В. Д. Кренке- Воспоминания. Шипка в 1877 г. -Оконч

Часть – 2
                В.Д. Кренке

                ШИПКА в 1877 году
           (Отрывок из воспоминаний генерал-лейтенанта В.Д. Кренке)
Окончание…
                IV

    Августа 9-го, в 7 часов утра, выстрелы с наших Стальной и Николаевской батарей возвестили начало боя. Честь открытия его принадлежит полковнику князю Вяземскому, подполковникам Хоменко и Дроздовскому и подпоручику Касимскому. Я со своими офицерами немедленно отправился на Стальную батарею, откуда мы увидели, что турки на Бердекских высотах строят батарею, увидели и волов, на которых втащили туда орудия. Первые выстрелы наши были редки и метки – одно турецкое орудие было опрокинуто; гранаты наши наносили большой вред турецким рабочим; они при каждом нашем выстреле бросали работу и укрывались от разрыва гранаты.
    Скоро подошел Столетов со своим штабом и старшими офицерами отряда. С час времени с нашей стороны производилась только редкая артиллерийская стрельба, а турки, продолжая постройку батареи, распространялись по Бердекским высотам и открыли ружейный огонь по Стальной батарее, сначала также редкий. Столетов, завидя приближающего Дерожинского, пошел к нему навстречу. Дерожинский был верхом, его сопровождали два офицера и несколько казаков.
    В половине 9-го часа огонь турок участился; я поручил Романову закладывать мины в горе св. Николая; раньше этого нельзя было сделать: у нас не было материала для осмолки зарядных ящиков и, чтобы динамит не отсырел, его в патронах, перед самым взрывом, клали в приготовленные ямки и сверху прикрывали землей, дерном и каменьями. Юрьева я направил к фугасам левого фланга, а Иванову поручил опасную работу: вблизи юрьевских ложементов, как уже сказано, был пороховой погреб; вход в него не успели блиндировать, и он открывался турецким выстрелам с Бердека – я и поручил Иванову выбрать из погреба весь динамит и перевезти его в фурах к стороне Габрово, в безопасное от выстрелов место, а известно, что динамит легко воспламеняется от удара, и каждая турецкая пуля могла произвести страшный взрыв.
    Узнав, что Дерожинский в палатке у Столетова, я вошел туда же и, познакомившись с Дерожинским, которого видел впервые, спросил Столетова, кто же теперь командует войсками на Шипке? Столетов, переминаясь, отвечал, что он состоит под начальством генерала Дерожинского, а последний промолчал. В этот момент упала первая турецкая граната недалеко от палатки, где мы были. Мы все трое вышли из палатки, но Столетов с Дерожинским тотчас же возвратились обратно, а я пошел по шоссе и был поражен скоплением там повозок и казаков. Не знаю, кто и зачем приказал казакам собраться на шоссе под турецким огнем, а повозки оказались офицерскими и артельными, не поступившими накануне в вагенбург, устроенный Ивановым. Я уже не посылал ни к Столетову, ни к Дерожинскому, а сам приказал казакам и обозу отходить к стороне Габрово и остановиться вне выстрелов.
     На шоссе, у круглой батареи Бенецкого, я встретился с полковником, флигель-адъютантом, графом Толстым, возвращавшимся на Шипку из главной квартиры. Был уже 10-й час утра. Толстой в коротких словах рассказал о делах под Плевной и вручил мне 12 писем из России, которых я нетерпеливо ждал, не получая со дня выезда из Тырнова никаких известий с родной стороны. Поднявшись на батарею Бенецкого, я принялся за чтение писем и узнал из них, что у сына моего родилась дочь, моя первая внучка, рождение которой стоило жизни ее матери. Сидя на барбете, я до того увлекся чтением писем, что положительно не замечал свиставших вокруг меня турецких пуль; Бенецкий обратил на это мое внимание и я, поднявшись с места и завидя приближение Брянского полка, сошел вниз на шоссе, сел на камень и поджидал брянцев.
     Ко мне подошел и подсел Дерожинский, но так как кругом нас беспрестанно падали турецкие пули, то Дерожинский заметил, что тут невозможно оставаться, и спросил, куда бы идти? Я указал ему Круглую батарею и прибавил, что и сам приду туда, и действительно, пропустив брянские батальоны, поднялся опять на батарею Бенецкого.
     Славный полковник Липинский с первыми батальонами своего полка до того форсировал прибытием на Шипку, что и офицеры и солдаты, поднявшись на Шипкинский перевал, на указанном месте уж не ложились, а просто падали на землю; отдых для них был необходим.
     Не буду вдаваться в подробности того, как происходит бой, как действовали батальоны, дружины и роты, какие были распоряжения частных начальников; обо всем этом изложено в официальных донесениях полковника Липинского, генерал-майора Столетова и самого Радецкого (см. «Военный Сборник» 1877 года, ноябрь).
     На Круглой батарее я сел, прислонясь к пороховому погребу; ко мне присоединились Бенецкий и Дерожинский; вскоре возвратился инженер Иванов и подошел Столетов со своим штабом. Прежде чем Столетов сел, я привстал и, обратясь вместе к Дерожинскому и Столетову, сказал: «Ваши превосходительства, следует положительно решить, который из вас здесь командует – нельзя же допустить, чтобы о каждом приказании спрашивать двух». Привстал и Дерожинский и отвечал, что он начальник габрово-шипкинско-бердекского отряда, а здесь, собственно на Шипке, командует Столетов, а Дерожинский как бы и не присутствовал здесь.
    Дерожинский находился не в нормальном состоянии: он говорил отрывисто, путался в словах, как-то детски заботился о своих вещах, о своем пальто. Когда пришло известие, что в Габрове переполох, что жители бегут оттуда, что турки угрожают Габрову, Дерожинский моментально побледнел, потом покраснел, руки его дрожали, и он сам часто вздрагивал.
     Между тем, пальба учащалась; день был чрезвычайно жаркий, мы сидели на солнышке, страдали жаждой, воды не было. Бенецкий предложил нам воду, недавно принесенную в баклагах, в которых смачиваются артиллерийские банники, но вода эта уже покрылась салом и пороховою грязью, так что ее невозможно было пить. Прискакал один из так называемых конников Столетова и торжественно провозглашал: «добыл, добыл!» Все спрашивали, что добыто, и оказалось, что он добыл две бутылки рома от убегавшего маркитанта; тогда, прибавляя немного рому в баклажную воду Бенецкого, мы смачивали ею губы. Подошел Липинский с бутылкою холодного чая, и мы принялись пить его по глоткам, как благодать с неба.
    Но бой кипел, мы внимательно следили за ходом его. Для взаимной нравственной поддержки каждый старался подметить что-нибудь забавное, смешное; сыпались остроты, которые в обыкновенное время, может быть, показались бы глупыми, а тогда все хохотали; только один Дерожинский сидел, молча, безучастный к общему говору. Состояние Дерожинского я впоследствии объяснял предчувствием близкой смерти.
     Вскоре после полудня, когда уже было отбито несколько турецких атак, я напомнил генералам, что следует послать донесение о том, что здесь делается. Столетов сказал, что донесение должен посылать генерал Дерожинский, а последний отвечал Столетову, что начальник шипкинского отряда и должен доносить о делах на Шипке. Столетов возражал ему, говоря: «ведь я могу доносить только вам (Дерожинскому), а вы сами здесь и сами все видите».
     Тогда я помирил их тем, что продиктовал депешу, а писать просил инженера Иванова, у которого всегда была при себе маленькая канцелярия, подписать же депешу предложил обоим генералам – и Столетову, и Дерожинскому. Радецкий, получив эту депешу, смеялся от души над тем, что она, подобно бюллетеню о здоровье, подписана двумя лицами. Депеша заключалась в следующем:
    «Полдень 9-го августа. Шипка атакована с фронта и левого фланга; бой в полном разгаре; несколько турецких атак отбито; день томительно жаркий».
     Ко мне подошли мои два офицера, Романов и Юрьев. Романов передал, что во время закладки мин в горе св. Николая, приближавшаяся по шоссе, с южной стороны, партия конных башибузуков была прогнана несколькими выстрелами, сделанными саперами, которые, бросив работу, взялись за ружья. Когда мины были совершенно готовы, часу в 11-м утра, стали подниматься турецкие пешие колонны; мины были взорваны, но, к сожалению, при воспламенении их стопином, нельзя было верно рассчитать момента взрыва, и он последовал несколько преждевременно, так что не задел даже головные части турецкой колонны. Но возможность второго и последующих взрывов на целый день избавили гору св. Николая от попыток турок с этой стороны.
     Юрьев же, видя, что все атаки турок направлялись на Стальную батарею и на левый фланг св. Николая и что ему при его минах у левого фланга позиции нечего делать, явился для получения дальнейших приказаний.
     Мы оставались на Круглой батарее Бенецкого до сумерек. Под словом мы, здесь разумеются: Дерожинский, Столетов со своим штабом, я с тремя офицерами, при мне состоявшими, Липинский, Бенецкий и часто приезжавший полковник Депрерадович.
     Мы сидели, как я уже сказал, прислонясь к пороховому погребу, земляная насыпь над которым прикрывала нас от боковых выстрелов с Бердекских высот, но эта насыпь нисколько не обеспечивала от навесных ружейных выстрелов и одним таким выстрелом начальник штаба Столетова, подполковник Рынкевич, был ранен пулею в колено.
     Перед сумерками стали попадать на нашу батарею турецкие гранаты, и так как насыпь над пороховым погребом была ненадежна, особенно вход в погреб был мало прикрыт – то, чтобы при случайно попавшей гранате от взрыва порохового погреба не пострадали многие из нас, я предложил перейти на нижний уступ у шоссе.
     С Круглой батареи мы внимательно следили за ходом боя; нам виден был последовательный ход каждой турецкой атаки, мы видели начало движения каждой турецкой атакующей колонны, слышали все турецкие сигналы на рожке и понимали их. При Столетове состоял один болгарин, который прежде находился в услужении у турецкого офицера и хорошо знал все турецкие сигналы; он объяснял нам значение подаваемых сигналов, например: атака, держи правее или левее, убит начальник, убрать труп, оставить труп, и проч. Турки начинали атаку всегда развернутым фронтом, но на пересеченной местности строй терял порядок; от Бердекских высот до Стальной батареи туркам приходилось несколько раз спускаться и подниматься по отрогам Балкан, пробираться лесом и кустарником; спуски часто представляли отвесные скалы, и турки, найдя удобные места для спусков, сходили с них, как бы перестроившись рядами, то справа, то слева, то рядами из средины; при этом, понятно, они подвергались страшному поражению от нашего ружейного огня, а Бенецкий и Поликарпов, с Круглой и полукруглой батарей, зорко следя за движением турок, посылали меткую шрапнель в каждую случайно собравшуюся группу турок; простым глазом мы могли видеть, какое ужасное поражение наносила туркам наша шрапнель.
     В рядах турецких войск мы видели многих в красных мундирах, преимущественно верховых, и принимали их за англичан; некоторые из них на наших глазах падали убитыми или ранеными, но мы не видели, куда отходили турки при отбитых атаках; вероятно, они направлялись в главную лощину между Бердеком и св. Николаем.
     По счету моему и по счету лиц, окружавших меня, всех турецких атак, произведенных 9-го числа, было 17; иногда две и три атаки непосредственно следовали одна за другою и могли быть приняты за одну атаку, но были и промежутки между атаками около часа времени (1).
______________________
(1) Не знаю, на каком основании г. Зыков, на стр. 608 и 609, говорит, что днем 9-го августа турки произвели 5 больших атак и вечером еще несколько атак. Меня особенно удивляют последние строки г. Зыкова, на стр. 508: «Иногда одна кучка наших стрелков, человек в двести, останавливала напор массы тысячи в три человек». Если бы турки, в числе трех тысяч могли подойти к какому бы то ни было пункту нашей позиции, то Шипка пала бы в первый же день обороны; наше счастье в том и заключалось, что мы огнем своим успевали расстраивать турецкие колонны далеко прежде того, чем головы их подходили к атакуемым батареям.
_______________________

