Летом, в пятницу...

— Вот спасибо, вот удружил! — кланялся Сухов картинно, в пояс. От поклонов ли этих, от неожиданного ли известия, рушащего все мыслимые планы, а только лицо его потем-нело и даже как-то состарилось. — Более я у тебя ничего так и не заслужил. Хорошо. Отлично. Пусть все летит теперь прахом!
— Но ведь... Я-то здесь причем? — тихо ответил сын, уставясь в пол и сопя. — Это обязательно для всех. Министр просвещения издал специальный приказ...
— Когда?! — чуть ли не простонал Сухов, плюхнувшись в кресло за письменным столом и хватаясь за голову.
— Ну, не знаю. Мне лично министр не докладывает, когда именно он издает приказы.
— Не прикидывайся дурачком! Это пошло, наконец! Я спра-шиваю тебя: когда вам сказали об этом?
— Ну, тогда же... на родительском собрании, после экза-менов...
— В мае! — хлопнул Гелий Антонович ладошкой по настоль-
ному календарю, отчего рухнула серебряная карандашница, рас-
сыпав содержимое
по всей комнате. — В мае месяце! И очень
даже! И очень даже! А нынче, милые, у нас конец июля на дворе!
Июля! И ты мне только сейчас говоришь об этом?!
— Я же не виноват, что вы тогда с мамой на собрание не пришли.
— А это не твоего ума дело. Не пришли, значит, не смогли.  Но ты должен был сказать сразу же, тогда! Я бы... — тут Сухов-отец немного сбился: а что, собственно, он тогда?..
— Но я думал, ты знаешь...
— Почему ты так думал?
— Потому что ты еще в прошлом году занимался этой... Как ее, Кочкиной. Ну, помнишь, которая не поехала в колхоз и потом жаловалась, что ее не перевели в девятый. И вообще — потому что ты умный и все знаешь. Да и лагерь наш будет в Каменке.  Не так уж...
Сухов бросил собирать по столу острые карандашики и поднял глаза на сына. Нет, Игорешка не иронизировал, ему было и впрямь неловко — краснел и маялся. И раздражение ослабело, потихоньку стали возвращаться спокойствие и доброта. И однако — что же, все-таки, делать?
Жена Гелия Антоновича уже третью неделю жила в Крыму, завершая свои научные дела. Телефонировала родителям — у Сухова телефона не было. Вчера прислала почтовую открытку — с репродукцией Айвазовского и увереньями в полной готов-ности принять его и сына с первого августа — на целый месяц.  Более того, самому Сухову эта поездка обошлась бы в какую-то ерунду: на месте его оформят рабочим экспедиции, оплатят проезд в оба конца и выдадут суточные. А полученную зарплату он вернет настоящему рабочему, который, как подчеркивалось в открытке, согласен, так как все равно уже работает за двоих.  Оно, конечно, что-то смущало Сухова в этой нехитрой комби-нации... Но он никогда не был в Крыму и давно мечтал об этом.  Сын же всю зиму проболел — тяжко, мучительно, — и август должен был его оздоровить — на целый год. И вот...  «Красивый будет, подлец! — подумал Гелий Антонович, окончательно остывая и разглядывая потупившегося Игорешку. —
Слава Богу, не в них пошел!»
Как и немалое число иных прочих зятьев, Гелий Антонович под невинным местоимением «Они» подразумевал тещу-тестя и вообще всю родню своей жены Ларисы: фамилия была, как на подбор, плечистой, скуластой, коренастой и коротконогой.  Народ прижимистый, изворотливый. Изумительно трудолю-бивый на собственное благо... И все же... А вот Игорешка потя-нулся ввысь, как и надлежало, по мнению отца, истому Сухову.  И личико — хоть в кино снимай. И умница, с иронией. Вот бы, в самом деле, махнуть с ним в Крым!
И этот нахал вдруг сообщает, что завтра отправляется с классом в колхоз, согласно приказа министра. Что же делать?  Ехать к Ларисе самому? Но Сухов не просто был равнодушен к жене — он ее основательно недолюбливал. Эта некогда кроткая и смазливая девчушка уже давным-давно стала той самой стенкой, от которой так просто, легко и обидно отлетает горох всех муж-ниных светлых потуг Если бы не Игорешка — только бы Гелия Антоновича здесь и видели: было, ох было куда Сухову-старшему податься. Хоть и не без некоторого опоздания, а все же подарила судьба красивую, неглупую и нежно влюбленную в него женщину, о которой на службе говорили, что она прелестна, во-первых, и независима морально и материально, во-вторых.
