Низкая вероятность

В тот день Николай особенно захотел увидеть сына. Обычно тоска не наседала на него так, даже когда дело касалось месяца, но за эти две недели без Алеши она сгустилась как грозовое облако, изрядно подпитавшись его одиночеством, каплями дождя на окне, неудачным свиданием и незапланированной ночевкой в рюмочной на Пушкинской, где его ждала привычная кампания скучающей барменши, двух бутылок белого, а также Виана и Годара, снова и снова воскрешаемых в поднадоевших уже обоим разговорах.

Казалось, это облако нависло над ним как крышка гроба над покойником: хотелось встать, открыть, отпереть, отбросить, выбежать и доказать всем, что ты еще жив и ты еще можешь. Поэтому он завязал скотчем рот своей привычной лени и с некоторым даже удивлением и для бывшей жены, Ани, и для самого себя, настоял, что сам заберет сына после футбола из Пушкина и возьмет к себе на выходные.

По дороге к маршрутке по привычке выкурил сигарету. Он умел читать и все, что читал, в этот миг особенно казалось правдой — и что рак, и что ухудшает работу сердца, и что становится причиной прочего дерьма в твоем организме. Но дерьма вокруг и в его собственной душе, а не в душе господина Онищенко в этот конкретный час и миг было еще больше, поэтому одна-две сигаретки были ему необходимы как воздух, пусть даже он будет наполнен никотином, смолой и канцерогенами.

А вот в электричке ему нужен был Кортасар. Каждый раз по дороге в Пушкин знаменитый аргентинский писатель составлял отличную кампанию. Магический реализм помогал уйти в другую реальность, где было много сигаретного дыма, паранормальной любви, странных персонажей, интеллектуальных разговоров, тоски, точных наблюдений и какой-то пронзительной правды, несмотря на весь этот кортасаровский иррационализм. Хотя, возможно, еще больше помогал уйти и абстрагироваться от грибников и пластырей по 10 рублей пустой тамбур, в который Николай каждый раз забирался, словно герой Гоголя в свой футляр.

В Пушкине была та самая болдинская осень, которую непременно хочется заснять, выложить вКонтакт или, на худой конец, сделать источником собственного вдохновения. Но сегодня его вдохновлял лишь Алеша. Тот еще одевался, когда он пришел в зал. В последнее время сын вел себя как-то странно: сначала, как обычно, радовался его приходу, но потом заметно сникал, односложно отвечал на вопросы и вообще казался то ли уставшим, то ли равнодушным. Он не хотел в это верить, но каждый раз, видя такое состояние сына, вспоминал слова бывшей: Алеша до сих пор, а в последнее время особенно (видимо, уже вырос в свои 10 лет!), тяжело переживает их расставание, хотя с того времени и прошло уже 7 лет.

«Может, стоит, наконец, поговорить с ним об этом?», — подумал он. Но нет, все снова ограничилось стандартными расспросами про школу, учебу, секцию и косички девочек, которые ему, Алеше, пора бы уже начинать активно дергать. Еще пару лет назад Николай вычитал в Man and Boy у Тони Парсона, что между воскресными папами и их стремительно взрослеющими детьми неизбежно вырастает стена молчания и какого-то отчуждения, но и в это тоже не верил — не верил в то, что когда-нибудь она вырастет между ним и его Алешей, который всегда так живо реагировал на шутки и выдумки отца. И вот, однако же, они молча едут в электричке, и он мучительно подбирает темы и слова для нового разговора. Наконец, Николая осенило. «А поехали на Приморскую? Посидим в «Выпечке», поедим, как раньше, вкусных булок, прогуляемся по набережной», — предложил он, и по тому, как заблестели глаза сына, наконец, окончательно убедился в правоте бывшей.

Там, на Приморской, им, конечно, было хорошо — и с пирожками, и без них. Алеша давно здесь не был и, видимо, чувствовал себя, как Одиссей, вернувшийся домой. Он радостно указывал на памятные им места и даже захотел навестить старых приятелей, которые — сын позвонил одному из них по телефону — в этот момент как раз играли в футбол на стадионе. Николай оставил их гонять мяч на часок, а сам пошел в тот самый бар около торгового комплекса, где всегда коротал время, ожидая сына после многочисленных секций. Он выпил две порции «черного русского», выкурил сигарету, а потом вдруг что-то неумолимо потянуло его туда…

А там была одна сплошная выставка достижений и ошибок прошлого. Вот тот садик, из которого они с Лизой забрали Алешу в тот самый день, когда ради нее, Лизы, он окончательно бросил жену. Алеша ехал по этой дорожке на велосипеде, радостно бренькал звонком, стараясь произвести впечатление на незнакомую тетю, а в эти самые секунды его семья и его уютный мир падали в тартарары. Вот тут, у стадиона, минут через 10 они встретили Аню – та шла с заплаканными глазами, потому что за 2 часа до этого увидела их вместе на Петроградке, и Николаю пришлось во всем признаться. Да, снова…продолжаю…да обещал, когда возвращался последний раз. Но все-таки не могу, не могу без нее. Прости.