    Урон наш 9-го августа не был приведен в известность; знаю только, что на перевязочный пункт по габровской дороге и в габровский лазарет, в ночь с 9-го на 10-е августа, принесено и привезено было раненых от 170 до 200 чел., да несколько десятков легкораненых сами подошли. Убитых же никто не считал – все были так утомлены, что не было возможности произвести поверку людей в ротах. Урон турок был огромный; сам Сулейман-паша на суде сознался, что в первый день атаки Шипки понес страшные потери, но точную цифру выбывших из строя не сказал.
    Сулейман на суде показал, что 7-го августа он прибыл в Казанлык с 47 батальонами, разделенными на 7 бригад, при 4-х полевых и 3-х горных батареях. 8-го августа, Сулейман подошел к селению Шипки и в тот же день, под руководством Хулюсси-паши, того самого, который занимал Шипку в июле, начальник штаба Сулеймана, Омер-бей, делал рекогносцировку, и было решено: с утра 9-го числа атаковать наш левый фланг со стороны Бердека, а для отвлечения внимания одновременно атаковать фронт или гору св. Николая со стороны селения Шипки. Для главной атаки назначены были две бригады, а для фальшивой или фронтовой одна бригада, всего 24 батальона отборных войск; остальные 23 батальона в начале боя находились в резерве.
    Вечером 9-го августа, когда стемнело, я оставил Романова и Юрьева на Шипке исправлять батареи, а сам с Ивановым уехал в Габрово. Город Габрово меня очень озабочивал, потому что только отсюда наш отряд мог получать боевые и продовольственные запасы; нам известно было, что утром 9-го августа, в Габрове был переполох, там ожидали турок, притом я знал, что селение Зеленое Древо, через которое турки легче всего могли совершить обходное движение на Габрово, нами не было занято: отделить туда часть шипкинского отряда не было возможности, и я хотел воспользоваться вновь формировавшимися тогда в Габрово двумя болгарскими дружинами. На пути в Габрово я осмотрел перевязочный пункт; узнав, что рана Рынкевича оказалась очень серьезною, я выслушал его желание написать его родным и уже после полуночи, прибыв в Габрово, отправил Радецкому депешу следующего содержания:
    «Как очевидец, передаю вам, что положение Шипкинского перевала отчаянное; хотя атаки отбиты, но турки более и более развертываются на окрестных высотах, на волах подняли туда артиллерию, а ружейный огонь так силен, что нет ни одного уголка на всей обороняемой позиции, где бы можно было укрыться от выстрелов. Брянский полк, не бывший в деле, потерял 22 чел. ранеными. Большой недостаток теперь в артиллеристах. Спасти Шипку может быстрая помощь – такая, которая дозволила бы атаковать турок, чтобы выйти из пассивного положения».
    В то время начальникам телеграфных станций было предписано, чтобы все депеши о военных действиях, идущие от одного частного начальника к другому, были сообщаемы и главнокомандующему. Моя депеша к Радецкому одновременно была прочитана великим князем главнокомандующим и тотчас передана государю.
    И государь, и великий князь были очень встревожены положением дел на Шипке, и в свитах их посыпались нарекания на меня; говорили, что я из трусости преувеличил опасность, что я своею робостью могу вредно влиять на храбрых защитников Шипки, что мне незачем было оставаться на Шипке, не будучи вовсе приставленным к обороне ее. Это продолжалось два дня, покуда не получено было известие, что Радецкий по моей депеше чрезвычайно форсировал движение и поспел на выручку Шипки. Тогда общий гнев на меня стал постепенно затихать. Так всегда было и всегда будет.
    Отправив депешу Радецкому, я пригласил к себе старшего в Габрове, Донского № 30 полка полковника Иловайского и приказал ему в ту же минуту отправиться в селение Зеленое Древо с формирующеюся дружиною № 10, с сотнею казаков и двумя орудиями казачей артиллерии, но так как Иловайский заявил мне, что им уже получено приказание Дерожинского, чтобы эти два орудия были отправлены на Шипку, то я, не переменяя распоряжения Дерожинского, приказал Иловайскому идти за Зеленое Древо только с дружиною и с сотнею казаков, ознакомиться там с местностью, расставить казачьи пикеты и, немедленно возвратясь в Габрово, устроить постоянное казачье сообщение между Бердекским проходом, монастырем, лежащим влево или на восток от шипкинской дороги, и перевязочным пунктом на самой дороге.
    Прибывший ко мне окружный габровский начальник, капитан Маслов, передал подробности о смятении в Габрове, о мерах, принятых им для успокоения жителей, и о том, что агенты товарищества по продовольствию армии, под влиянием панического страха, охватившего всех жителей Габрова при начале канонады на Шинке, – бежали из Габрова, оставив склад своих припасов без охраны, под замком и печатью. При этом Маслов спросил, как поступить с этими запасами, если войска будут нуждаться в них; я написал ему: «если войска потребуют хлеба до возвращения агентов товарищества, то при понятых откройте сарай, возьмите, что нужно войскам, счетом или весом, вновь запечатайте сарай и приставьте караульного».


