Робинзон в плену у амазонок

          Читатели, несомненно, помнят, что еще в первый год моей жизни на необитаемом острове я обнаружил к западу от него какую-то сушу.
 
          Был яркий, солнечный день. Я стоял на вершине горы и хорошо различал землю, но не мог определить, материк это или остров. Высокое плоскогорье тянулось с запада на юг и находилось от моего острова очень далеко, - по моему расчету милях в сорока, если не больше.
 
          С того дня мысли о  неведомой земле не покидали меня.  Даже  если это всего-навсего остров и тоже, как и мой, незаселенный, он гораздо крупнее моего и, наверняка, к нему часто пристают корабли для укрытия от штормов или для пополнения запасов пресной воды. И как знать, может быть, это мой единственный шанс вернуться к людям!

          И вот, чтобы добраться туда, я решил изготовить лодку, а точнее, пирогу, вроде тех, какие мастерят туземцы.

          Для постройки пироги, думалось мне,  не нужно почти никаких инструментов, так как она выдалбливается из цельного древесного ствола; с такой работой легко может справиться и один человек. Тем более, в отличие от туземцев, мне предстояло работать железным, а не каменным топором.

          Примерно в ста ярдах от берега я подыскал в дремучем лесу великолепный кедр толщиной почти шесть  футов  у основания.  Месяц у меня ушел на то, чтобы его повалить. Я не задавался вопросом, как я спущу свою пирогу на воду.  «Главное сделать лодку, - считал я, - а уж как ее доставить к воде, придумать будет несложно!»

          Через полтора года каторжного ежедневного труда пирога, которая легко вместила бы и двадцать человек, была готова. Я восторгался своим произведением: никогда в жизни не видал я такой большой лодки из цельного дерева. Но, увы, она оказалась столь тяжела, что, сколько я ни бился, я даже не смог сдвинуть ее с места.
 
          Говоря короче, эта пирога навечно осталась там, где я ее изготовил, словно памятник моей глупости.

          Я был так расстроен, что только через два года взялся за постройку новой лодки.

          На этот раз я начал делать лодку куда как меньшего размера, и  я был уверен, что мне удастся спустить ее на воду. С этой лодкой  я провозился без малого  год.  Когда она была готова, мне пришлось еще три месяца потратить на то, чтобы прорыть узкий канал, по которому я вывел ее в ближайшую бухту.
 
          Я установил на лодке  мачту, сшил  парус из кусков парусины, которой у меня был изрядный запас, и оборудовал места для хранения провизии и необходимых в путешествии предметов.

          Однажды ранним ясным утром, полный нетерпеливого волнения, я отчалил от берега и взял курс на запад. Если б я мог  знать, сколько бед, лишений и смертельных  опасностей ожидают меня, то немедленно повернул бы обратно и никогда не отплывал бы от берега дальше нескольких ярдов!

          Пока же у меня не было никаких оснований для беспокойства. Ласковое солнце грело спину, попутный ветер наполнял парус, зеленоватая вода мелодично журчала за бортом.  Я намеревался еще засветло достичь земли, так манившей меня все эти годы.
 
          Через час плавания остров, где я провел в одиночестве  шесть бесконечно долгих лет, выглядел уже как одинокая скала среди безбрежного океанского простора. Я мысленно послал ему прощальный привет. Вскоре он исчез. Суша же, к которой направлялась моя лодка, пока не была видна, сколько  я не всматривался в горизонт.
Неприятное соображение неожиданно пришло мне в голову: что если  земля, к  которой  я стремлюсь,  населена дикарями-людоедами?  Конечно, у меня имелось ружье, с помощью которого я мог противостоять десятку самых злобных аборигенов, вооруженных копьями и луками, а если их там сотни или тысячи?!  Но повернуть я уже не мог, и мне теперь  ничего не оставалось, кроме как надеяться на лучшее.

          Только к полудню на западе появилась серая полоска земли. К этому времени ветер изменил направление, и мне пришлось постоянно лавировать, чтобы двигаться в нужную сторону. Скорость замедлилась, я стал опасаться, что встречу ночь на воде.
Так и случилось. Земля еще не приблизилась сколько-нибудь заметно, а солнце уже опустилось в океан. Быстро, как всегда в этих широтах, стало темнеть, и вскоре я мог ориентироваться только по звездам.

          Спустя час или два после захода солнца наступил полный штиль. Я стоял перед выбором: идти дальше на веслах или спать в пироге до утра, закутавшись в козлиные  шкуры. Я выбрал второе, так как решил беречь силы – еще неизвестно, что меня ждет на берегу.