Как высоки были их редкие встречи! Как соблазнительна была и сама возможность — вдруг взять и не вернуться в постылую квартиру, не бегать через улицу к телефону-автомату, остаться у Натальи, в ее уютном гнезде, где всякая вещь, всякий уголок выка-зывают тонкий вкус и женственность обитательницы. И остаться не в какой-то там жалкой роли, в которой присутствуешь в своем собственном жилье, боясь себе признаться в этом — хозяином, человеком, мужчиной, обожаемым и снисходительным.  Но Игорешка был у него на руках с двух лет, когда мамаша Лариса оправилась и вернулась в свою науку. И привык он к сыну так, что от одной мысли о разлуке тошнило и кружилась голова. Были у него основания считать, что и Игорешке необ-ходим именно он, что сыну следует засыпать и просыпаться под одной с ним крышей. Наташа в последний год здорово нервничала по этому поводу и все просила Сухова — определиться как-то: сможет он хоть когда-нибудь явиться к ней насовсем, или же этого не будет во веки веков?
— Так как же, все-таки, будет? — прервал Игорешка его размышления.
— Как будет, как будет... — заворчал отец, встряхнувшись и вновь принимаясь за сбор карандашей. — Не пустить бы тебя в этот колхоз! Но основания? В связи с чем?
Гелий Антонович помнил, как родительский комитет школы под его председательством, разбирал вопрос о Кочкиной, не пое-хавшей в лагерь труда и отдыха. Ее не перевели в девятый класс, и он сам тогда настаивал на этом непереводе: приказ министра просвещения для всех один. И никаких...
— Нет, это отпадает, — подумал он вслух и добавил: — Так что же прикажешь с тобой делать?
— Выпороть! — улыбнулся сын одними глазенками.
— А что? И выпорю! Думаешь, не выпорю? Очень даже.  Очень даже. В пятницу. Летом.— Нет, — сощурившись и повеселев, ответил сын, — не выпорешь ты меня. Потому что ты добрый. Хоть и лето теперь, и именно пятница. И вообще — давай ужинать. Чай? Кофе?  — Гелий? Ну, наконец-то свиделись! — направилась к нему Изольда, подруга детства-отрочества и завуч Игорешкиной школы.  — Так-то родительский комитет нас жалует! Мы тебя, учти, вы-ведем из состава.
— Сделайте одолжение! — приложил к сердцу ладонь Сухов и поздоровался с ней за руку, окатив ее беглым взглядом: Изольда почему-то не старилась.
Стоял прелестный, последний в июне, денечек. Легкие облачка
быстро перемещались от крыш к зениту и, казалось, набирали
высоту, а здесь, внизу, ветерок был едва уловим, солоноват — с
моря. Четыре новеньких «Икаруса» вытянулись вдоль школь-
ного фасада, украшая обшарпанную улицу своей лакировкой и
серебряной сбруей. Толпа по-спортивному нарядных мальчишек
и девчонок все никак не смешивалась с толпой пап, мам, ба-
бушек-дедушек и прочих родственников, явившихся на проводы
чад в колхоз, — это тоже было прелестно. Главную же прелесть
этого дня для Сухова составляло то обстоятельство,
что день
завтрашний будет уже отпускным.
Разумеется, он не поедет ни в какой Крым. Он проводит сына, денька три-четыре поездит на пляж с красивой, блистательной и кроткой Наташей, пообедает с ней в порядочном ресторане, например, в Люстдорфе, на сваях, над водой, где поют цыгане.  Посидят в театральной ложе на мягком, вишневого бархата, диванчике (на нем строгий темно-серый костюм, Наташа — в черном платье до пола, с огненной крохотной розой в глубоком вырезе платья, и крохотных же золотых сережках). В воскре-сенье он съездит со всеми остальными родителями в тот самый ЛТО, в Каменку, навезет сыну и его приятелям всякой всячины.  Потом — опять домой, опять на пляж, в ресторан, в театр. Через двенадцать дней вернется Игорешка и они напару махнут в Крым — на две оставшиеся недели августа. Чего проще!
— Нет, мы тебя не выведем из состава родительского ко-митета, не мечтай об этом. Мы заставим тебя помогать педсо-вету, никуда не денешься, — тараторила между тем Изольда. —
Например: что ты делаешь в обозримые две недели?
— Да так, есть делишки, — уклончиво ответил Гелий Анто-нович, отыскивая взглядом в толпе мальчишек Игорешку, — а что?
— Ну, ты не слишком занят?
— Слишком. И очень даже. И очень даже.
— Жаль. А то бы здорово нам помог. Мы тут, понимаешь, одно упустили: их сто человек. Архаровцы, доложу я тебе, по преимуществу. А едут-то с ними молодые учительницы. Один мужчина, да и тот математик в очках. Остальные — наши уни-верситетские барышни. И есть подозрение, что там, на месте, могут и не сладить. Как полагаешь?