                V

    Рано утром 10-го августа, в Габрове я получил лаконическую ответную депешу Радецкого: «Бегу к вам, держитесь до моего прибытия», и с этой депешей уехал на шипкинскую позицию.
    С раннего утра 10-го августа, на Шипке обе стороны поменялись несколькими артиллерийскими выстрелами, затем артиллерийский огонь замолк, но турки целый день поддерживали ружейный огонь, который хотя был, не столь част, как накануне, но все-таки им обстреливалась вся наша позиция и последние 2 ; версты со стороны Габрова. На позиции я прибыл к тому месту, откуда поздно вечером оставил ее, там я нашел Дерожинского и Столетова под блиндажом. Блиндаж их по наружному виду походил на собачью конуру, – в нем можно было только лежать или сидеть согнувшись. Я влез туда, подобно мне сюда же пролезали или вползали Липинский и другие штаб-офицеры, прибывавшие к Столетову с докладами. Перед вечером, вблизи саперы устроили и мне с моими офицерами такой же блиндаж. В этот день все были веселее; видно было, что турки сами стали окапываться на Бердеке и против Стальной и Николаевской батарей.
    День был такой же жаркий, как и 9-го числа; весь шипкинский отряд страдал от недостатка в воде.
    При Шипке было три источника или фонтана: обильнейший и с лучшею водой находился впереди позиции версты на 1 ; и был занять турками; второй ключ был южнее Круглой батареи, пониже ложементов нашего левого фланга; оттуда можно было брать воду только ночью, а днем турки стреляли залпами по смельчакам, идущим за водой; третий ключ, не обильный и с мутной водой, был на правом фланге позиции.
    10-го августа только этой водой и можно было пользоваться (2).
_____________________
(2) – г. Депрерадович в своих «Воспоминаниях», на стр. 169, неверно говорит, что на рассвете 10-го августа он застал меня в блиндаже. Подобная ошибка в военном дневнике возможна, если принять в соображение ту обстановку, при которой составлялся дневник, и то участие к общему делу, которое принимал Депрерадович. Это был один из выдающихся героев Шипки. Далее Депрерадович говорит, что около 10-го часа утра, он заметил на Лысой горе движение людей, и убедясь, что гора эта занята турками, передал о том генералам, что Дерожинский не поверил и сказал, что там должен быть наблюдательный казачий пикет, а Столетов, посмотрев в бинокль, сказал: «видно, что-то чернеет, но люди ли это?» Депрерадович в «Воспоминаниях» своих с уверенностью говорит, что утро 11-го числа оправдало замечание его, что Лысая гора действительно была занята турками накануне. Когда я прибыл на позиции, то мне сообщили замечание Депрерадовича, но я на Лысой горе ничего не видел; офицеры, при мне, состоявшие и зорко следившие за тем, что делалось на Шипке кругом и около, не видели и признаков того, чтобы Лысая гора была занята турками утром 10-го числа. Наконец, по суду над Сулейманом-пашой обнаружилось, что его начальник штаба Омер-бей, днем 10-го числа, испрашивал разрешение занять ночью Лысую гору, и она только в ночь с 10-го на 11-е августа была занята тремя батальонами или таборами при 3-х горных орудиях. В резерв к этим 3 батальонам назначено было 5 батальонов; всего же на 11-е августа со стороны турок назначено было в дело 32 батальона и 15 батальонов в резерв.
_____________________

    Днем 10-го августа многие говорили мне, что и нам, по примеру турок, следовало бы усилить свою позицию окопами; я возразил, что турки, занимая высоты, явно преобладают над нами в ружейном огне, зачем нам бесполезно терять людей? Мы днем высмотрим все, что необходимо исправить или усилить, а в сумерки приступим к работе. Я распределил работы между тремя своими офицерами: Иванову поручил Круглую батарею Бенецкого с ближайшими ложементами, Романову Стальную батарею с ближайшими ложементами, Юрьеву полукруглую батарею Поликарпова. Столетов распорядился назначением необходимого числа рабочих.
Ночью на 11-е число все частные начальники бодрствовали. Я и без того очень утомленный, пешком обходил работы, видел какими молодцами кн. Вяземский и гр. Толстой распоряжались усовершенствованием ложементов со своими ратниками, без помощи сапер. На биваке графа Толстого, чтобы подкрепить свои силы для обратного путешествия к своему блиндажу, почти на две версты расстояния, я прилег на полчаса между офицерами и ратниками болгарской дружины. Подходя к Толстому, я мечтал о том, что у него найду чай и без церемонии попросил стакан чаю; все засуетились, но оказалось, что уже не было воды, а идти за ней вниз, при лунном освещении, было рискованно.
   Самая опасная работа выпала на долю Романова на Стальной батарей; черкесы засели на деревьях, в 40 саженях от нее, и каждого выставляющегося рабочего убивали наповал. Завидя меня, Романов бросился навстречу – предупредить, чтобы я держался насыпи, чтобы лунный свет не падал на меня. Перед рассветом 11-го августа, я доплелся до своего блиндажа, прилег отдохнуть, но стали подходить Иванов, Юрьев и Романов; Иванов заявил, что у него в кармане есть чай; мы решили в солдатской манерке согреть воду и заварить чай, но не успели совершить этот процесс, как раздались выстрелы с Лысой горы. Юрьев при этом рассказал, что, при ночной работе в полукруглой батарее, они видели на Лысой горе небольшие кучки людей, освещаемые луной; одни уверяли, что это турки, другие говорили, что это наш казачий пикет (3).
_________________
(3) – Я говорил Столетову, что следует разыскать тех казаков, которые занимали Лысую гору, и подвергнуть взысканию, почему они, отступив при появлении турок, никому не донесли о том. Столетов отвечал: «непременно, непременно», – но тогда этого невозможно было сделать, а потом обстоятельство это забылось.
______________________

