единственным, что имело значение в этом мире. Ночь вступала в свою завершающую фазу, готовясь передать эстафету утру. В знак этого где-то вдали начинали пробовать свои голоса ранние птицы, предвестники нового дня.

— Саш, ты прости меня, что всё так получилось. Я долго тянула, не решаясь порвать с Жоржем и наконец сказать ему, что наша совместная прогулка подошла к концу. Мы два года были вместе, но в какой-то момент всё изменилось. Никто не мог ожидать, что события развернутся именно так, а на Федю ты не обижайся, он тут ни при чём — это я во всём виновата. Меня потянуло узнать, что там за москвич, да ещё и художник. Что-то внутри меня подтолкнуло к этому шагу.

Она резко повернулась ко мне, и я не успел опомниться, как Соня поцеловала меня в губы. Я обнял её, прижимая к себе её хрупкое тело. Мы продолжали целоваться, а в голове ясно представилась картина Ринато Гутузо «Франкфуртское прощание». И действительно, было что-то трагичное и в то же время неизбежное в нашем застывшем объятии, словно предвестие перемен, которые невозможно было предотвратить. Не срослось. И может, это только к лучшему?!

— Ах, вот вы где, голубки? — произнёс Жорж, внезапно возникнув перед нами.

Его появление было для нас полной неожиданностью.

— Недолго же я вас искал! Ну всё, финита ля комедия! А ты, дорогой, подойди сюда, разговор есть. — Он поманил меня рукой.

Мы отошли на расстояние десяти шагов и остановились.

— Не знаю, как там тебя зовут, извините, не успел познакомиться, не был представлен, так сказать. Ну так вот, через минуту, чтобы духа твоего здесь не было. Иди на судно, в свою каюту, и сиди там, не высовывайся. Молод ты ещё, молоко на губах не обсохло, а туда же — чужих жён лапать.

Я взглянул на него, чувствуя себя зверьком, попавшим в ловушку. Что он может сделать? Ничего, конечно, но от этого не легче.

- Ну чего смотришь, — продолжил Жорж, — ничего я с ней не сделаю. Так, поговорим немного, а потом я её домой провожу. Ты небось и города не знаешь совсем, а в кавалеры набиваешься. Ну давай, иди, а то не ровён час, я и осерчать могу.

В полном смятении я пошёл в сторону порта. Мысли в голове метались, словно птицы в клетке: и дальний рейс на Кубу вместе с этим «пиратом», и поднятая вверх Сонина рука на прощание, и Федька, развалившийся на своём мягком диване с Катериной, и Бермудский треугольник, и бетонная труба длиною в пять метров. «Действительно, труба!» — подумал я, поднимаясь по трапу.

                2012г*)*