Сцена была страшной. Никаких криков, рукоприкладства. В эти несколько секунд воздух дрожал только от боли и тишины. И от этого тягостного молчания, от укоризненных, одновременно молящих, все еще любящих и ненавидящих глаз, которые впились в него, от того, как Алеша замер на своем велике и смотрел, не понимая, было еще страшнее. Потом они с Лизой пили вино на Новосмоленской набережной, сидя под окнами его, теперь уже бывшего дома. Он смотрел на эти окна, представлял, как они там сейчас, и, прямо как герой «Замка на песке» Айрис Мердок, испытывал странное чувство: одновременно счастье, радость, что они с Лизой, наконец, будут вместе, и мучительное осознание того факта, что вот сейчас что-то невозвратимо ломается, и счастливым то по настоящему он уже никогда не будет — потому что только что растоптал другой мир. От этого он пьянел еще быстрее, и все закончилось каплями красного вина на белом снеге, которым его выворачивало уже под утром, у дома матери: он смотрел на них, не обращая внимания на упреки Лизы, и ему казалось, что это кровь. Не его, нет, это кровоточит что-то другое...

Вот на том же месте стоит магазин детских товаров: спустя полгода, он заехал сюда купить рисовальную доску сыну, отнес его в знакомую квартиру на Новосмоленской, да так там и остался с Аней и Алешей на 2 дня. То была последняя попытка реанимировать их мир, как раз накануне его, Николая, дня рождения. Поначалу казалось, что все возможно. И ведь они этого действительно очень хотели. Но пьяная ночь, заслушанный до дыр Михей и истеричный, на последнем дыхании секс сменился похмельным утром и немым вопросом, отразившемся в ее потухшем взгляде — «Что я здесь делаю?». Ничего склеить уже было нельзя. Он постепенно осознавал это, собираясь на работу под «Коктейль» Билли Новика. Вечером они собирались пойти посмотреть ему подарок, но он выпил, она психанула, ушла, потом догоняла его, бежала, а он шел, не оборачиваясь, одной рукой сжимая бутылку виски, а другой набирая номер Лизы. А вслед ему неслось, насквозь пролетая через ушные раковины равнодушных прохожих: «Алеша так ждет тебя сегодня!»

Он шел, тени прошлого окружали его. Где-то там в другом месте, среди других домов и других людей, или на том самом пляже в Сочи его ждет выставка других воспоминаний. Сегодня ведь ровно год, как они расстались с Лизой: Айрис Мердок была права, они так и не смогли стать по-настоящему счастливыми.

Весь этот год он искал новую девушку и новую любовь. Но пока находил лишь секс, да пустые надежды. Одна из девушек, с которой Николай познакомился полгода назад и которую можно было назвать скорее верным другом, чем любимой, как раз позвонила, он представил, что сейчас опять придется изображать деланную радость, вздохнул, снял трубку, но фраза застряла на полпути в горле, потому что ее опередил такой знакомый и такой неожиданный сейчас голос Лизы: «Что тебе надо от меня?» Это был взрыв звуковой гранаты, от которого он опешил, потерял ориентацию в пространстве и способность что-либо говорить. Но по настоящему сбила с ног раскатистая звуковая волна, которая пошла и окатила его спустя пару секунд. «Алеша так ждет тебя сегодня!», — услышал Николай где-то за спиной, и ноги его действительно подкосились.

Захотелось сесть, провалиться, ничего не слышать и не видеть, но это продолжалось сотую долю секунды, потом он резко, словно опомнившись, обернулся, увидел перекошенное мукой и ожиданием лицо Ани, которая словно сама превратилась в этот протяжный крик, и выглядела сейчас такой трогательно-нелепой, сжимая дрожащими руками эту свою смешную сумочку, выкрикивая что-то такое трагическое, заставляющее людей оборачиваться, вот как тот толстый мужик и вот эта женщина с ребенком. Он почему-то вдруг очень отчетливо увидел дрожащие уголки ее рта, эту дрожащую руку, каждый ее зашедшийся в предательской игре нервов палец с покусанными ногтями (она всегда грызла ногти, когда нервничала или была в депрессии), сжимающие смешную сумочку. «Какая-то она нелепая и смешная да? Зря я такую выбрал, никогда не умел выбирать подарки девушкам. -Нет, она необычная, мне нравится. Спасибо» — это было так давно, но он до сих пор помнит, как пахло кожей в том магазине, и как она, загорелая, вертелась в белом платье напротив зеркала, примеряла ее, а он стоял и словно сам себе биограф фиксировал: «Да вот сейчас я, кажется, счастлив, надо запомнить это мгновение!»