    Вскоре подъехал ко мне Дерожинский верхом, с несколькими казаками, предупредить меня, что он едет к Радецкому с личным докладом о положении дел. На замечание мое, что еще не о чем докладывать, а пушечные выстрелы слышны и в Габрове, Дерожинский простодушно сказал, что и здесь ему нечего делать. — Ну, тогда поезжайте, – отвечал я (4).
___________________
(4) – г. Зыков, вначале стр. 517, повторил ошибку, вкравшуюся в донесение г. Липинского (стр. 82, «Военный Сборник», 1877 г., ноябрь), что Дерожинский уехал с позиции около 12-ти часов дня. Впоследствии, на стр. 522, г. Зыков как бы исправляет свою ошибку, говоря, что Дерожинский уже в 7-м часу утра был у Радецкого в Габрово.
___________________

   В 5 часов утра 11-го августа, выстрелы турок участились; видно было, как турецкие колонны спускались с Лысой горы на ближайший к нам уступ или на Лесную гору; зашевелились турки и на Бердеке; скоро фронт наш, т. е. Николаевская и Стальная батареи были атакованы; атакована была и часть ложементов левого фланга, а вслед за тем был атакован и наш правый фланг. Проходивший мимо Столетов сказал мне, что четырем горным орудиям из резерва он приказал занять позиции на высоте вблизи тыльного редута и сам пойдет туда.
   Со всех сторон открылся адский огонь – и ружейный, и артиллерийский. К моему блиндажу подъехал Депрерадович верхом, с несколькими спутниками и, сдав свою лошадь, присел в блиндаже с целью узнать, что я думаю о настоящем положении дела.
Я отвечал, что приезжавший ночью от Радецкого генерального штаба капитан Мальцев говорил, что 4-я стрелковая бригада выступила из Габрово в 3 часа утра и, следовательно, может подойти сюда около 10 – 11 часов; если бы выступление ее замедлилось, то Дерожинский, поехавши к Радецкому, поторопит – ведь  Дерожинский понимает же опасность нашего положения.
    В это время пронеслись мимо нас сорвавшиеся или спущенные с коновязей запряжные и другие артиллерийские лошади и увлекли за собой и лошадей спутников Депрерадовича, он отправился искать их. Вслед затем раздался отчаянный крик подполковника Бенецкого; этот атлет-мужчина, объятый паническим страхом, сбегая со своей батареи, громовым голосом кричал: «ребята! спасайтесь, турки на батарее!»
    Несколько артиллеристов бросилось за ним по дороге в Габрово, но большинство оставалось на батарее, и сам Бенецкий, скоро очнувшись, возвратился на батарею. Вечером в тот же день Бенецкий был убит и незадолго до смерти с ним повторился утренний припадок самозабвения.