          Убрав парус, уже в почти  полной темноте, я хорошенько подкрепился жареной козлятиной и ромом, постелил несколько шкур на дно лодки, еще одной укрылся и заснул, убаюкиваемый волнами.

          Проснулся я от того, что лодку стало качать чересчур сильно.  К тому же, на дне ее оказалась вода, и шкуры, на которых я лежал, совсем промокли. Встревоженный, я поднялся в лодке, и от ужаса волосы встали на моей голове.
          Ураганный ветер гнал лодку в неизвестном направлении, огромные волны то подбрасывали ее прямо  к лохматым черным тучам, свисавшим с низкого неба, то резко опускали вниз, почти, казалось, на морское дно. С пенных гребней срывалась вода и захлестывала лодку.
 
          Я понял, каким я был глупцом, пустившись в плавание по океану  в такой маленькой и ненадежной посудине! Как хорошо и покойно, оказывается, мне было на моем островке, в моей уютной хижине, в окружении моих верных друзей – попугая, собаки и кошки.

          Мне нечего было противопоставить разбушевавшемуся океану. Оставалось только вычерпывать воду глиняной чашкой, освободив ее от остатков козлятины, да молиться Богу, чтобы лодка не перевернулась.

          Между тем стало светать, и неожиданно я увидел в той стороне, куда бешеный ураган мчал пирогу, скалистый берег. До него было несколько миль. Не передать словами моей радости! Господь услышал мои молитвы, я спасен!

          Однако вскоре радость моя  сменилась беспокойством, а потом и паникой. В четверти мили от берега, в полосе ревущего прибоя, где волны становились особенно высокими и грозными, торчала из воды цепь скал, о которых моя лодка должна была неминуемо разбиться. Я попробовал грести против ветра, но только тем самым едва не перевернул пирогу.

          И вот до гибельных скал осталось всего  десятка два ярдов! Я, что есть силы, ухватился за борта лодки и приготовился к смерти.

          Неожиданно разъяренный вал, высокий, как гора, набежал с кормы и перевернул пирогу. В тот же миг я очутился под водой.

          Невозможно описать то смятение чувств и мыслей, которые я испытал, когда меня накрыла волна. Я очень хорошо плаваю, но у меня не было сил сразу вынырнуть из этой пучины, и я чуть не задохнулся. Волна подхватила меня, протащила между скал по направлению к берегу и отхлынула прочь, оставив меня на песке  полумертвым. Я перевел дух и немного пришел в себя. Увидев, что суша близко, я вскочил на ноги и с чрезвычайной поспешностью, спотыкаясь, побежал к берегу. Я надеялся достичь его прежде, чем накроет меня другая волна, но скоро понял, что мне от нее не уйти.
 
          Следующая волна была огромна: не меньше двадцати или тридцати футов вышиной. Она похоронила меня глубоко под собою и с необыкновенной быстротой помчала к земле. Долго я плыл в подводном течении, помогая ему изо всех сил, затем  поток невероятной мощи перевернул меня вверх ногами и с такой силой ударил о береговую скалу, что я потерял сознание.

          … Я очнулся лежащим навзничь.  Взгляд мой упирался в навес из пальмовых листьев. Все тело ныло от нестерпимой боли. Волосы на голове слиплись от засохшей крови,  с каждым вздохом невольный стон вырывался из моей груди.
 
          Превозмогая боль, я приподнял голову и огляделся. Навес, в тени которого я лежал, располагался внутри большого скотного двора, окруженного глухой и высокой, в два человеческих роста, изгородью. Посередине двора были установлены длинные корыта для корма и воды, выдолбленные из  бревен. Двор был пуст: очевидно, скотину угнали на пастбище.

          Я сделал попытку встать и тут, к своему великому изумлению, обнаружил, что на мне нет никакой одежды, а к ногам привязана толстая бамбуковая палка почти три фута длиной. Концы палки были прикреплены к  щиколоткам, и, таким образом, она вместе с моими ногами образовывала равносторонний треугольник. Узлы на веревках, которыми  палка была привязана к ногам, покрывало какое-то клейкое затвердевшее вещество, и развязать их мне не удалось.

          Кое-как я все-таки поднялся и на раскоряченных ногах медленно двинулся вдоль изгороди в поисках выхода. Высокое солнце нещадно жгло мои непокрытые голову и плечи. Выхода не обнаружилось. Высокие ворота были заперты снаружи.
 
          Я стал стучать в ворота кулаками, и сразу злой окрик раздался у меня над головой. Я посмотрел вверх. Перегнувшись через изгородь, на меня смотрел длинноволосый туземец с лицом, размалеванным яркими красками. Вероятно, он стоял на высоком помосте, сооруженном по ту сторону забора.

