Синица на ладони

Привыкаю быть третьей койкой. Ничто так не обезличивает, как реанимация. Человеческие существа, в которых жизнь теплится в диапазоне от «еле-еле» до «как попало», лежат в одинаково беспомощных позах, устремив к потолку заострившиеся носы.
Без пола, без возраста, без имён и зачастую без сознания, которое и должно выражать ту самую индивидуальность. Единственную и неповторимую. Бесценную.
На излёте моих сорока девяти недореализованных и по ощущению совсем ещё юных лет, незаметно подкрался второй инфаркт и уложил меня в кардиореанимацию N – ской Петербургской больницы, издавна имеющей репутацию больницы для бедных.
- Третью койку не кормить, а второй и первой можно каши…
- Третьей койке зарядить капельницу…(Состав за пределами восприятия).
- Третьей койке сделать рентген…
Третья койка – это я. Симбиоз с пыточной, страшно неудобной кроватью и, особенно, с комковатой, словно набитой булыжниками, подушкой, невыносим. Но ничего не поделаешь, даже на эхо-графию везут прямо на этой же кровати. Пристегните ремни.
А жизнь теплится, сознание позволяет наблюдать, слегка анализировать, правда, немного со стороны, слегка параллельно. Фрагментарно выхватываю эпизоды – яркие, выпуклые, незабываемые. Кровать развернули поперёк коридора - завозить в кабинет. С неизбежностью судьбы по коридору, прямо на меня, бредёт бомжиха, глядя остекленевшими глазами в никуда. Медсёстры оживляются:
- Отъезжай, она идёт на нашу больную!
- Куда же ты прёшься, Дюймовочка?
Поздно, бомжиха натыкается на мою кровать и падает мне на ноги. Меня защищают. Крепкая рука медсестры отправляет невесомое тело «Дюймовочки» в полёт на коридорный диванчик. Я в этот момент думаю только о вшах, не переползли ли?
А жизнь, между тем, теплится в моём варикозном сосуде. Больно. Изменяет чувство юмора и спасительная самоирония. И ползёт предательская слеза из уголка глаза к уху, или к носу. Щекотно. Это нужно пресечь – нет возможности высморкаться.
- Раньше плакать надо было, и эмоциям волю надо было раньше давать,- ругаю я себя.
- Да плакала я, и много, а что касается эмоций, то за неимением благосклонной публики, способной оценить…,- оправдываюсь.
Боль терпеть нельзя. Не в том смысле, что она невыносима. Это врачебное предписание. Просто может не хватить сил её вытерпеть. Железные, жгучие щупальца терзают грудь, спину, голову. Доктор, с бодрым интересом и некоторым энтузиазмом, сообщает сёстрам, что я «созрела» для клофелина с промедолом. К безысходно-бесконечной капельнице добавляют струйно «коктейль», - щупальца отваливаются. Ощутимо, эффектно как в кино. Спасение, за которым немедленно следует расплата. Меня тошнит и выворачивает.
Каждые новые сутки – новый доктор, новая бригада. Работают чётко, деловито, несуетливо. Рядом с нашей, практически лампадной жизнью – их жизнь бьёт ключом. Успеваю краем глаза заметить некие флюиды между одной из медсестёр, очень привлекательной, и доктором, этаким «сперматозавром», которому даже его лёгкая сутулость придаёт сексапильности. Кажется, что и над больными он склоняется для отнюдь не платонических объятий. У них, похоже, роман? И, скорее всего, любит она, а он милостиво позволяет себя любить. Устремляюсь мыслью к высоченному, около пяти метров, гостеприимному для отлёта душ, потолку. Убог и обшарпан, как и всё в этой больнице. Моим романтическим мыслям об их романе там неуютно. А ведь хотелось представить себе, что у них всё будет хорошо, как в мыльной опере…
Поворачиваю голову и смотрю в окно, огромное, под стать высоте потолков. Такие окна невозможно качественно заклеить на зиму при всей добросовестности персонала. Наверное, поэтому в больнице нестерпимо холодно, спасают только толстые ватные одеяла. Укрыта даже рука под капельницей, иначе мёрзнет. Часть окна закрыта колонной. В обозримом пространстве на фоне неба, сегодня голубого, чаще ватно-серого, ветки деревьев рисуют причудливые узоры. Вот гротескный кот из мелких веточек – то ли от Пушкина, то ли от Стругацких – неспешно ведёт свои разглагольствования. Утомил. Отворачиваюсь.
