Глава 11

Обратная дорога в точности повторяла путь в Ла Фер, разве что граф уже не так гнал лошадей, хотя и не задерживался. За все время путешествия они не обменялись ни одним словом, в случае Гримо – ни одним жестом.
Граф полностью положился на слугу, а может, ему просто было все равно, где спать, что есть и сколько пить. Он брал, что давали и ни на что не жаловался. Единственное, чему он уделял внимание – это кони. Их он проверял сам.
 Когда впереди показались крыши Блуа, Гримо вопросительно поглядел на графа – дорога на Бражелон сворачивала направо. Но граф продолжал ехать вперед.
Возле знакомого домика на окраине, граф спешился и отдал короткое распоряжение Гримо сделать некоторые покупки в городе. Встречу он назначил через два часа здесь же.
«Ох и писем там, наверное, накопилось, - подумал Гримо. – Больше месяца его не было. Пока все посмотрит».
Он быстро справился с поручениями графа. Лавочники получили распоряжение доставить все в Бражелон и Гримо мог быть свободен. Время еще было и он решил побродить немного по городу.
Ему самому было удивительно, что он соскучился по Блуа. По крутым узким улочкам старой части, по величественным дворцам и замкам, самый прекрасный из которых поражал воображение своей знаменитой ажурной лестницей. Во дворе всегда толпились зеваки и  Гримо тоже не отказал себе в удовольствии потратить несколько минут, разглядывая замысловатую резьбу по камню. Он столько раз видел этот замок, но все равно, снова и снова испытывал восхищение и удивление – ему самому никогда такого не выдумать.

На соседних улочках были книжные лавки.
Граф часто тут бывал и Гримо знал их наперечет. В окне одной из них он увидел страшную картину. Перекошенное ужасом лицо, разорванный болью рот – это была копия с гравюры, изображавшей сцену казни. Гримо невольно остановился, не в силах отвести взгляд. Лавочник тут же поспешил выйти к нему.
- Интересуетесь? Это сейчас берут лучше всего. Совсем свежее. Казнь герцога де Монморанси.
- Как?
- Вы что, не знаете? – лавочник с удивлением воззрился на Гримо. – Да Вы откуда прибыли?
- Фландрия, - ляпнул Гримо первое, что пришло в голову.
- А-а-а, тогда понятно. Еще не знаете. Заговор у нас был. Принц Гастон опять за свое взялся, а герцог поддержал. Казнили его в Тулузе. 30 октября. Копии самые свежие – будете брать?
Гримо дрожащими руками отдал деньги. Он вглядывался в страшное лицо Монморанси и видел солнечный весенний день, румяного и довольного герцога с поклоном приветствовавшего его господина.
«Только год назад, всего лишь год назад…» – Гримо никак не мог поверить.
«Отслужи заупокойную мессу по насильственно лишенному жизни рабу божьему Анри» - слова графа сами собой всплыли в его памяти.
Гримо схватился за голову – Монморанси казнили в Тулузе, монах был из ордена доминиканцев, чей главный оплот тоже находится в Тулузе… Граф получил известия, можно сказать, из первых рук.
Кто же этот человек, взявший на себя труд известить графа? Человек, который знал, где его искать и знал, что для графа Монморанси не просто имя.
А если…
Гримо прислонился к стене лавки – от страшной догадки у него потемнело в глазах.
А если герцог де Монморанси приглашал его господина не просто так – в гости? Всего год назад… совсем недавно.
Сунув листок за пазуху, Гримо со всех ног помчался к месту встречи. Он теперь глаз не спустит с хозяина, пока не поймет, что же происходит.
Граф, закончивший дела раньше, чем думал, уже ждал его.
Он выглядел спокойным, но теперь Гримо все время казалось, что граф что-то скрывает.

В Бражелоне хозяина ждали. В замке был полный порядок. Комната и кабинет графа были вылизаны до блеска, кругом ни пылинки.
Атос сразу прошел к себе и приказал не беспокоить его до утра. Обед он распорядился подать попозже прямо в кабинет.
Он привел себя в порядок после дороги, переоделся в домашнее и сидел в кресле – по всей видимости, отдыхал.
Челяди в доме было немного. Постоянно в замке (кроме графа и Гримо) жили только кухарка и привратник. Постоянного садовника в Бражелоне не было, а те, кто работал на конюшне, не ходили дальше кухни, так что граф мог не опасаться, что его кто-то потревожит. Девушкам, которые приходили помогать с уборкой и готовкой, было строго-настрого заказано переступать порог графских покоев. Обычно там убирал сам Гримо, и только перед приездом хозяина они под надзором бдительного привратника старательно привели все в порядок.
День шел к концу. Наступил вечер. Гримо напрасно ждал, что от хозяина будут какие-нибудь распоряжения. Получив приказание не беспокоить, Гримо не осмеливался даже заглянуть в кабинет. Но, когда наступила ночь, он решил все же пойти проверить. После обеда граф больше ничего не ел, вина не просил и вообще из кабинета не доносилось ни звука. Гримо долго колебался, но потом рассудил – не будет же граф всю ночь в кресле сидеть и в постель одетым не ляжет.
