Разлад

       Иван  проснулся  потный,  сердце  бешено  колотилось,  то  и  гляди  из  груди   выскочит.   Осмотрелся.  В  комнате  полумрак;  жена  тихо,  равномерно  посапывала  подложив  под  щеку  ладошку.
 Бледный  свет  луны  освещал   сервант,  телевизор  и  тумбочку  с  электронными  часами.  Было  четыре  утра. 
Иван  повозился,  покряхтел,   сон  не  шел  из  ума:  его  тесть,  здоровый  как  медведь  мужик,  тыкал  ему  во  сне  своим  пудовым   кулаком  в  лицо  и злобно  выкрикивал: - «Знай - наших!  Знай - наших - Ублюдок»!  Иван  пытался  увернуться,  дать  сдачи,  но  его  будто бы  сковали;  ни  руки,  ни  ноги   не  двигались,  даже  солоноватый  привкус  крови  во  рту  почувствовал.
-  А  все  из-за  соломы!  -  прошипел  Иван,  вспомнив,  как  отмечали  в  прошедшем   месяце,   день   рождения  свояка.  Началось  это  мероприятие   весело,  раздольно,   с  шутками,   прибаутками    пляской;  по  сколько  приняли  на  грудь,   не  считали,  но  если  теща,  у  которой  ни  слуха,  ни  голоса,  ни  памяти  и  та,  запела  как  всем  казалось,  в  такт  и  без  ошибок,  «шумел  камыш» - это  значит  перебор.   
Свояк  Васька,  такой  же   здоровый   как  и  Иван,  с  ехидной  ухмылкой    попер  на  Ивана,  при  всех  позорил  и  норовил  доказать:  что  он,  Иван,  в  тракторах  профан.  Прицепился  как  репей  к  ширинке - пока  отдерёшь,  все  пальцы  поколешь.
Васька  был  механиком  и  ставил  себя  выше  председателя.  Тесть  Ваську  уважал,  лелеял  -  начальство  все же  -  гордость  семьи.  А  Иван  тракторист,  для  тестя,  это  низшая  каста.
-  Сам  ты  в  них  дибил! - сказал  спокойно,  но  обиженно  Иван.  -  Свечу  с  форсункой  путаешь,  а  на  карбюратор,  как  баран  на  новые  ворота  смотришь  и  жиклер  в  коробке  передач  ищешь…
Свояк  в  пузырь  и  ни  с  того  ни  с  сего,  Ивану  в  зубы.
Что  тесть,  что  свояк,  еще  с  уборочной  на  Ивана  зубы  точили    -  солому  он  им  тогда  без  очереди  не  привез. 
Как  честный  человек,  пока  стояла  погода,  Иван  возил  солому  одиноким  старушкам  и  инвалидам,  даже  себе  ночью  возил.   Один  выгружал,  один  стоговал,  жена  правда  в  меру  сил  помогала,  а  им  тогда,  не  до  него  было  -  свои  дела  важней...  А  тут,  нати  вам   из - под  кровати! Привези   тестю  со  свояком  и  без  очереди.  Два  бугая  и  на  телеге  могли  бы  перевозить.  Им  лень!  Все  на  Ивана  надеялись.  Дурака  нашли!   А  машину  и  мебель,  тесть  купил  только  Ваське,  а  на  Ивана,  по-русски,  кое - что  положил.  Иван   и  высказал  все  наболевшее  тестю:
-  Соломки  вам!  Хрен  вам!   Машину  Ваське!?  Мебель   Ваське!?  Все  Ваське,  чтоб  не  пожелал!  А  я  на  корову  в  долг  у  вас  просил,  не  просто   так,  а  в  долг…  Что  вы  мне  показали?! - А-а-а?! -  Даже  внучке  велосипед  зажал… Кулак  дребаный!
Васька  видно  и  припомнил,  а  тесть  поддержал.
-  Ах,  ты   елы – палы!   Меня   в   морду…  Черт  рыжий!  - взвился  Иван,  сплевывая  кровь  и  пинком   свояку  в  пах;  того  скособочило,  лицо  на  бок  повело  и  заревел  он  как  медведь  в  берлоге,  зажатый  охотниками:
-  Ой,  живот,  живот!  Ой,  понос,  понос!
Иван  ему  в  зубы,  для  верности.  Свояк  открыл  две  двери  задом  и  ушел  во  двор.  Пропоносился   он  там  или  нет,  но  домой  залетел  шустро,  мало  того,  припер  с  собой   семипудовую  жену  Вальку  -  «до  ветру,  она  тогда  ходила»  и  вдвоем  на  Ивана.  Тут  тесть  к  ним  присоединился.  Иван  в  этой  кутерьме  не  успевал  запускать  кулаки  в  обидчиков   и  сам  увернуться.  Отовсюду  что-то  летело  в  его  сторону,  трещало,  гремело.  Бабы  визжали  голодными  свиньями  и  что  интересно,  все  на  Ивана,  кроме  жены,  конечно.  Та, в  страхе,  на  печь  ласточкой  вспорхнула,  однако  по  габаритам  своей  сестре  не  уступала.