          «Выпустите меня отсюда! – крикнул я. – Я подданный английской королевы!»
В ответ на это туземец перенес через  изгородь длинное копье, намереваясь нанести мне удар. Я отпрянул на безопасное расстояние, неуклюже при этом завалившись на землю из-за палки, стреножившей мои ноги.

          «Вы будете наказаны!» - продолжал я грозить.

          Туземец что-то крикнул на своем тарабарском языке, затем  убрал копье и тут же поднял над изгородью большой лук, заряженный стрелой, и натянул тетиву.
Мне ничего не оставалось, как поспешно ретироваться и опять улечься на грязную солому под навесом.  «Дождусь пастухов, - подумал я. -  Может быть, кто-либо из них понимает английскую речь, и тогда судьба моя прояснится».

          Сил у меня оставалось совсем мало, и я заснул. Когда я проснулся, солнце уже опустилось за изгородь. Разбудили же меня громкие крики и скрип открываемых ворот.

          Странная картина открылась моим глазам: на территорию скотного двора медленно втягивалась толпа из  четырех или пяти дюжин туземцев. Все они, подобно мне, были совершенно голыми и стреноженными с помощью бамбуковых палок. За спинами этих существ, неуклюже бредущих  на широко расставленных ногах, маячили несколько туземцев, вооруженных копьями и дубинами.  Несомненно, первые были пленниками, а вторые – охранниками. Охранники криками и ударами понуждали пленников двигаться быстрее. Наконец последний пленник, получив удар  дубиной по спине, прошел внутрь двора, и тотчас охранники плотно закрыли ворота, сами оставшись снаружи. Я успел заметить (или мне показалось?), что все охранники были женщинами.
 
          Пленники стали располагаться под навесом слева и справа от меня. Выглядели они очень изможденными и какими-то безучастными. Среди них были и женщины, но большинство все-таки составляли мужчины. Они молча  садились на корточки, затем  опрокидывались на спину и затихали. На меня они не обращали особого внимания.
 
          Между тем к навесу приковылял  пленник, который шел последним, и я вдруг обнаружил, что это европеец.
   
          «Сэр!» - окликнул я его, приподнявшись.

          Пленник с недоумением повел косматой головой и, увидев меня, округлил в изумлении глаза.  «Вы англичанин?» - спросил он на испанском языке.

          Я ответил, тоже по-испански, что   я действительно англичанин, но хорошо знаю испанский, так как несколько лет   жил в Бразилии. Пленник опустился на солому рядом со мной и спросил, как я сюда попал?

          Выслушав  очень внимательно краткую повесть о моих злоключениях, испанец заметил, что, вероятно, местные дикари подобрали меня утром на берегу и что, по его мнению, лучше уж мне было  разбиться о скалы насмерть, чем попасть сюда живым.
Он рассказал, что здешний остров населяет злобное племя людоедов, в котором всем заправляют женщины. У них нет мужей, а мужчин, которые попадают к ним в плен, они обращают в рабов, а кроме того кастрируют их.

          Я невольно взглянул на его пах и обомлел: у него не было мошонки. Я посмотрел на других пленников, - они лежали, как и я, с разведенными ногами, - о Боже, то же самое! Впрочем, некоторые туземцы все-таки обладали всем тем, что им дала природа от рождения.

          Я обратил внимание испанца на этих дикарей. Он мне пояснил, что мужские яйца считаются у местных амазонок изысканным деликатесом, а поедание их является частью священного ритуала, проводимого раз в год. Следующий такой праздник, который они называют Праздник Жареных Яиц, состоится через три месяца. В этот день лишаются яиц подросшие мальчики, рожденные амазонками, а также все мужчины других племен и  народов, попавшие в плен за последний год.

          Вероятно, желая пощадить мои чувства,  испанец поведал мне все  это спокойным голосом, словно речь шла о чем обыденном, о том, что надо принять со смирением как неизбежное. Тем не менее, слова его привели меня в ужас! Неужели всю свою оставшуюся жизнь я проведу  с бамбуковой палкой в ногах и к тому же обесчещенный самым диким и позорным способом? Неужели это и есть награда за мою отчаянную попытку вернуться к людям?
 
          Нет, я не буду спокойно ждать, пока пройдут эти три месяца! Я не смирюсь! Пусть лучше я погибну при попытке к бегству, но эти кровожадные амазонки не попробуют вкуса моих жареных яиц на своем варварском празднике!