— Полагаю, могут и не сладить, — пожал рассеянно плечами Сухов, который все никак не находил знакомых лиц. — Но я-то тут причем? Свяжутся с местным активом, там помогут.  — Но в том-то и дело, что в Каменке сейчас жарко, колхоз завершает уборку. Кому же там до нас, грешных, есть дело? Вот бы и ты туда махнул бы, помог. А? Мы бы тебя там устроили — в отдельную комнату. А ты умеешь с ними ладить, обуз-даешь.
Изольда заглядывала в его глаза, дергала за рукав и притан-цовывала на месте; здорово ей понравилась мысль прихватить в колхоз и старого приятеля. Гелий Антонович, который увидел уже Игорешку (сын стоял под густым деревом, в тени, и о чем-то оживленно спорил с девчонкой в белых гольфах, синих шор-тиках и полосатом тельнике), успокоился и уставился на подругу детства. Медленно возвращала его память сказанное ею только что и пропущенное им по рассеянности — предложение озада-чивало.
— Н-н-н-не знаю, н-н-не знаю... Это так неожиданно. Раньше бы предложили, я бы — пожалуйста, я всегда... А теперь...  Вырвусь ли с работы? — он воровато огляделся, но Игорешка был далеко. Собеседница сына выступила из тени и оказалась прелестным созданием. Вообще Сухову вдруг показалось, что эти школьницы удивительно красивы и как-то неожиданно... взрослы.  Семиклассницы еще не слишком выделялись в толпе мальчишек и потому не слишком обособлялись. Но восьмые и девятые классы оказались представленными сплошь очень красивыми девчонками.
Это Сухова удивило: он частенько бывал в классе, но никогдане обращал внимание на то, что девчонки так вымахали. Ему
вдруг захотелось быть среди них и ребят, войти туда, в шумную эту, свежую стаю...
— Впрочем, я попробую. Улажу тут кой-какие дела и пос-тараюсь к вам выбраться, помочь, так сказать... Летом, в пят-ницу.
— Почему же именно в пятницу? — весело спросила Изольда, забывшая об этой давней поговорке приятеля. — Но все равно спасибо тебе за это большое. Ей Богу: мерси! Ну, теперь я спо-койна. Только давай, обещай мне сейчас, что точно приедешь.  Вышло так, что решение проклюнулось само собой. А почему бы, собственно, и нет? А? И очень даже. И очень даже. Пусть Лариса там лопнет от злости, ей полезно. Зато он будет рядом с Игорешкой, с его подружками и приятелями. Как тогда, когда сам учился.
И воображение стало разворачивать иллюстрации — одна другой краше. Вот вернулись с поля, усталые, загорелые, голо-дные. Спины ломит. А он подбадривает — не позориться перед девчонками, виду не подавать. Душ, шутки. Песни. Ужин. Мероп-риятия, изобретенные персонально им, Суховым. Костер. Учись, очкарик!
Вот все прослышали, что в одной из комнат отец Игорешки Сухова рассказывает удивительные истории. Набились в комнату, сидят на кроватях, на окне, прямо на полу — слушают.  — Гелий Антоныч, я прошу прощения, но им завтра рано...  — ревнует математик, страдающий близорукостью. Но на него тут же наседают сами ребята: — Летом! В пятницу! — впрочем, и ему самому тоже интересно.
Утро. Не выспался, черт? Зато сколько зерен заронил в юные души. Да, книга — хорошо. Но ребятам нужна реальная лич-ность, живой контакт и пример. И значит, подняться, облиться у всех на виду холодной водой и — с песней на поле.  Рассказывать байки — еще не все. Нужно перевыполнять норму, показывать всем класс взрослой работы. И снова костер, картошка, спор, диспут. О науке-искусстве. О политике. О любви.  Почему бы чет? И очень даже. Поди, повлюбляются все на-пропалую. А эта, в синих шортах... Черт ее знает, девица на выданье.В памяти Сухова замелькали те, другие девчонки, его соседки и одноклассницы — послевоенные — худенькие, кое-как одетые, криво воткнутые тонкими стебельками в обувь... Нет, нынешние живут совсем иначе, они другие. Развитые. Вот возьмет она, такая, в синих шортах, да и влюбится в него, в Гелия! А? Станет вздыхать печально, подружке признается (в слезах). Станет с Игорешкой дружбу заводить и все у него, несмышленыша, о папе выспрашивать.
...И вот на закате она пришла к Гелию Антоновичу. И при-зналась, что не может более без него жить-поживать. Никак!  Пунцовая вся — волнуется, а тут еще и закат. Голову отвернула к окну, блузка на груди ходуном ходит, вот-вот пуговки по ком-нате полетят.
И он гасит свет. Берет ее за руку. Выводит из дому — на воздух. Там они вдвоем (одни в целом мире!) долго-долго шагают меж высоченных хлебов, под закатным небом — темно-розовым у горизонта и густо-вишневым вверху, с ясными крупными звез-дами.