Новая бригада вносит в нашу напряжённо унылую жизнь некоторое разнообразие. Поначалу кажется, что они всё время переругиваются между собой. Наконец, мне удаётся сообразить, что это просто их итальянско-одесский стиль общения. Безусловная прима в этом трио – доктор. Единственная женщина среди реаниматологов отделения. Хрупкая, с копной непокорных чёрных волос до плеч, каким-то образом усмирённых, с пронзительным высоким голосом, властная и чрезвычайно энергичная. Она производит впечатление сильной, весьма темпераментной и несколько демонической личности. Притягивает и отпугивает одновременно. Про себя я почти сразу же назвала её «ведьмой». И в этом нет ничего обидного, потому как каждому из нас неоднократно встречались ведьмы с особым, только им присущим, шармом и остроумием. Впрочем, если со спорностью демонического колорита можно согласиться, то в том, что у этой женщины никогда не будет инфаркта как болезни невысказанных обид, сомневаться не приходится. Эмоции и темперамент не просто хлещут через край, они фонтанируют. Мысли же свои, при этом, она выражала не без изящества. Когда я по её просьбе подписывала для неё журнал со своей статьёй, она горделиво сказала: «Ну вот, видите, не каждый больной, выйдя от нас, в состоянии связно написать несколько строк». Очевидно, это был своеобразный комплимент. А ещё она говорила, что когда поработаешь в реанимации, понимаешь, какая «фигня» все эти жизненные неурядицы. Главная ценность – человеческая жизнь, точнее, её наличие или отсутствие. Мы были с «ведьмой» в реанимации по разные стороны известной грани, возможно, поэтому у меня сложилось совсем другое впечатление.
Смерть в реанимации частая гостья. В эти сутки умирало особенно много. Первая покойница осталась от предыдущей смены. Я слышала, как она отходила. Этой старой женщине было очень больно, но сил стонать громко или кричать не было. Я не знаю, было ли ей страшно или уже всё равно при переходе в иной мир. Меня не оставляло чувство жалости и какой-то неловкости или даже вины оттого, что человек уходит в таких мучениях. Мне казалось несправедливым, что за все страдания своей жизни (разве бывает жизнь без страданий?) она не заслужила другого конца. Господи, - думала я, - избавь меня от смерти долгой, мучительной и унизительной и помоги поскорее умереть ей. А потом она лежала долгих девять часов на никелированной каталке за ширмочкой. Велись телефонные переговоры на повышенных тонах, внутренние службы больницы равнодушно разбирались между собой, кому отвозить её в морг. Мне это было дико. Полная девальвация жизни и смерти. В конце концов, вечером, санитары, сначала ставя условием какое-то одеяло, согласились потом увезти труп за бутылочку спирта. Какое счастье, что ни бабушка, ни её родные никогда не узнают об этом. Когда я поворачивала голову, мне видны были ступни покойницы, точнее, её подошвы. Почему-то они врезались мне в память, такие чистые, без мозолей и натоптышей. Возможно, это просто моё плохое зрение. Довольно долго я ощущала её присутствие. Без всякой мистики мне казалось, что она пытается поведать веточному коту, как жила, любила, болела, страдала. Я понимала, что это от запредельного одиночества, которое её не оставило и теперь. Кот же казался довольно равнодушным, хотя слушал молча, подавив на время свою непреодолимую склонность к пространным монологам. Потом душа её упорхнула синицей в ночное заоконное пространство.
Привозили тяжёлых. Ещё одна старушка умерла, за ней - кто-то следующий. Привезли совсем старенького, под девяносто, дедушку. Он оказался из оптимистов, шутил. Бригада профессионально выполняла свою тяжкую работу. Когда выдался перерыв, мне было видно, как одна из медсестёр села передохнуть за письменный стол. Она была явно из тех женщин, которые «коня на скаку остановят» и, вместе с тем, большая и добрая. Поставив локти на стол, она горестно-устало взяла своё большое лицо, такое за неделю не перецелуешь, в ладони и сказала с невыразимой тоской: «Эх, не везёт нам сегодня, одну некондицию везут!..» Я со своей койки внятно прошелестела: «Так вы тоже мечтаете о высоких стройных красавцах?». Поискав меня на кровати глазами, медсестра поддержала диалог: « А то!». Тем временем, другая сестра, утомившись призывать к активному сотрудничеству коллегу, размышляющую о невезении, пошла ставить мочевой катетер дедушке-балагуру. Происходящее в соседнем отсеке мне не видно, но хорошо слышны голоса:
- Что-то у меня не получается. Катетер упирается во что-то, мне не удержать…
- Мужское хозяйство не удержать? Ну, ты тогда уже ни на что не годишься, дальше ехать некуда.
- Дед, расслабься, ты мне мешаешь. Вот, наконец-то! Всё просто отлично.