    Измученный предшествовавшими днями и особенно ночною ходьбой по горам, я до того страдал болями в грыже, что не находил в себе сил выбраться из блиндажа, хотя и знал, что блиндаж может разлететься в прах от одной попавшей гранаты, но когда турецкие выстрелы участились и гранаты стали беспрерывно лопаться по обе стороны блиндажа, то я, напрягая силы, решился выйти из него.
    В это время Романов завидя партию турок, пробивающуюся лощиной, прогнал ее со своими саперами, а Иванов и Юрьев буквально вели меня под руки. Чтобы добраться до тыльного редута, куда мы направлялись, нам приходилось подниматься на страшную высоту, протяжением свыше 200 сажен, под беспрерывным огнем турок. Но не огонь турок меня пугал, а подъем на гору и протяжение в 200 сажен, когда я с ужасною болью делал каждый шаг.
    Скоро Иванов, контуженный в ногу, упал; Юрьев один не в силах был вести меня и побежал вперед вызвать солдат из укрепления; те подвели меня на тыльный редут, где я лег на голый камень. Со мною беспрерывно делались обмороки, а когда я приходил в себя, то по глоткам пил воду, в которую то Столетов, то начальник прикрытия горной батареи, капитан Орловского полка Никифоров, прибавляли по нескольку капель водки.
    Столетов находился в возбужденном состоянии, не сидел, все ходил по внутренней площади укрепления, открывая себя выстрелам со всех сторон. Бруствер в этом укреплении был не свыше З ; футов, и внутренность его была совершенно открыта. Для общего развлечения, капитан Никифоров выбрал лучших стрелков (к которым присоединились два любителя из болгар, частных жителей) и стрелял залпами по собиравшимся группам турок. Удачный залп, от которого падало несколько турок убитыми или ранеными, возбуждал общий смех.
    Вскоре стало известно, что кн. Вяземский, раненый пулею в ногу навылет, унесен с позиции. Оборона Шипки перешла в руки двух лиц: полковник Липинский командовал правым флангом и тылом, полковник гр. Толстой фронтом и левым флангом. Липинский и гр. Толстой были героями этого дня; они, вместе со Столетовым, отстояли Шипку. Турки неистово атаковали нас с разных сторон, преимущественно с правого фланга, со стороны Лысой горы. Огонь турок не ослабевал; потери наши были огромны; раненых уже не кому и не на чем было выносить. Множество санитаров пало под ношею раненых; первые перевязки делали кое-как фельдшера; все запасы для перевязок истощились; фельдшера перевязывали бельем, отрываемым с самих раненых, и палаточными полотнищами. Повторяю, жажда мучила всех, а воды не было; уже к последнему ручью, на правом нашем фланге, нельзя было добраться, день же опять был томительно жаркий.
    Около 11-ти часов утра, Столетов показал мне записку, в которой Радецкий уведомлял, что стрелковая бригада только под утро прибыла в Габрово, совершив огромный переход – свыше 40 верст, некоторый отдых ей необходим и она не ранее, как к вечеру может прибыть на Шипку. Я советовал Столетову не объявлять этой записки, а напротив, послать охотника проскакать по всей позиции, объявлять, что Радецкий идет на выручку и вызвать общее «ура»; так и было сделано.
    При Столетове находилось несколько юнкеров или вольноопределяющихся, весьма расторопных молодых людей. Приведу один случай: на ту гору, где мы были, вбегали два солдата Брянского полка и оба упали; мы думали, что они ранены; столетовский юнкер бросился к ним, узнал, что они только запыхались и упали от усталости, что они бежали за патронами, что рота их вблизи расстреляла все патроны; юнкер оставил солдатиков лежать на том же месте, а сам бегом обогнул гору и скоро возвратился с товарищем и с двумя мешками с патронами; все это делалось под ужаснейшим огнем. Тогда юнкер рассказал нам, что они встретили патронный ящик, в котором одна лошадь была ранена, и распорядились вынуть все патроны и сложить у большого камня, а ящик отправить обратно на габровскую дорогу.
    Пункт, занимаемый Столетовым для наблюдения за ходом боя, был очень выгодный; вся местность впереди была настолько пересечена, что если бы Столетов приблизился, например, к Липинскому, то уже ничего не знал бы, что делается у гр. Толстого. Бывали тяжелые минуты; так, около 12-го часа дня, был момент, когда у Липинского, после необыкновенно учащенной пальбы, вдруг все затихло, невидно было, что там делается, и не было оттуда никаких известий – и у нас у всех как бы душа замерла.
    В самом ли деле, или с утра мы попривыкли я к огню и к атакам турок, но нам показалось, что около полудня и огонь и атаки турок стали реже. Однако скоро то и другое закипело с ужасающею яростью.
    Дурноты или обмороки со мной участились; Иванов и Юрьев, бывшие при мне, упрашивали, чтобы я оставил позиции, Столетов и его приближенные также советовали мне оставить позиции, но я сознавал, что нет сил перейти две версты до того места, где стоял мой экипаж. Иванов с Юрьевым добыли носилки, и так как свободных санитаров не было, то хотели нести меня на своих руках, но я не мог принять этого предложения, да и носилки были в таком виде, что на них лечь можно было только в бессознательном состоянии.
    Около первого часа дня, когда получилось известие, что стрелковая бригада молодецки выступила из Габрово и что сам Радецкий идет на Шипку, я, с помощью Иванова и Юрьева, спустился с тыльного укрепления на шоссе, и мы медленно шли под турецкими пулями, из которых ни одна никого из нас не задела. При помощи догнавшей нас какой-то фуры, мы достигли перевязочного пункта, где я попросил рюмку красного вина, но за неимением вина доктор предложил воду с несколькими каплями спирта.
     Иванов сел со мной в экипаж, Юрьев сопровождал нас верхом, а Романов остался на Шипке. В экипаже мои обмороки стали повторяться; я очнулся, когда Иванов обратил внимание на то, что обоз болгарских дружин и казаки отходят к Габрову, я живо встрепенулся, потребовал к себе начальника обоза штабс-капитана Орешкова, и спросил, кто приказал отступать казакам и обозу, и на уклончивый ответ Орешкова, что какой-то казак словесно передал ему приказание Столетова, жестоко распек Орешкова, приказал ему ту же минуту вернуть казаков и ушедшие повозки и дожидать здесь приказания корпусного командира Радецкого, который скоро проедет мимо. Это распоряжение и дало возможность, несколько часов спустя, 16-му стрелковому батальону на казачьих и обозных лошадях поспеть на выручку Шипки.
     Вскоре по габровской дороге я встретился с 4-ю стрелковою, бригадой и начальником ее, давнишним моим приятелем, тогда генерал-майором, а потом генерал-адъютантом генерал-лейтенантом Адамом Игнатьевичем Цвецинским, умершим в прошлом году; он сошел с лошади, я вышел из экипажа; мы обнялись, сели на камни и беседовали с ; часа.
     Он сказал мне, что бригада его, вследствие ошибочного донесения генерал-майора Борейша, будто Сулейман-паша, идет на Елену, 8-го августа из Тырнова перешла на Елену, сделав слишком 40 верст; 9-го августа бригада перешла обратно из Елены на Тырново; 10-го августа из Тырнова пошла на Габрово, пройдя свыше 42 верст; в Габрово пришла только сегодня, 11-го августа, в 3 часа утра, и четвертым переходом идет прямо в бой. Я передал ему о делах на Шипке и о том, чтобы он запасался водой из ключа, который скоро будет на его пути, что главное лишение шипкинского отряда состоит в недостатке воды.
     Затем, перекинувшись еще несколькими словами о своих семьях, мы расстались.
     Недалеко от Габрова встретился я с Федором Федоровичем Радецким. Он ехал верхом с огромною свитой; кроме его штаба, его сопровождали офицеры из главной квартиры, уполномоченные Красного Креста, чины гражданского управления и, кажется, несколько корреспондентов газет. Мы дружески обнялись и сели на бревна, сложенные у дороги. Свита Радецкого также сошла с коней и окружила нас. Я передал о положении Шипки, предупредил, что не только атакованная позиция, но и последние 2 ; версты шоссе, ведущего на Шипку, сильно обстреливаются, что с такою свитою ехать нельзя – по группам людей турки метко стреляют залпами, что в белых шапках также нельзя оставаться: по белым шапкам тоже стреляют залпами. Слова мои подействовали на свиту Радецкого. Впоследствии я слышал, что большая часть свиты, не шла далее перевязочного пункта, что последние 2 ; версты до боевой позиции Радецкий переехал только сам-пять, а гору св. Николая осматривал уже только сам-друг.
    В Габрово я расположился на квартире Дерожинского и тотчас лег, послав великому князю главнокомандующему депешу следующего содержания:
«Сегодня бой на Шипкинском перевале С ужасным ожесточением начался в половине пятого утра, к 12-ти часам огонь стал, как бы замирать. Множество турецких атак было отбито; мы не потеряли ни шагу из своей позиции, и я, при совершенном истощении физических сил и в виду приближения Радецкого, отъехал в Габрово. На дороге встретил Радецкого, подробно передал ему о состоянии дела. Сегодня у нас раненых и убитых много. Санитары наши изнемогают при подъемах на горы; вот тут была бы полезна помощь Красного Креста».
    Юрьева я немедленно возвратил на Шипку, а Иванова, у которого контуженая часть ноги почернела, оставил при себе в Габрово. Вскоре зашел ко мне генерал Драгомиров, шедший на Шипку во главе двух полков своей дивизии; я и ему передал все, что знал о положении дел.
Затем, пришел окружной начальник Маслов. Я просил его снарядить подводы с бочками и отправить воду на Шипку; Маслов в ту же минуту исполнил это. Заснуть я не мог – нервы были сильно напряжены: беспрестанно я посылал справляться, слышна ли пальба на Шипке. В полночь я получил записку от Романова, что стрелки поспели, Шипку отстояли. Тогда я заснул часа два и освежился.
    Этим собственно и оканчивается эпизод шипкинского боя до прибытия туда Радецкого, но так как я оставался еще несколько дней в Габрово, то в следующей главе изложу, что делалось здесь в эти, вообще тяжелые дни для нашей армии.