А колосья — такие золотые и налитые, что хоть сейчас в герб вплетай, кумачом обвивай. И потому на душе особенно высоко и радостно. Мудро и спокойно объясняет он ей, что нет в ее поступке и словах ровно ничего дурного, что это все бывает, когда девочка растет. Так было и в прошлом веке, когда кра-сивые гимназистки по уши влюблялись в своих преподавателей или знакомых — что же тут дурного? В конце концов, ни один закон, даже и в самом отсталом обществе — не говоря уже о нашем, передовом, — не регламентирует возраст, в котором дозволяется влюбляться. Даже в мрачном средневековье Юлия полюбила Ромео, когда ей было что-то около четырнадцати лет.  — Да-а, она была младше тебя, вообрази! — говорит он, читая напамять целые страницы из Шекспира (перевод Пастер-нака). И все это прекрасно, чисто, здорово — первое чувство. Но ей нужно, он считает, все же успокоиться, взять себя в руки и понять, что к чему; ей нужно учиться, заниматься спортом, много читать, интересоваться искусством, наукой, политикой. А? Что?  Да-да, политикой. И очень даже. Между тем, он принадлежит к иному поколению. Они рождены вернувшимися с фронта муж-чинами и бывшими в эвакуации или оккупации женщинами, они не знали в детстве иных игр, кроме войны с настоящим оружием и патронами, в настоящих развалинах. Его мать мыла полы в парикмахерских и столовках — он таскал воду, а в четырнад-цать лет был принят на настоящую работу, на зарплату. За эти годы чего только не видел — поустал, потрепал нервы... Нет, не должна ему доставаться эта свежая, прекрасная любовь. Для нее есть новые, иные, здоровые духом люди, достойные ее во всех отношениях.
Нет-нет, он, разумеется, благодарен. И очень даже. За что?  Ну, как это «за что»! За это благоухание жизни, за последнюю встречу с юностью, с надеждой, с любовью. Эту встречу, это бла-гоухание он будет помнить всю жизнь (— Кто знает, сколько мне еще отпущено! — вздыхает он, точно зная, как у нее сейчас сжи-мается сердечко). Он вообще готов дружить, помогать мудрым словом. Он даже и просил бы ее об этом. Но любовь... Это совсем другое.
И она просветленным взором глядит в зарницы; она счастлива, хоть и не все поняла. Ясно, однако, что целая жизнь и впрямь еще впереди, она еще сумеет доказать этому редкому, редчай-шему человеку, что достойна его жизни, его страданий, его ума и души. Она докажет ему свои чувства: за учебу! За работу!  — Пожалуй, я даже точно приеду! В пятницу! — тряхнул чубом Сухов, обращаясь к Изольде, несколько озадаченной его молчанием и отсутствующим, но горящим взором. — Вот только улажу тут кой-какие дела. И будь любезна, пусть мне там... ком-натенку, какую-никакую, но отдельно...
Но он не поехал ни в пятницу, ни в субботу. Ни даже в понедельник-вторник — Наташа была так хороша, так добра и так печальна... Плавно поднимаясь с нагретого мучнистого песка, она уносила в волны свое изумительное тело — с головой; там, на глубине, они встречались, подавали друг другу руки... Потом долго лежали с закрытыми глазами, наблюдая космос сквозь веки — в расходящихся радужных кругах и калейдоскопической мо-заике.
Приходил вечер, и они, изящные и утомленные пляжем, си-
дели в ресторане и театральней ложе, прогуливались по любимым
улицам, выстукивая железячкой по литым оградам дурацкие
мелодии. И приходила ночь, залитая до краев, как в плохом провинциальном романсе, лунным серебром — сладко и ска-
зочно светились в нем Наташкины глаза, огромные, непонятные и кроткие.
На пятый же день в почтовом ящике обнаружилось письмо из Каменки.
Игорешка не писал, а прямо-таки царапал по нервам: условия ужасные, все — обман. Обещанного телевизора нет, культуры тоже нет. А кормят не четыре — два раза в день. И норма — сорок ящиков огурцов или кабачков. Сорок! Самочувствие не-важно, сил нет. Ссылка на Изольду: если папа захочет — пусть в воскресенье забирает его домой, она не будет возражать. Потому что он младше всех в классе, да еще и проболел всю зиму.  И ему, конечно же, стало стыдно за это многодневное и без-заботное, на всю катушку, болтание по золотому пляжу, сидение на веранде кабака на сваях, за эти душноватые комариные ночи — в святых подушках, в тусклых, утомленных взглядах. И как-то сами собой сложились в сумки вещи, накупилась всякая всячина, подвернулась, хоть и недешевая, попутка... И уже глядя на про-летавший за стеклами пейзаж, он спохватился: зря не позвонил Наташе — будет ждать, волноваться. Да только рукой махнул:
там, в чертовой Каменке, страдали обманутые ребятишки, в том числе его сын и та, в синих шортах...