          Страх, негодование и решимость к сопротивлению с такой силой охватили меня, что испанцу не стоили труда прочитать их на моем лице. Он кивнул в сторону пленных женщин, державшихся несколько особняком, и сказал с печальной усмешкой:
«Они тоже хотели бежать, а в результате лишились не только яиц, но и пениса».

          «Так это не женщины?» - вскричал я, потрясенный.
 
          «Конечно, нет, - ответил испанец. – Это скопцы. Самые презираемые из всех рабов!»

          В это время опять заскрипели ворота, послышались крики, и на двор, хрюкая и визжа, ввалилось большое стадо свиней, подгоняемое туземцами-кастратами. В отличие от рабов, окружавших меня, пастухи не имели на ногах бамбуковых кандалов.
Свиньи сразу бросились  корытам, но, не обнаружив там еды ни еды, ни питья, разбрелись по двору. Одни из них улеглись под навесом, смешавшись с рабами, другие устроились в большой луже с берегами из жирной  черной грязи.

          Отдавая долг вежливости, я в свою очередь поинтересовался обстоятельствами, которые привели испанца в это ужасное место.

          Не буду утомлять читателей полным пересказом истории, поведанной мне испанцем. Он говорил очень долго и живо, с упоминанием всевозможных  деталей и подробностей – видно было, как он рад возможности выговориться.

          Вкратце его история такова. Хосе (таким было его имя) родился в Барселоне, в семье купца. Будучи младшим сыном, он получил от отца весьма небольшое наследство, и занялся мелкой прибрежной торговлей. Однажды он и несколько его приятелей решили объединить капиталы и провернуть сделку, благодаря которой они надеялись сразу разбогатеть. Они наняли большое судно, погрузили на него несколько тонн дешевых украшений и отправились к западным берегам Африки.  Торговцы планировали выменять на безделушки партию чернокожих рабов, затем пересечь Атлантический океан и продать рабов в Вест-Индии, там же на вырученные деньги закупить сахара и доставить его в Северо-Американские колонии, чтобы, продав сахар, купить рому и привезти его в Барселону. На каждом этапе этой операции  стоимость товара должна была увеличиться в десятки раз, и после продажи рома компаньоны должны были стать богачами.
 
          Вначале все шло как нельзя лучше. В Африке они договорились  с вождями сразу нескольких племен об обмене украшений на рабов. Племена тут же начали междоусобную войну и толпами пригоняли к судну своих пленных. Когда безделушки закончились, вооруженные матросы стали силой загонять на судно не только пленников, но и тех, кто их доставлял. В конце концов, несмотря на протесты капитана, трюм корабля был забит чернокожими так, что они могли только стоять. Компаньоны были в восторге: подсчеты показывали, что если даже в пути до Америки помрет половина рабов, выручка будет такой, какой они не ожидали и в самых смелых своих предположениях.

          Наконец корабль поднял паруса и отправился к берегам Вест-Индии. Погода благоприятствовала мореходам, но в середине пути, глубокой ночью, начался  шторм, и перегруженное судно под жуткий вой рабов в трюме стало тонуть, черпая воду то одним, то другим бортом. Для облегчения корабля пришлось рабов, закованных в тяжелые кандалы,  сбрасывать в воду.  Мало-помалу судно выправилось, однако налетел новый, еще более свирепый шквал и опрокинул корабль.

          Хосе удалось ухватиться за пустой бочонок. Всю ночь он проболтался в волнах, а когда рассвело, то не увидел вокруг себя ни людей, ни рабов, ни обломков корабля. Все поглотила ненасытная океанская утроба.
 
          Три дня Хосе плыл, стараясь держаться  одного направления, и силы уже начали его покидать, когда он заметил землю. Выйдя на берег едва живым, он без всякого сопротивления отдал себя в руки аборигенов, рассчитывая на их дружелюбие и гостеприимство. Но, как вскоре выяснилось, для этого ему надо было родиться женщиной. Амазонки встретили его очень радостно, но тут же лишили свободы, а спустя полгода и яиц…

          Уже стало темнеть, когда Хосе окончил свое печальное повествование. В это время вновь отворились ворота, и волна оживления пробежала по скоплению рабов и свиней. На скотный двор вошли несколько туземцев-кастратов с мешками на плечах.  Они  стали вываливать в корыта содержимое мешков: бананы и какую-то рубленую зелень.  Все обитатели скотного двора, включая  рабов,  свиней  и моего собеседника испанца, сгрудились в толчее вокруг корыт. Визг и гам стояли над скотным двором. Туземцы, пришедшие с мешками, палками наводили порядок там, где возникали драки.
Под навесом кроме меня оставались только скопцы, которых я вначале принял за женщин. Очевидно, им разрешалось подходить к корытам лишь после того, как насытятся рабы-кастраты и свиньи.
 