                VI

    В ночь на 12-е августа, я получил от великого князя главнокомандующего депешу, помеченную 11-м числом: «Были ли войска Радецкого сегодня вечером в огне, идет ли ночью бой, слышны ли теперь выстрелы, есть ли подводы для отвозки раненых, куда они отвезены и где помещены, – дайте мне скорый ответ. Николай».
    Мой ответ: «Стрелковая бригада с Радецким прибыла на атакованную позицию вчера вечером, другие войска Радецкого дойдут туда ночью. Вчера бой продолжался до позднего вечера; уже турки врывались на нашу позиции, но часть стрелков, подвезенная на казачьих лошадях, выручила и опрокинула турок. Атакованная позиция длиною 2 ; версты и позади ее 2 ; же версты под выстрелами отдельных партий турок, засевших в соседних горах. На этом пространстве переносят раненых на носилках и только тяжелораненых возят в лазаретных повозках. Тут устроены первые полковые перевязочные пункты, затем в двух верстах дивизионный лазарет, куда больных доставляют тоже большею частью на носилках. Из дивизионного лазарета в габровский лазарет возят на волах, в крестьянских фурах».
    Был 3-й час утра, спать я не мог; меня озабочивали два обстоятельства: доставка воды на Шипку и габровский лазарет, но идти тотчас в лазарет я был не в силах – еще недостаточно вылежался, грыжа не позволяла двигаться, а потому еще до полного рассвета послал за окружным начальником Масловым и командиром формировавшейся 9-й болгарской дружины, подполковником Львовым. С ними порешили устроить правильную, регулярную доставку воды на Шипку, именно: к источнику, в 6-ти верстах от боевой позиции, приставить офицера с небольшим пикетом и поручить ему каждый час отправлять на Шипку две парные воловьи подводы с бочками воды и 15 пеших болгар, которые должны нести воду в кувшинах. Бочки из-под, вина и кувшины собраны были в Габрово.
    Маслов моментально сформировал 12 смен подвод, а Львов из своей дружины нарядил 12 смен по 15-ти человек. Полагая, что каждая смена употребить 6 часов времени для движения на Шипку и обратно к колодцу, – оказывалось, что совершая маленький переход, она может отдыхать 6 часов. Чтобы на Шипке не пользовались водой только одни войска, расположенные в тылу позиции, в ущерб тем, которые стоят во главе ее, я просил Радецкого поставить особый пикет у начала позиции, который указывал бы, в какую именно часть войск направлять воду. Пешие же болгары из кувшинов давали воду раненым, следовавшим с позиции.
Отправив Иванова на Габрово-шипкинскую дорогу для устройства обхода около опасного моста, сам я пошел в лазарет. Габровский лазарет представлял замечательное явление между военно-врачебными заведениями минувшей войны. В июле, при первом занятии Габрово нашими войсками, там расположился лазарет 9-й пехотной дивизии и при нем были от Красного Креста три сестры милосердия общины св. Георгия: Софья Александровна Энгельгардт, Ольга Николаевна Юханцева и Александра Алексеевна Теплякова, доктор Пясецкий и студент 1-го курса медико-хирургической академии – Кубарев; к ним присоединилась еще сестра милосердия г-жа Духонина, жена полковника, командира Подольского полка, произведенного вскоре в генерал-майоры и назначенного начальником штаба 4-го корпуса.
    Эти шесть особ на деле показали, как много можно сделать добра, когда побуждением к добру будет одно истинно-христианское желание облегчить страдание ближнего. Когда началось бегство болгар из-за Балкан, эти шесть особ, не оставляя своих обязанностей при лазарете 9-й дивизии, устроили несколько малых лазаретов в частных домах для помещения больных и раненых из бежавших болгар.
    9-го же августа, когда начался бой на Шипке, когда весь город Габрово объят был паническим страхом и коренные жители Габрово бежали или собирались бежать, а лазарет 9-й дивизии получил приказание перейти на шипкинскую дорогу, эти шесть особ – Энгельгардт, Юханцева, Теплякова, Духонина, Пясецкий и Кубарев бодрствовали в Габрово; каменное двухэтажное здание габровского училища они заняли под военный лазарет, из города собрали туда до 100 кроватей, постели, белье и разные припасы.
    Вечер 9-го числа, весь день 10-го и почти весь день 11-го августа, они на своих руках принимали всех раненых, ухаживали за ними и делали перевязки; только после полудня 11-го числа к ним прибыл на помощь один врач 9-й дивизии, а к тому времени, когда подошел корпусный доктор с медицинским персоналом, в габровском лазарете было далеко более 1000 раненых. Четыре сестры милосердия, Пясецкий и Кубарев, три дня и три ночи, без сна, без малейшего отдыха, работали без устали. Я видел их 12-го числа – они бродили как тени, но работали и не хотели оставить своего поста. На этих сестер милосердия можно было смотреть только с благоговением; понесенный личный труд казался ничтожным перед их трудом. На каждого раненого они смотрели, как на мученика, пострадавшего во имя Христа; они при больных своими руками исполняли самую грязную работу; все раненые и все видевшие их смотрели на них как на святых, пришедших не от мира сего.
    Старик Непокойчицкий, посетивший габровский лазарет 17-го августа, случайно был свидетелем, как г-жа Духонина обмывала раненого солдата и, выходя из палаты, тихонько сказал мне: «Да, вы, верно, сказали, что здешние сестры милосердия не земные существа; они действительно представляются как бы сошедшими с неба».
    К 17-му же августа, к приезду Непокойчицкого, габровский лазарет уже поустроился, а когда я вошел туда впервые, утром 12-го числа, то трудно и описать представившуюся мне картину.
    Пред габровским лазаретом был большой двор, мощенный камнем; лазарет был в левой стороне двора, а правая сторона примыкала к женскому монастырю. Не только госпитальный двор весь, буквально, был завален ранеными, но раненые занимали и монастырский двор, и часть улицы; раненые лежали частью на соломе, частью на своих шинелях; весь двор был покрыт кровью, невозможно было найти сухого места; над всем двором носились раздирающие душу стоны и вопли страдальцев. Между ранеными, шагая через них, осторожно проходили болгары и преимущественно болгарки, подносили раненым воду, вино и молоко; день был жаркий; по просьбе раненых многим обливали водой голову и раны.
     Мне было очень трудно проходить между ранеными и шагать через них; я сам едва держался на ногах, а многие раненые схватывали меня за ноги и за сюртук с отчаянными воплями: «Помогите, спасите!»
     В самом лазарете, в обоих этажах, не только все кровати, но и все промежутки между кроватями были заняты лежащими или сидящими ранеными; духота была страшная, несмотря на то, что с одной стороны все окна были открыты; открыть же окна и с другой стороны было опасно, – мог образоваться сильный сквозной ветер.
     Госпитальные чины от корпусного доктора до последнего фельдшера работали энергично; они были большею частью без сюртуков; при мне между докторами произошло благородное пререкание: один медик предлагал сделать перевязку такому-то раненому, другой возражал, говоря, что эта перевязка займет больше часа времени, а мы в это время успеем облегчить страдание 10 – 15 человек; первый медик отвечал – да, но этот раненый может умереть.
     Я не принял участия в этом пререкании для того, чтобы медики сами и решили спор. В то же время производилась сортировка раненых для определения, кого можно отправить в Тырново, а Маслов со своим помощником, лейб-гвардии стрелкового батальона императорской фамилии поручиком Кутеповым, хлопотали о наряде подвод и об очищении монастырских зданий под госпиталь. Счастье для Габрово, что в нем в то время соединились такие деятели, как Маслов и его помощник Кутепов. К приходу моему в лазарет была готова прекрасная жидкая кашка на мясном отваре.