— Ну, ясно: вернуться не могут, есть приказ министра и договор с колхозом. А колхозу плевать на них, на чужих. Может, ему и на своих плевать? А? — бубнил Гелий Антонович водителю «Волги», моложавому мужчине с кавказской фактурой и одесским диалектом. — Тут нужно добиваться, требовать, а кто тем будет это делать? Изольда? Лапша. Математик? Очкарик. А страдают дети. И очень даже!
— А я вообще считаю, что все это лажа! — грубо поддержал клиента водитель. — Наши городские ребята должны пахать там, на поле, а эти рогопилы в это время торгуют на «Привозе», дерут с нас три шкуры.
— Кто, простите? — не понял Сухов.
— Что «кто»?
— Кто тут торгует, вы сказали?
— Ну, они же, рогопилы. Рогопилы. Ну, деревня, словом.
И так уже житухи от них нет. Кто мог, все сбежали к нам в город. Забили своей бандой все квартиры, все жилье. Куда ни
сунься — всюду деревня. В трамвае — деревня, в троллейбусе — деревня. В магазине, в милиции, в ГАИ. В исполкоме, зашел недавно — тоже они. А кто не чухнул своевременно в город, те вот так наезжают, как татаре, на «Привоз». А наши дети должны пахать на ихних полях...
Водитель, все более горячась, еще долго излагал свои взгляды на различные проблемы стирания граней между городом и де-ревней. Но Гелий Антонович отодвинулся и уже старался не слушать этого трепача. Он думал о своей матери, родившейся в глухой деревне (— Церкви даже не было! — вздыхала когда-то), о нынешних своих соседях, которые и впрямь приехали не так давно из деревни, но оказались людьми тихими, скромными и на редкость деликатными. Гелий даже где-то глубоко в душе завидовал ладу, в котором жили Николай и Полина — молодые, красивые и хорошо сложенные, сдержанные и отзывчивые люди.  Они и по коридору ходили чуть ли не на цыпочках — чтобы ему, Гелию, не мешать мыслить.
— Рогопилы! Выдумают же слово! Сам с меня содрал чет-вертной и еще кого-то судит. «Привоз»... А видел он руки у той бабки, которая на «Привозе» картошку продавала? — думал вяло Сухов, привалившись к дверке и засыпая на ходу.
Хлеба кругом действительно были тучные, но очень невысокие, это разрушало задуманную идеальную картину. В полях по сто-ронам дороги стрекотали комбайны, похожие на глазастых куз-нечиков или стрекоз. И Гелий, иногда почти просыпаясь, все не мог сообразить, что же ему там, на месте, делать. Забрать сына?  Остаться и помочь Изольде?
Болтаться по селу ему пришлось довольно долго: никто не по-падался навстречу, дома были тихие, опаленные августом. Даже и собаки ленились лаять — тускло глядели вслед пришельцу и показывали ему длинные свои, бледные языки. В сельсовете какая-то бабуся отпоила Сухова студеной водицей и объяснила, что се-годня последний день уборки и все, кто может, теперь там, в поле.
Наконец, Сухов установил, что проживают городские школьники
вон в тех домах и домиках, на холме. И снова тащился он с двумя
тяжеленными сумками по холмам, по долам, стараясь не упускать
из виду искомых крыш и других бабкиных ориентиров. — А зря я, все же, не позвонил Наташе! — мелькало в
голове. — Надо было хоть позвонить, предупредить. Свинство!
Как теперь объяснишь...
— Папа! — пискнуло вдруг где-то рядом, над головой. Над ним к стеклу высокого окна прижалось Игорешкино личико с приплюснутым носом. Этот нос, да этот писк, да Бог знает, что еще вдруг навалились на грудь, прижали сердце к хребту: Сухов бросил одну сумку, опустил другую осторожно (там — кальмары в стеклянной банке) и заметался, не понимая, где именно вход в этот странный дом.
...Игорешка прижался к нему, как это бывает только у очень маленьких детей, обвился вокруг, залепил губы и щеки поце-луями.
— Да ты... Постой, погоди... Черт! Повалишь на землю!  — Сухов-старший отодвинул от себя младшего и принялся его разглядывать. Исхудал. И был до изумления неопрятен.  В глазах же его горящих без запинки читалось только одно же-лание: немедленно, сию минуту, даже и не переодеваясь, сесть на что угодно. Хоть на метелку верхом и отправиться домой.  Домой!