И вот она стоит, превратившись в крик, сжимая эту сумочку, словно та последний осколок почвы или какая-то соломинка или веревка или что-то еще, удерживающее ее в этом мире, заставляющее держаться, стоять и не падать, чтобы не сорваться в распахивающуюся за спиной черную дыру отчаяния и нежелания уже ни за что держаться, а только кричать и выть от тоски. И ему так до слез стало и себя, и ее жалко. Точно также, как тогда, когда он выходил из метро и вдруг увидел, как Аня с Алешей стоят и ждут его на выходе, у самых ступенек: они оба смотрели на него так кротко, тихо и трогательно, с такой надеждой во взгляде, что он сразу стал сам себе противен. Два ангела ждут его, хотят вместе пойти домой, а он опять где-то гулял и опять думал, как и когда ему лучше об этом сказать, ведь Лиза все давит и давит, и вот уже и сроки ставит, до июня, да до июня. И тогда тоже, вот прямо как сейчас, захотелось упасть перед ними и плакать, уткнувшись в ее зеленое пальто, и просить прощения, и потом взять Алешку за левую руку, чтобы Аня взяла его за правую, и он счастливый смотрел на них снизу, и пойти, наконец, домой…

Все это он вспомнил и почувствовал за те несколько секунд, что молча, опешив, смотрел на Аню. Наконец, реальность вернулась к нему. «Что она здесь делает, она же должна быть сейчас в Пушкине!», — успел Николай подумать, потом Анино лицо вдруг резко изменилось, словно неведомый свет позади нее рассеял черную дыру и осветил ее глаза. Она сделала пару неуверенных шагов, потом почти побежала к нему. «Пойдем, пойдем домой, хватит уже этих глупостей, нам же еще нужно купить тебе подарок, и Алешка ждет тебя, он так сегодня радостно рассказывал бабушке, что ты вернулся, и как он рад, что вечером папа снова будет дома. Да брось ты ее уже, все равно почти пустая!», — она взяла у него бутылку виски («Откуда она здесь?»), развернула, и они пошли к дому…

Она всю дорогу что-то говорила, словно пытаясь словами удержать его, запутать, не дать опомниться, а он, кажется, ничего не слышал и вообще плохо понимал, что происходит. А потом вдруг этот свет прошел и через него, и он внезапно все понял, и словно распрямился, сбросил что-то тяжелое, и смотрел на нее уже не как на привидение… Потом уже дома, когда они уложили счастливого Алешку («Папа, папа, а я в этом месяце научился плавать как взрослый, кролем. А Настя меня в лифте пугает. А сколько лет тебе исполнилось? А ты теперь все время здесь спать будешь и больше не уйдешь?»), он взял ее лицо в руки, медленно, нежно и не спеша поцеловал глаза и, наконец, произнес: «А знаешь, мне вдруг показалось, то ли причудилось, то ли приснилось, что я не повернулся, когда ты крикнула, а быстро пошел дальше, почти на бегу допивая виски, потом взял еще, приехал домой, пил, звонил Лизе, умолял простить, потом вернулся к ней, а ты через месяца два встретила какого-то военного и родила ему еще двоих детей, а я с Лизой прожил лет пять, потом мы как-то внезапно стали чужими друг другу и расстались. Мне было так плохо, я превратился в печального воскресного папу, платил тебе алименты, пил, и мне было так плохо, так плохо, все чего-то и кого-то искал, бесполезно, долго, так долго и так бесполезно, потому что я уже все потерял тогда, когда не обернулся на твой крик, и это все было покрыто каким-то невыносимым тяжелым слоем тоски и одиночества, пусть даже иногда удобного и желанного. И так я почти истратил всего себя, а потом сел писать рассказ о том, как взял Алешку к себе, поехал на Приморскую, и там вдруг вернулся в прошлое и получил шанс все исправить, и я исправил, повернулся, мы пошли домой, а потом, когда уложили Алешку, я, вот прямо как сейчас, взял твое лицо в руки, также медленно, нежно поцеловал твои глаза и, наконец, произнес: «А знаешь, мне вдруг показалось, то ли причудилось, то ли приснилось»…