          Я поклялся, что скорее умру от голода, чем  стану есть из одного корыта со свиньями…

          Легко давать подобные клятвы, когда  есть не очень-то и хочется. Прошло три  или четыре дня, и я, измученный голодом, не выдержал и наравне со всеми прочими обитателями двора включился в традиционную вечернюю свару за обладание лучшими кусками из корыта. Вечерняя кормежка была единственной за весь день.
 
          Ранним утром свиней выгоняли на пастбище, а пленников на работы. Чаще всего это был изнурительный труд на плантациях  растения, напоминающего рис. Местный климат позволял  получать  урожай круглый год, поэтому в одно и то же время на одних участках этот рис высаживался, на других обрабатывался, на третьих – собирался. Работы проводились под палящим солнцем, и нам с испанцем приходилось гораздо хуже, чем рабам-туземцам, сызмальства привыкшим к тропической жаре.
 
          Мы радовались, когда выпадало заниматься заготовкой  древесины или дров в лесах, окружающих селение и плантации. Здесь меньше жарило солнце, а кроме того в какой-то мере можно было пригасить постоянное чувство голода, поедая  личинок, жуков и червей.
 
          И почти праздником считалась работа по сбору бананов. На банановой плантации, несмотря на запрет, порой удавалось тайком от амазонок и надзирателей съесть банан, другой.

          Надзирателями служили на-ши - кастрированные мужчины, рожденные  в местном племени.  Они не имели колодок на ногах и вообще, похоже, обладали полной свободой. Разве что им не разрешалось носить оружие – копья и луки, но палками, которыми они поощряли рабов к труду, на-ши владели виртуозно.

          Сами амазонки больше занимались охраной. Причем они не столько следили за тем, чтобы пленники не сбежали, сколько за тем, чтобы рабов не сожрали дикие звери из окрестных лесов.

          Однажды, во время сбора бананов, я улучил момент, когда кусты скрыли меня от ближайшего на-ши, быстро очистил банан от кожуры и уже, истекая слюной, намеревался сунуть его в рот, как  вдруг обнаружил, что за мной наблюдает юная амазонка, стоящая в оцеплении. Испугавшись, я хотел выбросить банан, но амазонка неожиданно отвернулась, сделав вид, что ничего не заметила. Я снова поднес банан ко рту и тут увидел, как сзади к амазонке подкрадывается огромный леопард. Я истошно закричал и бросил в леопарда нож из бамбука, которым срезал банановые кисти. Нож не причинил зверю никакого вреда, тем не менее, леопард тут же развернулся, чтобы броситься на меня. Я понял, что погиб, и в страхе закрыл лицо руками. Но леопард так и не сделал роковой для меня прыжок – копье, брошенное юной амазонкой, поразило его на месте.
 
          … Испанец таял на глазах. Чем сильнее он слабел, тем больше ему доставалось от на-ши. Однажды, - не прошло еще  и месяца моего плена, - Хосе не поднялся после очередной порции палочных ударов. Я кинулся к нему – он был мертв. Тотчас на-ши схватили остывающее тело и быстро потащили в селение. Явно не с целью предать его земле…

          Голод и каторжный труд добивали и меня. Мне уже стало ясно, что даже до Праздника Жареных Яиц я не дотяну. О побеге нечего было и думать: лес, занимавший значительную часть острова, кишел дикими зверями.
 
          Усугубляло мое положение и весьма неприязненное отношение ко мне прочих рабов. Меня, презренного бледнолицего европейца, они не считали за человека. Право, к свиньям они относились лучше.
 
          Настали дни, когда только палки на-ши могли по утрам поднять меня на работу. Не осталось  сил даже на то, чтобы броситься на копья охранниц и тем прекратить свои мучения.

          … Я лежал под навесом в полуобморочном состоянии, думая, что предстоящая ночь будет последней в моей жизни. На вечерней кормежке мне не досталось ни кусочка еды, но я уже не чувствовал голода. Неожиданно я услышал  оживленную туземную речь и открыл глаза. Меж лежащих рабов ходили две амазонки. В одной из них я сразу узнал юную красавицу, спасшую меня от леопарда. Другая была костлявой, с обвисшими грудями, старухой лет тридцати. Можно было понять, что они яростно спорят друг с другом. При этом юная указывала копьем на меня, а старая – на красивого молодого туземца, совсем недавно попавшего в плен и еще не потерявшего своей стати.
Победила, видимо, молодая, так как старуха, все еще недовольно ворча и бранясь, подошла ко мне и, больно тыча копьем, велела встать и следовать за ними. С превеликим трудом я поднялся и побрел за амазонками, теряясь в догадках о дальнейшей своей судьбе.