— Приехал! Я знал, что ты приедешь раньше всех! Все ро-дители будут завтра, а ты сегодня! Это, конечно, не положено, разрешено только в воскресенье, после обеда. Но тебе можно, тебя ругать не будут. Ну, что? Одеваться? Мы уезжаем домой?  ...Выходило, стало быть, что он же, Гелий, еще и молодец —приехал в субботу, досрочно. Это немного успокаивало совесть.  — Ну, ничего страшного, он должен все в жизни изведать, — размышлял он по дороге из столовой, в окне которой и увидел сына, — пусть окунулся в тяжкий труд, себя испытал. Понял, что это не шутки. Ну, первый блин — комом. Бывает. И очень даже!  — Сухов даже попытался и для себя извлечь из случившегося пользу, размышляя о своей высокой миссии, но очень быстро сообразил, что валяет сам с собой дурака: пока он развлекался, сын страдал.
Кроме всего прочего, он, как и всякий человек на новом месте, осматривался по сторонам и не находил ни одной из деталей из тех эффектных картин, галерею которых так недавно при-носило воображение. Каменка даже и в яркий день выглядела невесело. Бурые холмы, кривые улочки. И даже девчонки-горо-жанки выглядели уже не столь романтично. Да вот и она — в синих шортах и белых гольфах. И шорты, и гольфы, впрочем, теперь уже были серые — то ли выгорели, то ли запылились.  На коленках ссадины, зеленка; личико обветренное и невеселое.
Патлы — на лоб.
Идет она с подружкой, на боку которой болтается на ремешке крохотный транзистор; идут, приплясывают в такт диковатой му-зычке, сутулятся. Сорок ящиков отмахали. Может, им и не до первой любви вовсе.
— А вот и Гелий Антоныч наш дорогой! — запела над ухом Изольда. Он остановился, оглянулся. Подруга детства за время краткой разлуки ноже претерпела не лучшие изменения: высохла, загорела и осунулась. Стали заметны ее морщинки у глаз, и все прочее, что горожанкам обычно удается более или менее успешно скрывать от посторонних. Но видимо, бодрилась, де-ржалась, подавала пример. — Приехал-таки! Вот молодец! Слово дороже денег. Можно тебя на два слова? Ребята, отнесите вещи Гелия Антоныча к себе, во вторую. Иди-иди, Игорек, папа скоро придет.
Остановились на тропинке вдвоем. И Изольда вдруг загово-рила быстро:
— Слушай, тут такое дело... Ты, конечно, вправе обижаться, но так уж вышло... Словом, отдельной комнаты я тебе организо-вать не сумела.
— Можно подумать, что все остальное ты организовать су-мела! — буркнул Сухов, нетерпеливо поглядывая вслед ушедшим школьникам.
— Ага, ты уже в курсе... Ну, что же, тем проще. Нас здо-рово подвел колхоз. Архаровцы, доложу я тебе. Наобещали...  А когда мы прикатили, даже и поселиться оказалось негде. Целый день с ребятами на жаре... Пока пэтэушников из тех домов не выкурили. И с питанием вышла ерунда: та, настоящая столовая, кормит только жатву, полная загрузка. А эта... Повариха ста-ренькая, слабенькая, слепенькая. Нам сказали, если желаете воз-вращаться домой — тут стоит автобатальон, транспорт найдется.  Мы, дескать, не будем в претензии, раз сами не сумели вас устроить. — Ну, так и вернулись бы домой! — перебил ее Сухов, но тут же осекся: вообразил, как некстати было бы для него неожи-данное, без предупреждения, возвращение домой сына.  — Нет, это было исключено! — отпарировала завуч. — Мне поручен лагерь, я начальник ЛТО, отвечаю за него. Как же мы могли вернуться? С чем? Ни с чем? Но кто же я тогда была бы?  Начальник чего? То есть в том смысле, что... Как бы я объяс-нила?
— А так бы и объяснила, как мне объясняешь. Колхоз не выполнил договорных обязательств, а это — даже и юридические основания...
— Но ведь мы же не только учим, мы воспитываем ребят, — не сдавалась Изольда, — воспитываем. Им в жизни предстоит преодолевать куда больше трудности. Вот я и подумала: урок.  Урок воли, мужества, выносливости. Собрала комсоргов, предсе-дателей и старост, потом общий митинг. И все, как один, решили остаться, преодолеть.
Более всего Гелия смутило то, что всего несколько минут назад он сам успокаивал себя мыслями подобного рода. И потому он был уверен, что Изольда сейчас тоже говорит не искренне, для самооправдания.
— А как ты намерена преодолеть трудности отсутствия са-нитарного паспорта? — спросил он язвительно. — За это ведь и колхоз, и тебя по головке не погладят!
— А... откуда ты... Кто сказал?
— Никто. Но какой же дурак поверит в то, что санврач раз-решил детям жить в таких условиях. Да еще и без бани! — он стал медленно двигаться к домам, где жили ребята.
— Нет, ты постой, погоди. — засуетилась Изольда. — Ну, да, разрешения еще нет. Но мы думали, что завтра устроим ге-неральный воскресник и...