- Я надеюсь, милочка, ты понимаешь, что после всего, что между нами произошло, я, как честный человек, обязан на тебе жениться?
Сестра хохотала, дед продолжал шутить, если она уходила, он поминутно вызывал её кнопкой звонка, до которой дотягивался костылём. Сестричка прибегала, напевая что-нибудь вроде: «А я спешу тебе навстречу…», он вторил: «А я несу тебе цветы…». И это всё - балансируя на лезвии бритвы между жизнью и смертью. Я тихо и ошеломлённо поражалась его жизнелюбию и оптимизму, понимая аналитическим уголком сознания, что он, как беспомощный ребёнок, скорее всего до ужаса боится остаться один на один с нависшей над ним костлявой старухой с косой. Потом он уронил костыль на соседнюю бабушку, она возмущённо верещала. А ночью он упал с кровати, я с тоской подумала, что он умер, стала звать медсестёр и вздохнула с облегчением, только когда услышала его старческий голос:
-Милочка, стоит ли так пугаться? Я с детства по ночам с кровати падаю…
Бог миловал его, он ничего себе не сломал и этой ночью не умер. Жизнь теплится.

                *         *
                *


Я в санатории. Прохожу реабилитацию, восстанавливаюсь. Живописная и суровая природа Карельского перешейка, заснеженный берег Финского залива существуют как бы фоном, отдельно от меня. Прихожу в себя, возвращаюсь к самоиронии и решаю, что об обществе можно судить не только по отношению этого общества к смерти, но и по наличию в общественных местах туалетной бумаги. Допрогрессивились. На кровати в моём двухместном номере меня гостеприимно ждал фирменный пакет с надписью «Сердце лечим сердцем». В нём лежали рулон туалетной бумаги и мыло.
Кормлю синиц. Шустрой, любопытной стайкой они обосновались на нижних ветвях голубой громадной ёлки. Чёрные атласные головки, глазки-бусинки, лимонно-желтые бока. И среди них одна подлинная красавица. Самая миниатюрная, настоящая синица, в лазурной шапочке, с умопомрачительным хвостовым оперением, в котором преобладает тот же небесный цвет, с миндалевидными, словно подведенными глазами. В сочетании с желтым - это неотразимо до замирания сердца. Обласканные всеобщей любовью, птички избалованы и сыты деликатесами. Но с утра и обычные подсолнечные семечки у них весьма популярны. Наперебой налетают, умудряясь сесть на ладонь с кормом сразу вдвоём. Цепляются не больно острыми коготками, демонстрируют своеобразие характеров. Безошибочно узнаю их по повадкам, даю им клички. Вот Ричард Львиное сердце с неторопливым достоинством оценивает предложенное угощение, а это – Торопыга, он явный новичок в этом деле и трусишка, схватив добычу, даже улетает на соседнее дерево: вдруг догоню и отниму. Тут ко всеобщему удовольствию появляется Альтруист. Нахально сев на ладонь, начинает сбрасывать семечки мне под ноги. Одну, другую… пятую. В рядах кормящихся ликование, можно не рисковать. Садись на снег и клюй себе. Моя Красавица грациозно-стремительна, как будто после трапезы спешит в какой-нибудь фитнес-клуб. Наконец, появляется Психоаналитик. Его словно совсем не интересует еда, он садится на ладонь только для того, чтобы пристально заглянуть мне в лицо, в глаза, в самую душу. Даже мурашки бегут по спине от этого взгляда… А он, похоже, опять недоволен мной. Печально склонил голову, бережно подержал в клювике мой палец и полетел дальше. Теперь очередь Задиры. Встрёпанный, грязный, уставший от разборок, он не прочь основательно подкрепиться. А ещё в это утро мне нанесли визит к завтраку Браслетоносец с металлическим колечком на лапке, оперная Дива, бесконечно захлёбывающаяся от своего « хита» тирли-ли-ли, тирли-ли-ли, тирли-тирли, ужасно напоминающего начало сороковой симфонии Моцарта, а также некоторые другие представители этого вида пернатых. Смотрю на них и размышляю, кому это в голову пришло придумать поговорку про синицу в руке? Разве это возможно? Они такие божественные, такие мимолётные, такие похожие на человеческую жизнь…
                *        *
                *
               
               
…Я не знала тогда, что синицы обладают странной, ужасающей особенностью. Они способны своими миролюбивыми клювиками, теми самыми, которые так умилительно хватали с моей ладони семечки, виртуозно раскроить череп другой птицы. А потом съесть её мозг. И не говорите мне, что это закон выживания. Никогда.