    По возвращении домой, я получил записку от Цвецинского, в которой он писал, что вместе с этим посылает раненого Турова, просит призреть его и написать родителям. Туров, подпоручик 16-го стрелкового батальона, родной племянник жены Цвецинского и сын моего старого товарища – сапера.
    Я опять пошел в госпиталь и застал Турова на дворе, недалеко от ворот, лежащим на той же кровати-носилках, на которой его привезли в лазаретном фургоне; рана его была, хотя и перевязана, но полуоткрыта. Турова я знал давно; он всегда был красавчик, премилый юноша, а раненый, побледнев, лежал как херувимчик; так как он лежал на солнце, то я просил подошедшую к нему сестру милосердия С. А. Энгельгардт перенести его куда-нибудь в тень; она отвечала, что они уже озаботились о том, и тихонько передала, что рана чрезвычайно опасна, колено пробито насквозь и кости раздроблены, что все доктора очень жалеют этого молодого человека.
    Я спросил корпусного доктора, что он думает о Турове; тот отвечал «ах, этот офицер вас всех озабочивает и Радецкий просит спасти этого прекрасного юношу, но что нам делать? Нужно отнимать ногу выше колена, да думаем, что это лучше сделать в Тырнове или в Зимнице, впрочем, еще не решили».
    Я обратился к Турову, шутя, что ему придется вновь учиться танцевать на костыле, он приподнял голову и быстро заговорил:—«А? Что? Отрежут ногу? Так пусть скорее режут».—«Нет, – отвечал я, – еще не решено, может быть, вы только временно походите на костыле, а обе ноги останутся». Часа через два Туров вновь прислал за мной. Я застал его на той же кровати, но в тени, в монастырском саду, он просил, чтобы его не перевозили, а перенесли до Тырновского шоссе; он говорил, что когда везли его по габровской мостовой, то так трясло, что он едва выносил боль. Я обещал это сделать. В тот же день Турова отправили в Тырново, оттуда в Зимницу и Фратешти; там отняли ногу, и он, не перенеся операции, умер на руках своих родителей, которые успели приехать из Москвы за несколько часов до его смерти; от горя вскоре умер и отец его.
    12-го же числа я послал депешу начальнику штаба Непокойчицкому, в которой говорил: «Из Габрова бежали агенты товарищества по продовольствию армии, местное управление не имеет возможности заготовить фураж. На Шипкинском перевале фуража нет ни зерна, и в случае движения наших войск вперед за Шипку, пространство впереди верст на 50 совершенно разорено, – там, на местные средства надежды нет. В окрестности Габрова сено давно заменялось яровым хлебом, но и этот корм истощился. Необходимы быстрые распоряжения интендантства».
    С наступлением сумерек я почувствовал такой упадок сил, что должен был позвать доктора; тот, конечно, советовал полный покой, а мне не лежалось и не сиделось на месте.
Перед рассветом 13-го августа, великий князь телеграфировал мне: «Нельзя ли устроить, чтобы варили пищу в Габрове и отвозили на Шипку нашим молодцам. Николай».
    Я отвечал: «Варка мяса с густым бульоном устроена не в Габрово, а в 8 верстах от Габрово, у большого источника, в 6 верстах от боевой позиции. Мы устроили правильное отправление караванов с пищей и с водой. Сегодня, по соглашению с Радецким, исправляем мосты на габрово-шипкинской дороге и самую дорогу, а в случай нужды перейдем на Шипку. Здесь нет ни сена, ни овса, ни ячменя и достать их в окрестности нельзя. Это может быть страшным бедствием».
    Последние строки я прибавил потому, что от Непокойчицкого не получил ответа на вчерашнюю свою депешу и полагал не переврали ли ее на телеграфе, так что нельзя было разобрать.
    Уже вечером 12-го числа я видел в Габрово много шатавшихся нижних чинов из разных парков, прибывших в Габрово, и вообще тыльных людей, а рано утром, 13-го числа выходя на работу, видел в харчевнях и в наскоро устроенных кабаках много людей, которые, казалось, всю ночь провели в этих заведениях. Для прекращения беспорядков потребовал к себе подполковника Львова, объявил его габровским комендантом и дал ему казаков, чтобы посылать разъезды по городу.
    Почти весь день 13-го числа провел на шипкинской дороге вместе с Ивановым и Юрьевым; последнего вызвал с Шипки, оставив там одного Романова. Возвратясь в Габрово, послал великому князю две депеши:
1) «Прошу снисхождения, что до получения повеления вашего, я приказал начальнику 9-й болгарской дружины исполнять должность габровского коменданта для устранения хаоса от беспрерывного прилива и отлива тыльных людей».
На эту депешу очень скоро был получен ответ Непокойчицкого, что великий князь утвердил назначение.
и 2) «Необходимо безотлагательно устроить этап в Дранове для смены воловьих подвод, направляемых туда из Габрово с ранеными, иначе в Габрово невозможно будет выставлять достаточное число подвод для возки раненых. Из Габрово ежедневно наряжается по 800 волов для подъема военных тяжестей на Балканы и для перевозки раненых с Балкан в Габрово».
Эта депеша была послана по просьбе Маслова, и уже 15-го числа в Дранове был устроен этап. Город Драново лежит на полпути от Габрово до Тырнова.
    К 14-му числу пришла в Габрово рота 5-го Саперного батальона с командиром батальона, полковником Свищевским, а затем скоро подошли еще две роты 2-го саперного батальона с подполковником Резвым; работы на габрово-шипкинской дороге закипали. 14-го же числа, стали подходить полки 2-й пехотной дивизии, и командующий дивизией свиты его величества генерал-майор князь Имеретинский передал мне, что великий князь поручил ему, вместе со мной, составить соображение об укреплении Габрово и немедленно приступить к работе.
    Ранним утром 16-го числа, осмотрев позиции на перекрестке дорог Габрово-Шипка-Зеленое Древо, мы поехали в селение Зеленое Древо; там были уже Эстляндский полк и дружины болгарского ополчения со Столетовым. Радецкий, чтобы дать некоторый отдых дружинам, расположил их в Зеленом Древе. Со стороны Зеленого Древа ясно было видно расположение турок на Лысой горе и казалось возможным атаковать их с этой стороны.
    Я предложил выбрать охотников человек 400 и произвести подробную рекогносцировку всех подступов к Лысой горе, в тылу турок. Князь Имеретинский поддержал меня и предложил Депрерадовичу взять на себя исполнение этого предприятия. Депрерадович охотно принял предложение, но почему оно не состоялось – не знаю.
    В тот же день было преступлено к постройке батарей на избранных местах, и хотя одна рота сапер с подполковником Резвым была отозвана на Шипку, но все работы по укреплению Габрово и по исправлению дороги деятельно продолжались.
    Вечером 15-го августа, помощник начальника полевого штаба Левицкий телеграфировал мне, что великий князь настоятельно требует, чтобы я доставил верное сведение о потерях наших на Шипке, причем, выслал бы именной список убылых офицеров.
    Утром 16-го августа, я отвечал: «По самым точным сведениям, с 9-го по 15-е августа, в лазаретах 9-й дивизии и габровском было всего раненых 98-м офицеров и 2633 нижних чина, не считая тех раненых, которые были провезены и которые сами прошли, помимо этих лазаретов, прямо в Тырново. Сведений о числе убитых не мог собрать, именной список раненых высылаю с нарочным».
    17-го августа, начальник полевого штаба, Непокойчицкий, осмотрев позиции на Шипке и у Зеленого Древа, пригласил к себе в Габрово на совещание Радецкого и Имеретинского, а сам так долго осматривал лазарет, что и Радецкий, и Имеретинский после совещания, приехали ко мне, сильно проголодавшись. У меня были приготовлены русские щи с кашей, жареная баранина и кувшины с болгарским вином, белым и красным. Они так аппетитно ели и пили, что восхищали и меня и мою артель, т. е. офицеров, при мне состоявших. После обеда Радецкий хотел тотчас ехать на Шипку, но, вставая из-за стола, сказал: «решительно не могу ехать, дайте отдохнуть минут двадцать» – и ту же минуту захрапел, но через 20 минут встрепенулся и уехал.