Жена  свояка,  эта  колода  черт - те   чем  набитая,  ахнула  коромыслом  по  хребту  Ивана.  Пока  он  чесал  хребет,  тесть  с  левой  в  челюсть  двинул.  Иван  сгреб  все  что  было  на  столе  и  упал  на  другом  конце  стола.  Не  успел  опомниться,   нога   свояка  в  лицо  летит  - увернулся,  но   вскользь  все – же   получил.  Вскочил  и  обломал  скамейку  о  горб  свояка. То  ли  скамья  гнилая  была,  то ли  горб  свояка  крепкий,  пришлось  стул  хватать,  но  и  стул  видно,  без  знака  качества  был,  лишь  ножка  уцелела,  все  остальное   на  лучинки  годилось.
Тесть  умнее  оказался,  табуреткой  шарахнул,  знал  что  она  крепче  головы  Ивана  -  сам  мастерил.
А  в  доме  как  в  каменоломне:  трещит,  громыхает,  звенит,  бабы  визжат,  скотина  в  сарае  ревет,  кобель  выть  принялся.
Иван,  как  в  бреду,  размазал  по  лицу  кровь,  ощупал  голову  -  у  тестя  с  Васькой,  лица  не  лучше,  дышат  тяжело,  плюются  кроваво;  теща   стерва  пучеглазая,  первой  доченьке,  колоде  неотесанной,  рубчатку  сует  и  где  только  откопала  змеища  эту  реликвию - подфартило  Ивану,  жена  вовремя опомнилась,  жалко  ей  мужа  стало,  да  и  обидно,  Иван  то  прав,  все  сестре  с  Васькой,  а  им  кукишь!   Свалилась  с  печки  мешком,  сгробастала  сестру  за  космы  и  ну,  по - полу  волочить.  Теща  за  сердце  схватилась,  накатила  граненый  стакан  самогона  и  блевать  побежала.
Отвлеченные  бабьей  дракой  мужики,  зазевались, а Иван  в  это  время  очухался  и  тестю  в  лоб,  у  того  только  сандалеты  лакировкой  сверкнули  в  проеме  окна  и  звон,  и  свежим  воздухом  в  окно  прыснуло.  Иван,  мужик  хозяйственный,  людской  труд  уважал,  пожалел  стекла  с  рамой.  Да  бог  с  ней  с  рамой!  Тесть  жадный,  запасливый,  в  сарае  новые  рамы  стоят.  Вставят.  Свояк  с  табуретом  кинулся,  да  люстра  помешала  проломить  Ивану  голову,  звякнула  стекляшками  и  с  лету  в  сервант,  а  там  стекла  расписные,  дефицитные.  Опять  взмах  и  снова  неудача,  цветной  телевизор  на  запчасти  пошел.  Схватился  Иван  за  голову  с  досады - у  него-то  черно  белый  был  и  тот  путем  не  казал -  кинескоп  сел - собрал  всю  силушку  в  кулак   и  по – колхозному,  с  разворота,  Ваське  в  ухо;  все  что  было  на  пути,  сгреб  Васька  в  кучу  и  застряла  его  голова  промеж  стеной  и  холодильником.  И, о,  чудо! -  Включенный,  но  не  морозящий   холодильник,  в  котором  работала  одна  подсветка  и  приспособлен   он  был  как  бар  для  хранения   водки  и  самогона,  вдруг  заработал,  видно  Васька  там  создал  какой - то  контакт   своей  головой  или  фреон  разбултыхал  в  системе.  Можно  было бы  и  порадоваться  за  воскрешение  холодильника,  но  не  до  этого  было  хозяевам.
А  жена  Ивана  в  то  время,  в  доме  тушей  сестры  пол  вытерла  и  в  сени  ее  поволокла - там  тоже  пол  истоптан  был,  а  она  баба  чистоплотная  по – сравнению  с  сестрой - порядок  любила - Иван  приучил  за  пять  лет  их  совместной  жизни;  если  что  не   по  его  -  кулаком  по  столу  и  попробуй   что  скажи  против,  бить  не  бил,  но  взгляд   его  был  страшен... все  его  матерные  слова  выучила,  сама  хлеще  его  ругаться  научилась,  в  ссорах,  спуску  не  кому  не  давала  и  всегда  выигрывала. 
Выскочил  Иван  в  сени,  оттащил  жену,  от  сестры  - ох  и  бестия!  Во-о-о… разошлась!  Руками - ногами,  машет,  как  вертолёт  лопастями  и  чью - то  мать  в  сердцах  поминает.   Космы…  будто  укладку  делали,    начесать – начесали,  а  уложить  забыли.  На  кофточке  ни  одной  пуговки,  лифчик  на  животе  мотается  и  все  плюет  на  лежащую  и  воющую  белугой  сестру.  Кое – как   увел  ее   Иван   домой. 
Началось,  как  говориться  за  здравие,  а  кончилось  за  упокой.
С  тех  пор,  разошлись  их  стежки-дорожки.  Мимо  проходят  и  не  глядят  друг  на  друга,  словно  и  не  родня  вовсе.
Иван   погладил  жену  по  упругому,  бархатистому,  плечу,  потихоньку повернулся  к  ней  спиной  и  засыпая,  прошептал: 
-  Снится  черт  те  че… -  и,  сунув  в  потолок   кукиш, позевнув, с улыбкой, сказал:   -  Хрен  вам,  а  не  солома  без  очереди.