Он поднялся на второй этаж и прислушался. В коридоре стояла гулкая тишина и малейший звук был слышен даже в самом дальнем углу. Гримо, почти не дыша, на цыпочках стал красться к кабинету. Если граф услышит, что он здесь и нарушил его приказ, ему здорово попадет.
Он решил, если получится, заглянуть в щелочку и убедиться, что с хозяином все в порядке, а потом вернуться к себе и ждать дальше, пока граф не позовет.
Дверь была прикрыта неплотно, но как Гримо не прилаживался, заглянуть внутрь было невозможно. Он тихонько вздохнул и уже сделал осторожный шаг назад, как вдруг услышал слова, которые просто пригвоздили его к месту.
- Остается сложить голову на эшафоте.
Граф всегда говорил очень четко. Даже негромко сказанные слова не составляло труда услышать.
Гримо прилип к двери уже не думая, что сделает с ним граф, если застанет за этим занятием. Однако в кабинете по-прежнему было тихо. Минуты шли, но оттуда не доносилось ни звука. Гримо уже начал думать, не померещилось ли ему, но тут послышался звук отодвигаемого кресла. Кто-то встал и стал ходить по кабинету. Голос то приближался, то удалялся, но слышно было отлично – это были единственные звуки, раздававшиеся в ночной тишине.
- Разве такая участь не достойнее прозябания? Защита короля… Даже таким способом. Если иначе невозможно повлиять, то почему не так? Этот способ куда достойнее подлостей и интриг, на которые так горазды при дворе. Выступить открыто и… пусть сложить голову на эшафоте, сложить, но не склонить!
Снова заскрипело кресло – граф сел.
Теперь Гримо не ушел бы, даже если бы ему грозили этим самым эшафотом.
- Возможно, мне надо было лучше подумать, прежде чем покинуть дом герцога де Монморанси. Зачем я так спешил?
- Потому что тогда у Вас не было намерения умереть, - ответил вкрадчивый голос.
Гримо изо всех сил напрягал слух. Голос был тихим, еле слышным.
Граф снова встал и заходил по комнате:
- Надеюсь, Вы не сомневаетесь в том, что я добрый католик? Самоубийство – тяжкий грех. Я никогда такого не сделаю.
- Нет, но Вы грешите в мыслях.
Граф продолжал молча мерить шагами кабинет. Его собеседник чуть повысил голос:
- Вы не можете лгать, потому и молчите.
Гримо показалось, что он узнает голос Арамиса, но в этом голосе были какие-то новые, непривычные ноты. Какой-то едва уловимый налет властной снисходительности, уверенность в собственном знании и одновременно понимание. В этом Гримо чудилось что-то смутно знакомое и когда Арамис произнес какую-то латинскую фразу он, наконец, понял – таким же тоном увещевал прихожан местный епископ.
- Атос, Вы можете мне ничего не говорить, но поверьте, я недаром ношу сутану. Любой грех сначала совершается в глубине души. Вам надо исповедаться. Скажите, когда последний  раз Вы делали это?
Граф ничего не ответил.
- Я так и думал. Атос, когда Вы увозили меня от Монморанси, это Вы говорили мне про опрометчивость.
- Вы не послушали меня.
- Мной руководят иные мотивы. Но Вы… Атос, Вы беспокоите меня.
- Арамис, не стоит говорить со мной как священник, - в голосе графа прорвалась раздраженная нотка.
- Простите, это уже становится привычкой, - тихо засмеялся Арамис. – Когда-то наш друг упрекал меня, что я слишком похож на аббата в мушкетерском плаще. Теперь его упрек не по адресу. Иногда я чувствую себя слишком священником, так что мне не помешало бы иногда скидывать сутану. Мы давно не виделись, может, стоит вспомнить старые времена? Уверен, у Вас есть прекрасное вино.
Граф молчал. Даже Гримо понял, что Арамис просто хочет сменить тему.
- Хорошо, - голос графа был бесстрастным. – Как Вам будет угодно. Может, ужин?
- Нет, спасибо, я плотно пообедал в Блуа. Пару бисквитов или печенье. Что-нибудь легкое.
Граф резко дернул за звонок. Это новшество было заведено не так давно, незадолго до поездки в Ла Фер, когда  лихорадочная деятельность сменялась приступами апатии и граф никого не желал видеть. Даже Гримо.
- Вы останетесь на ночь?
- Нет, спасибо. Я рассчитываю уехать еще до рассвета. Прошу Вас, давайте потратим эти пару часов на что-то приятное. Я так давно не имел возможности говорить с умным собеседником. Я очень соскучился по нашим беседам. Давно хотел спросить Вас, что Вы думаете по поводу мысли Монтеня о том, что всякое насилие над своей природой во имя отвлеченной идеи долга -  бесплодно?
- Если только сама природа не диктует эту идею.
- Человеку свойственна изменчивость. То, что прельщает сегодня, завтра может показаться ненужным. Поддавшись минутному настроению, стоит ли идти за идеей, которая станет бессмысленной, как только настроение изменится?