— Калеки!
— Что?
— Калеки вы! В выходной нужно отдыхать, вам и вашим-нашим деткам! А митингами чистоты не наведешь, это известно.
Тем более, что устроить его нужно было не здесь, а именно в
автобате. А? И очень даже. И очень даже. И было бы у вас
часа за три-четыре все побелено, почищено, продезинфицировано И была бы у вас настоящая солдатская баня, детям на радость,
тебе на спокойствие, начальник ЛТО.
— Гениально! — всплеснула руками Изольда. — Гелий Антоныч, тебя мне Бог послал. Это же... Господи, до чего просто! Воины помогут. Они все могут. Гелий, мерси. Ей богу, мерси.
— Не стоит! — бросил он уже на ходу.
— А Игорешку ты, знаешь, вези-ка отсюда домой. Он ведь у тебя всю зиму, бедненький, проболел. Ослабел. И потом, он же младше своих на целый год?
— Точно, — ответил Гелий, широко шагая и размахивая ру-ками. — Даже и на год с хвостиком.
— А я говорила, помнишь? Не надо его, пусть на следу-ющий год приходит. Так твоя Лариса как зарычит на меня: маль-чику нужно год сэкономить. Сэкономили. Он самый слабенький в классе. Нет, вези его домой, к теще на дачу, к жене в Крым, куда хочешь. Только чур — оздорови. А то он даст нам всем еще и эту зиму.
Насилу Сухов отвязался от приятельницы, которую по до-роге перехватил очкарик: нужно было разобраться по поводу простыней и наволочек. Войдя в черный проем двери, Гелий Ан-тонович тут же натолкнулся на девчонку в синих некогда шортах: она с любопытством смотрела на пришельца.
— Ну, как тут жизнь, молодежь? — фальшивым голоском спросил ее Сухов.
— Плохо! — ответила она просто, поправив пыльную прядку волос. — Так себе.
— А именно?
— Работа трудная, жизнь скучная.
— Так, может, лучше вернуться домой? Восвояси?
— Нет, что вы? Как это мы можем вернуться?
— А почему бы и нет?
— Так ведь... мы же еще не закончили свою работу. Вот
закончим и вернемся, — она внимательно и даже как-то сердито
посмотрела на него и тут же рассмеялась. — А, понимаю, это
вы нарочно так говорите. Меня проверяете. Нет, я не хочу уез-
жать теперь. И никто не поедет, хоть завтра родители и станут
уговаривать нас. Вы не сомневайтесь. Все будет хорошо. — Ну, что? Едем? — Игорешка вскочил с кровати, на ко-
торой были разложены привезенные отцом яства. Еще несколько хмурых мальчишек озабоченно жевали шоколад и халву, запивая апельсиновым соком. Унылое помещение украшал лишь график дежурств, в котором Сухов обнаружил и свою фамилию — она была снабжена припиской «бригадир». Гелию припомнилось не кстати, как приехали они, студенты, в далекое казахское сельцо Кунд-узды, грустное, затерянное в голой степи. Как ныло сердце от тоски при посещении саманных домиков. А уезжали, оставляя за спиной современный поселок с новенькими красивыми домами.  И на шиферных крышах значились фамилии бригадиров, в том числе и его, Сухова.
— Ты... Погоди, я с тобой поговорю, — сказал Гелий Анто-нович и присел на Игорешкиной кровати.
— Что? — упавшим голосом спросил сын. — Мы не едем?
Я остаюсь?
— Да погоди ты. Успокойся. Как девчонка, ей Богу. Я обещаю тебе твердо: все будет так, как ты пожелаешь. Стало быть, и волноваться тебе не о чем. Но прежде я тебе кое-что скажу.  Сын сообразил, что окончательное решение за ним, успокоился и даже улыбнулся — устроился слушать, как дома, когда отец начинал очередную «бэсэду».
— Вот мы сейчас с тобой поедем. Это не сложно. Ты снимешь с себя эти лохмотья, как следует вымоешься, оде-нешь голубенькую рубашку, она тебе очень идет. Эти шорты.  Привез я тебе и новые носки, беленькие. Да, прикинь-ка, я тут тебе кроссовки раздобыл. А? Красиво? И очень даже. И очень даже.
Сын вертел новенькие белоснежные «Ботас» с красными по-лосками и золотыми звездочками, и был не вершине блаженства.  Пыльный аквариум комнаты по диагонали пересекал столб света из окна, за которым пейзаж уже не казался таким унылым и однообразным. Мимо две девчонки пронесли бак для питья — ос-тановились, посмотрели в окно, улыбнулись.
— Мы выйдем на дорогу, — между тем продолжал Гелий Антонович, с удивлением чувствуя, что ему не хочется уезжать.