          … Семейство амазонки За-ну (такое имя носила старуха), к которой я был определен в качестве  домашнего раба, проживало в большой хижине, расположенной в центре селения. К хижине примыкали различные хозяйственные постройки и довольно обширный огород. Все имение было обнесено плетнем, за пределы которого мне под страхом смерти запрещалось выходить без сопровождения.  Для моего ночлега предназначалась будка,  пристроенная к собачьей конуре и размером лишь немного ее превосходящая.
 
          Четырнадцатилетняя красавица  Лу-лу, уже знакомая читателям, была старшей дочерью За-ну. Кроме того, За-ну имела еще четырех дочерей в возрасте от трех до десяти лет и полуторогодовалого сына.

          В первое же утро За-ну провела меня по имению и с помощью жестов, тычков и подзатыльников очертила  круг моих обязанностей. Я должен был готовить пищу для всего семейства, кормить хозяйских свиней и кур, обрабатывать огород, чинить постройки, следить за малышами, поддерживать порядок в хижине и во дворе, мыть посуду, запасать дрова, поддерживать огонь в очаге, таскать воду из неблизкого источника. Короче, я был должен все!

          В чем был большой плюс моего нынешнего положения, так это в том, что я теперь не голодал. Мне доставалась часть корма, предназначенного для свиней и кур, а также я мог доедать остатки с хозяйского стола.

          Вера, которой твердо придерживались амазонки, запрещала им заниматься домашними делами. Им полагалось рожать детей, воевать, охотиться, добывать рабов и охранять их. Еще они, как я мог судить по За-ну и ее соседкам, с удовольствием занимались бесконечной болтовней, попивая каву - местный хмельной напиток  из забродивших фруктов.
 
          Я как-то его попробовал и долго потом плевался – худшего пойла я не пил даже в ирландских пивных. Он не столько веселил, сколько наполнял голову дурью, и За-ну, вернувшись с таких посиделок, первым делом  брала в руки толстую палку и шла проверять мою работу. И не было случая, чтобы она не пустила палку в ход.  Между прочим, предыдущий домашний раб За-ну как раз и умер от побоев…

          Только в Лу-лу, уже дважды спасшей меня от смерти, была моя отрада. Ее шелковистая светло-коричневая кожа, ее темные и большие, как у лани, глаза, ее пухлые чувственные губы, ее конической формы упругие груди, ее стройные ноги делали ее красавицей даже по самым строгим европейским меркам.
 
          Напомню, что, как и  все прочие амазонки, из одежды Лу-лу носила только узкий поясок, на который  подвешивался костяной или бамбуковый нож. Мне же вообще никакой одежды не полагалось. По этой причине, всякий раз, когда Лу-лу во всем своем нагом великолепии появлялась во дворе, я попадал в весьма неловкое положение. Конечно, я принимал меры, чтобы его скрыть, но разве можно спрятать в кулаке то, что превышает  размеры кулака в несколько раз!

          А эти бесенята, младшие сестры Лу-лу, казалось, только и ждали таких моментов. Представьте, я - в этом положении, иду на расставленных ногах (бамбуковую палку с моих ног так и не сняли), руки мои при этом заняты каким-нибудь грузом, и они с радостными воплями начинают цепляться за мой торчащий пенис, виснуть на нем или метать в него камни!

          Дело обычно кончалось тем, что из хижины выходила потревоженная этой суматохой За-ну и помощью метких ударов палкой усмиряла и своих младших дочерей и мой не к месту  взбодрившийся детородный орган.

          Впрочем, ни За-ну, ни Лу-лу, ни другие амазонки не находили в этих метаморфозах моего пениса ничего предосудительного или смешного. Ровно также они относились к виду возбужденного хряка или какой-нибудь другой скотины.

          Вместе с тем, Лу-лу постоянно выказывала по отношению ко мне доброту и душевное участие. В течение пары недель она научила меня туземному языку - благо слов в нем оказалось не так уж много. В свою очередь я дал ей уроки английского, и мы при желании могли вести несложные беседы, не опасаясь  быть понятыми другими туземцами.