    18-го и 19-го августа я чувствовал себя нехорошо и мало выходил на работы. В эти дни:
а) 2-я пехотная дивизия ушла от Шипки на Сельвию и Ловчу; взамен дивизии пришел 42-й Якутский полк с 4-ю батареею 11-й артиллерийской бригады; полк этот назначен был на Зеленое Древо, вместо Эстляндского полка.
б) Сотник Галдин из Травны донес, что верстах в 12-ти впереди Травны он наткнулся на турецкий отряд, приблизительно в 100 человек кавалерии и два батальона пехоты, и что после незначительной перестрелки турки отошли. Озабочиваясь охранением нашего левого фланга, я послал в Травну надежного военного инженер-штабс-капитана Биркина с одним саперным офицером и 40 саперами, дал им проводника и 6 вьючных лошадей и приказал принять военно-инженерные меры как к удержанию за нами этого прохода, так и к облегчению наступательных движений с нашей стороны.
в) На тот же фланг к монастырю послал хорунжего Филимонова высмотреть пути от монастыря к турецким ложементам и от ложементов на габровскую дорогу. Радецкий дополнил это распоряжение присылкою в монастырь двух рот пехоты.
г) В это время болгары сделались несколько посмелее, стали пощипывать турок на флангах их расположения; болгарам удалось схватить в плен одного турецкого солдата; они жестоко избили несчастного и притащили в Габрово.
    Я потребовал к себе этого пленного; оказался старик, едва живой, весь в крови. Его обмыли; я посадил его возле себя на дворе, в тени, дал ему винограда, успокоил, обнадежил, что его никто уж не обидит. Растроганный пленный через переводчика передал мне, что он резервист третьего призыва, что уже два раза был на службе, что в армии Сулеймана-паши много таких стариков, говорил, что турки понесли страшные потери при атаках на Шипку, что они очень боятся, чтобы их вновь не послали атаковать русских, что сам Сулейман-паша ни разу не поднимался на Бердек, что он вообще не показывается войскам, что патронов у них много, что им постоянно твердят, чтобы не жалели патронов, и более ничего не знает. Это был первый пленный на Шипке.
    20-го августа, рано утром, я поехал на работу и на дороге встретил гонца от Радецкого, чтобы ускорить отправление Якутского полка на Зеленое Древо, но ретивый полковник Красовский со своим полком давно уже был на пути туда и я уже знал о нападении черкесов на Зеленое Древо.
    Отправленную с Шипки на отдых в Габрово 5-ю батарею 9-й артиллерийской бригады я остановил и четыре здоровых орудия направил на новую (Юрьева) батарею у Зеленого Древа и из Габрово послал туда на рысях три сотни казаков с полковником Иловайским. Обо всем этом сообщил Радецкому и телеграфировал в главную квартиру. Но все это оказалось поздним; черкесы успели воспользоваться нашим промахом: аванпосты на высоте у Зеленого Древа занимались 5-ою и 10-ою дружинами болгарского ополчения, 10-я дружина еще формировалась, и для назначенного в тот день раннего ученья сняла с аванпостов своих людей; Бог знает, почему, и 5-я дружина сняла свои аванпосты; люди 5-й дружины еще спали, ружья их были составлены в козлы, и вдруг неожиданно черкесы на конях, в числе до 500 человек, атакуют обе дружины.
    10-я дружина, не бывавшая еще в деле, моментально обратилась в бегство; примеру ее последовала и 5-я дружина, не успев захватить свои ружья. Черкесы, изрубив на месте до 20-ти человек и переранив множество людей, промчались до второй линии, к селению Стамунец, но тут начальник 1-й дружины, подполковник Кесяков, выстроил свою дружину и сильным огнем заставил черкесов отступить; подошедшие казаки уже не могли их преследовать и черкесы все-таки успели сжечь Зеленое Древо. Эпизод этот никаких других последствий не имел.
    21-го августа, в воскресенье, я хотел идти к обедне, но силы изменили; опять повторялись обмороки. Придя в себя, я сознал, что в Габрово мне не оправиться, что мне необходим отдых вне сферы действий и, собираясь телеграфировать великому князю, получил записку от Радецкого, которою он как бы поощрял меня на отъезд.
    Он писал, что теперь, слава Богу, мы можем быть совершенно спокойны за Габрово, и я послал главнокомандующему депешу следующего содержания: «От сильного напряжения сил со мной делаются обмороки, мне необходим полный отдых дня на четыре и, по соглашению с Радецким, испрашиваю разрешения прибыть в главную квартиру».
    Вскоре зашел ко мне флигель-адъютант кн. Чернышев-Крутликов, проезжавший через Габрово на Шипку с наградами, всемилостивейше пожалованными, по засвидетельствовании Непокойчицкого, именно: Радецкому шпага с бриллиантами; Столетову, Липинскому и гр. Толстому кресты Георгия 4-й степени. При этом Чернышев вез множество солдатских Георгиевских крестов. На 20 сапер, при мне состоявших, великий князь назначил 10 Георгиевских крестов, но как из 20 человек один был убит, один уже имел Георгиевский крест и один штрафованный не мог получить крест, то приходилось из 17-ти человек выбирать 10 более достойных.
    Тогда Радецкий и окружавшие его частные начальники признали, что все 17 сапер действовали такими молодцами, что им всем, безусловно, следует дать Георгиевские кресты; так и было назначено, и это чрезвычайно обрадовало и меня, и моих офицеров, в особенности Романова.
    На телеграмму свою я получил от великого князя две депеши, одну вслед за другой; в одной сказано: «Можете приехать в главную квартиру», в другой: «Разрешаю тебе приехать сюда отдохнуть», – вероятно, первая депеша пошла через штаб, а вторая через личного адъютанта его высочества.
    Я сообщил Радецкому о своем отъезде и с его разрешения передал работы командиру 5-го саперного батальона, полковнику Свищевскому. Денежных расчетов никаких не было, на работы я не издержал ни копейки, да у меня и на руках не было казенных денег.
     Утром 22-го августа, я выехал из Габрово в Горный Студень и уже дорогой чувствовал себя гораздо лучше, чем в Габрово.
    24-го августа, в 8-м часу утра, я приехал в Горный Студень прямо к ставки великого князя и застал его высочество у кареты походного телеграфа, лично принимающего какую-то важную шифрованную депешу. Великий князь, не позволив мне вымыться и переодеться, приказал ту же минуту ехать к государю, говоря: «Торопись, государь желает тебя видеть, но государь сам сейчас уезжает» – и приказал ординарцу показать мне кратчайшую дорогу к государю.
    Государь, готовый к отъезду, окруженный своею свитой, принял меня очень милостиво, на наружной скамейке у своей хаты. Я рассказывал все, что делалось на Шипке, по имевшемуся при мне плану. Доклад продолжался около 10 – 12 минут, и когда при прощании государь взял мою руку, то я, по тогдашнему нравственному настроению, смотря в глаза государю, хотел сказать, что он очень похудел, но государь, как бы предвидя эти слова, предупредил меня замечанием на мой счет: «Ты ужасно постарел, а борода твоя еще более тебя старит.
    Через два дня, 26-го августа, под Плевной, кн. Суворов передал мне, что как только я ушел от государя, он обратился к нему с такими словами: «Ну, Суворов, до сих пор я считал тебя старейшим в армии, но Кренке, кажется, будет постарше тебя». Тогда Суворов, и особенно Милютин, стали доказывать государю, что, судя по прохождение службы, Суворов должен быть далеко старше меня. Оказалось, что недавно умерший кн. Суворов был 10-ю годами старше меня.

                В. Кренке

Источник: «Исторический вестник». 1883. Т. XI. Февраль. С. 360–382.

Текст публикации подготовил А. Одиноков.