И вовсе не из-за той, в синих шортах. А из-за чего? — Мы
дойдем минут за пять-семь до той шашлычной, что у поворота. Я приметил ее мельком, но по запаху мору утверждать: там
действительно жарят шашлыки.
— Шашлык — это хорошо! — деловито реагировал сын, зашнуровывая кроссовки.
— И очень даже. И очень даже. Мы сядем там в прохладу, за крайний столик. Нам подадут очень вкусную еду, сладкую водичку. Я с твоего позволения даже спрошу и вина, по особому поводу.
— Давай! — разрешил сын, не отрывая взгляда от об-новки.
— Потом мы остановим любую попутку и фью-ить! Так?
— Ага!
— А они? А ребята? А девчонки? А Изольда? Ведь они же сейчас все станут смотреть, как ты собираешься, как одеваешься по-выходному. Как пакуешь барахло. Пойдут провожать и будут еще долго стоять у дороги, смотреть нам вслед.
— Точно, будут! — уже нетерпеливо сказал сын, которому стало казаться, что «бэсэда» затягивается. — Ну и что же из того?
— А то! — повысил голос отец. — То! Чем мы лучше их? Почему нам можно, а им нельзя? Им ведь всем тоже трудно.
— Это можно и нам, и им в равной степени, — резонно от-вечал сын. — Завтра приедут родители и увезут по домам всех, кто пожелает.
— А ты интересовался, сколько их будет, желающих? Роди-тели приедут к четырнадцати. А ребята с утра пойдут на работу.  И будут работать. Потом, в сентябре — как ты посмотришь им в глаза, чертов бригадир!
— Так... что же делать?
— Что хочешь. Я сказал: быть по-твоему. Я бы остался. Что будет со всеми, то будет и с тобой. И привыкай к этой мысли.  На всю жизнь.
Игорешка опять пал духом, плюхнулся на кровать:
— «Жизнь!». Я не про жизнь, я про сегодня. Про сейчас.  — А сегодня, а сейчас я бы остался. Я и останусь, если хочешь. Помогу — и в поле, и вообще... Закрутим работу, а?
А потом военную игру проведем. Поход за флагом. А? ...А на душе было сложнехонько: перспектива декады на поле, буквой «Г», раздирала душу между плюсом и ми-нусом. С военными он, конечно, сговорился бы запросто. Баня, автопробег, с гармошкой, солдатский приварок к обеду. Общее построение, барабан. Оружие. А пляж! Отпуск! Наташа, на-конец!
Да-да, душа надеялась на твердость демобилизационных на-строений сына, который уже не желал дискуссий:
— Так я решаю? Так? Вот мое решение: едем домой.  Провожали их чумазой толпой. Руками и платками вслед не махали. Просто — смотрели.
А дома, свежий после купания, сын потребовал прогулку. По дороге в ресторан он грыз зачем-то вареную кукурузу с солью.  Но за столом ел оживленно, в особенности же пил лимонад.  Далее, по утрам они мотали на пляж. Обнаружилось — отпрыск умеет плавать. Обедали в «Волне», с аппетитом и разговорами о чем угодно. Кроме класса и колхоза, конечно. По вечерам —
«Молодежное», пароходные прогулки в Лузановку и обратно. На пятый сын заскучал, заговорил о бабке-дедуле и поездке к ним на дачу.
— Но ведь тебе же преотлично известно, что я не могу туда поехать!
— Почему?
— Это не вопрос, ты понимаешь. И очень даже. И очень даже. Кем-чем я считаю твоих бабулю-дедулю — говорить тебе с моей стороны непедагогично. Если бы твоя бесценная маман не соврала бы мне о том, что они переживают тяжело нашу ссору, считают себя неправыми и готовы помириться — ты бы вообще их не знал. Но она меня надула, я простил их, когда тебе было чуть больше года. Ты стал ездить на дачу. А они остались сами собою.
— О чем ты им, конечно, объявил?
— То есть во всеуслышание. Ну-с, куда теперь прикажешь мне ехать? На дачу?
— А ты на них наплюй. Будем вместе...
— Но ведь дача их, а не моя. В чужой монастырь... Сам по-
нимаешь... А ты вырос, сын. Вырос. Изменился, — Сухов всмат-
ривался в отпрыска. И тот отводил взгляд. В четверг собрались на пляж, Игорешка вынес мусор и вернулся со своей бабкой. Прибыла-таки! Сухов побыл немного на кухне — упало сердце. Когда вернулся, Игорек уже хлопотал вовсю, складывал вещи.
— Едешь...
— Еду.
В квартире никого более не было. Он поплелся — как был, в домашних тапочках — через улицу, к телефону-автомату. Но Наташин телефон помалкивал. Вечер и ночь тянулись вечность.  Летним утром, в пятницу, он уехал в Каменку.