- Арамис, мне кажется, Вы собираетесь читать мне проповедь? Я знаю себя.
- Надеюсь.
Пока они разговаривали, Гримо тихонько отступил назад по коридору. Выждал время, какое ему бы понадобилось, если бы он шел из своей комнаты и затем, громко топая, вошел в кабинет.
Граф сразу встал ему навстречу, загородив собой кресло в дальнем углу комнаты, возле самого камина. Впрочем, это было лишним. Повернутое к огню, с высокой спинкой, оно надежно скрывало того, кто сидел в нем, тем более, что, как знал Гримо, гость был хрупкого телосложения.
Граф сказал, что принести и показал, что поднос Гримо должен оставить за дверью:
- Сам возьму. Иди. До утра не нужен.
Гримо больше не рискнул караулить под самой дверью. Он вернулся к себе и время от времени выглядывал в окно и прислушивался. Уже перед самым рассветом ему показалось, что до него донесся приглушенный стук копыт, но звук был еле слышным и только подавая утром завтрак господину, он смог убедиться – ему не показалось.
Граф был в комнате один.
Он вел себя как обычно и, если бы не случайность, то Гримо, как и остальные обитатели замка, ничего бы не узнал о ночном госте.
После этого случая из Блуа перестали приходить вести – ни писем, ни посланцев –  ничего.
Поначалу граф подолгу задерживался у окна, не сводя глаз с дороги, а потом не выдержал и поехал сам. Поездка получилась короткой. В доме он не задержался и получаса. «Просто отдал письмо» - понял Гримо.
Ответа не последовало ни через неделю, ни через две. Новая поездка – и опять тишина в ответ. На этот раз терпения графа хватило лишь на неделю. Однако вместо известий его ждали закрытые ставни и запертая дверь. Дом был пуст.
Вернувшись домой, граф, не раздеваясь, прошел в кабинет к камину и что-то швырнул в огонь.
Потом Гримо еще не раз приходилось выгребать золу от сожженных писем. Как-то ему попался клочок с обрывком фразы: «…было бы замечательно, дорогой Портос, если  бы…». 
Но Гримо напрасно ждал – больше ни одно письмо не покинуло Бражелон.
Теперь большую часть дня граф проводил в бездействии, сидя в кресле и глядя в окно – безучастный и равнодушный ко всему. Мало-помалу, такой образ жизни стал сказываться на его внешности. Он пополнел, лицо отяжелело, с него не сходила брезгливая гримаса, которую подчеркивали резко обозначившиеся складки у губ. Кожа приобрела нездоровый мучнисто-белый оттенок, неприятно контрастировавший с покрасневшими веками – граф почти не спал.
Даже письма из Ла Фера не вызывали у него интереса. Раз-два в месяц Гийом присылал длинные и обстоятельные отчеты. Поначалу граф их читал и отвечал короткими посланиями, которые под его диктовку писал Гримо. Затем он стал ограничиваться несколькими словами и раздраженным жестом: «Сам напиши». И, наконец, наступил момент, когда Гримо понял, что дожидаться указаний от графа бесполезно. Очередное письмо Гийома несколько дней лежало на столе, а граф так и не потрудился его развернуть.
Гримо решился ответить сам. Ему ответ был нужен больше, чем графу. Чем дальше, тем больше он был вынужден вникать в дела поместья, потому что просто не мог бросить все на произвол судьбы. Ему не хватало опыта и знаний, а серьезные и подробные письма Гийома очень многому его научили. Он попросил совета у старого приятеля и Гийом охотно ответил. Он и раньше приписывал пару строк для Гримо, а теперь стал писать больше и чаще. Видимо он догадывался, что с графом творится неладное, потому что вскоре письма стали адресоваться исключительно Гримо, хотя каждый раз Гийом обязательно осведомлялся о здоровье и настроении графа. Гримо как мог скрывал правду: граф не может сам ответить, потому что занят, потому что уехал, потому что очень устал… Вряд ли Гийом верил этому, но они с Гримо неукоснительно соблюдали эту молчаливую договоренность – делать вид, что с господином все хорошо.
 Как для человека несведущего, Гримо отлично справлялся, но единственный, кто хвалил его, был Гийом. Хозяину было все равно.
С наступлением зимы он вообще перестал выходить и нередки были дни, когда он  поднимался с постели только для того, чтобы пересесть в кресло, а из кресла вставал, чтобы снова лечь в постель.
Теперь Гримо ждал окончания зимы с таким же нетерпением, с каким когда-то шептал: «Хоть бы скорее закончился этот проклятый июль». Весной оживет хозяйство и графу волей-неволей придется хоть как-то участвовать в делах.
А пока единственным проявлением эмоций со стороны господина были резкие вспышки раздражительности. Как-то Гримо неловко плеснул вина мимо бокала и граф так вспылил, что у слуги весь день дрожали колени.
Относительно же всего остального, граф был подобен той самой горе, чьим именем он когда-то отгородил себя от прошлого – неподвижен и безучастен.