          От нее я узнал, как устроено местное туземное общество. Взрослые амазонки на туземном языке называются кунами. Во главе племени стоит Большая Куна, она же является главной жрицей. Кунами становятся женщины, которым исполнилось четырнадцать лет и которые прошли специальный обряд во время Праздника Жареных Яиц. Обряд заключается в том, что девушка должна своими руками обрезать яйца какому-нибудь мужчине или мальчику. Девушки, еще не прошедшие такой обряд, называются кунками.
 
          Тут надо отметить, что у амазонок понятия женщина и женский детородный орган обозначаются одним словом. Рассказывая об этом, простодушная Лу-лу развела ноги и, указав на свою промежность, проговорила: «Вот видишь, у меня кунка и зовут меня кункой, а у За-ну куна и зовут ее куной».
 
          Нечто подобное есть, кстати, и в некоторых европейских языках. Например, одним словом обозначаются «человек» и «мужчина».

          Мальчики, рожденные амазонками, по достижении ими двухлетнего возраста, забираются из семей, и в специальной колонии их начинают обучать всему тому, что им необходимо, чтобы  стать настоящими на-ши. В десять лет их торжественно кастрируют.
Девочек из семей не забирают, но с семи лет они посещают школу кунок. Там их учат владеть оружием, управлять на-ши и рабами, а также основам кунизма.

          Кунизм – это вера амазонок. Согласно этой вере,  началом и концом всего живого и мертвого мира является океан, именуемый Великой Куной. Все появляется из Великой Куны и все в нее уходит. Великая Куна оплодотворяется Великим Ра. Этим именем амазонки называют Солнце. Великий Ра каждый вечер входит в Великую Куну, а утром выходит из нее. Так поддерживается жизнь.

          Куны – представители Великой Куны на обитаемых островах и материках. Главный смысл их жизни – распространения кунизма на весь мир, священная война с теми, кто угнетает женщин. В настоящее время кунизм победил на большинстве островов архипелага. На оставшихся островах вот-вот вспыхнет восстание женщин, которое будет поддержано амазонками. Амазонки, прожившие жизнь по правилам кунизма или погибшие в борьбе за его идеалы, после смерти превращаются в счастливых  прекрасных русалок, обитающих в морских глубинах, в самых сокровенных местах Великой Куны.

          А наиболее достойные из на-ши после смерти вновь рождаются в виде кунок. Собственно, кастрация уже в какой-то мере приближает их к женщинам, меняя их облик в нужную сторону.

          Лу-лу интересовало, как устроен мир, в котором я жил раньше, как обстоят дела с кунизмом на землях, населенных бледнолицыми. Конечно, я не сумел с помощью слов, имеющихся в туземном языке, рассказать ей достаточно внятно об устройстве общества в европейских странах, но все-таки Лу-лу смогла понять из моего рассказа, что с кунизмом там дела обстоят неважно. Она немного расстроилась, но высказала твердое убеждение, что рано или поздно кунизм победит во всем мире. Я не рискнул ее разубеждать.

          Я, конечно, не мог не спросить Лу-лу о том, каким чудесным образом амазонки умудряются рожать детей, не имея никаких связей с мужчинами? Она мне объяснила, что дети заводятся от специального обряда в Храме, где обитает Священный Ра. Обряд этот называется Священная Скачка. О деталях этого обряда Лу-лу ничего не могла мне сказать, так как это тайна, которая открывается только кунам.

          Чаще всего именно Лу-лу сопровождала меня, когда я отправлялся со двора за водой к источнику или в лес за дровами. Однажды в лесу, не в силах сдержать охватившую меня страсть, я обратился к ней чуть ли не со слезами, умоляя сжалиться надо мной и позволить мне сделать одну вещь, которая и ей, несомненно, доставит большую радость.
 
          Едва Лу-лу поняла, в чем заключается моя просьба, она тут же в испуге отпрянула от меня и разразилась гневными словами. Она сказала, что чпоки-чпоки, которое я предлагаю ей сделать, есть самое отвратительное, что может произойти между амазонкой и мужчиной. За чпоки-чпоки  мужчина, будь он раб или на-ши, подлежит немедленной казни, а амазонка  приговаривается к вечному позору, у нее обрезаются волосы и она навсегда лишается Священной Скачки. Я с грустью понял, что мое и без того многолетнее воздержание продлится до конца жизни.

          Не сумев словами поведать Лу-лу о достижениях европейского мира, я решил продемонстрировать их предметно, своими руками сделав что-нибудь такое, что сразу изменило бы в лучшую сторону жизнь амазонок, продвинуло бы их на пути к цивилизации. Поразмыслив, я  отверг идею постройки парового двигателя: на острове не было металла, да и устройство  паровой машины я представлял весьма смутно.
Я взялся за изготовление колеса, чтобы на его основе соорудить тачку и облегчить труд, - прежде всего, себе, - по перемещению тяжестей. Колесо у меня не получилось, и я оставил затею с тачкой.

          Один раз, собирая в лесу хворост, я обнаружил заросли дикого табака. Я не курил с того дня, как покинул свой остров, поэтому, обрадовавшись, нарвал большую охапку душистых листьев. Дома я поместил табак под навес для просушки, и через несколько дней скрутил первую сигару.

          Лу-лу  нашла запах и вкус табачного дыма отвратительными. А вот За-ну курение понравилось. Она раздала мои сигары соседкам, и вскоре все амазонки ходили с дымящимися сигарами, а изготовление сигар стало моей новой постоянной обязанностью.

          Следующим моим вкладом в приобщение амазонок к плодам цивилизации стало обучение их карточной игре. Карты я изготовил из тонких деревянных пластинок. Из всех игр, которые я знал, больше всего амазонкам понравился азартный  Бассар. Они готовы были играть в него круглые сутки.
 
          Впрочем, положение мое только ухудшилось. Частые карточные проигрыши усугубили дурное действие напитка кава на характер За-ну. Теперь, возвращаясь домой после вечеринок, она уже с порога начинала меня лупить, даже не утруждая себя поиском формальных оснований.
 
          Мне грозила печальная участь моего предшественника. С картами  отыграть назад никак было нельзя, и я решил хотя бы облагородить напиток. После различных манипуляций с глиняной посудой мне удалось путем перегонки  из двух галлонов кавы получить пинту довольно сносного бренди. Часть бренди я перегнал в спирт, и поразил Лу-лу фокусом с поджиганием «воды».

          Успех бренди на острове был потрясающим. И я вскоре смог убедиться, что он, в самом деле, влияет на организм амазонок совсем не так, как действует кава. В одну из темных ночей ко мне в будку забралась За-ну, разящая перегаром, и, угрожая ножом, принудила меня к занятию чпоки-чпоки. Она уложила меня на спину, сама уселась сверху и начала скакать в невероятном экстазе. Я примерно стал догадываться, в чем заключается обряд Священной Скачки. Закончив со мной эту гнусность, она предупредила, что меня ждет немедленная смерть, если о случившемся узнает хоть одна душа.

          После этого она стала приходить ко мне каждую ночь. Жизнь моя превратилась в кошмар: днем я выматывался на домашних работах, а ночью обслуживал похотливую хозяйку. Я осунулся и похудел. Сдал и физически и морально. Тщетно добрая Лу-лу пыталась выяснить, что со мной происходит…

          Однажды Лу-лу вернулась из школы в счастливом возбуждении. Она сообщила, что до Праздника Жареных Яиц осталось всего пять дней, что подготовка к нему уже началась и что – «Радуйся, Робин!» -  именно ей поручено отрезать мне яйца.

          Лу-лу удивилась, заметив, что я не разделяю ее восторга.
 
          «Не бойся, Робин! Это совсем не больно! – убеждала она. – Мошонка у основания крепко перетягивается веревочкой, затем - чик ниже веревочки – и все! Ты и моргнуть не успеешь! А через два дня все заживет, как будто ничего у тебя и не было!»

          «Зато, - продолжала она, - сколько будет пользы!.. Ты станешь спокойным и умиротворенным, голос твой постепенно приобретет нежность  и мелодичность, у тебя вырастут красивые груди, а также гораздо вкуснее станет твое… не важно… видишь, как много ты приобретешь!»
 
          Надо сказать, что с той самой ночи, когда За-ну втянула меня в преступную связь, я снова задумался о побеге. Только бежать надо, решил я, не от амазонок, а вообще с острова. По рассказам Лу-лу на всех ближайших островах архипелага тоже хозяйничали людоеды, поэтому путь к спасению у меня имелся один – вернуться обратно на свой остров.
 
          Для этого нужна была парусная лодка. Моя лодка разбилась о прибрежные скалы. У амазонок имелись пироги, и можно было бы воспользоваться одной из них, но где взять парус? У амазонок ведь нет никаких тканей. Поискать  парус с моей лодки? А вдруг он до сих пор лежит где-нибудь на берегу?

          Вечером того же дня, когда Лу-лу объявила мне радостную весть о приближении Праздника Жареных Яиц, я отправился с ней на побережье, как бы с целью поиска булыжников для мощения дорожек. Я попросил Лу-лу, между прочим, показать мне место, где меня подобрали.
 
          Она провела меня туда, и я обнаружил там множество кедровых обломков – все, что осталось от моей лодки. Паруса не было видно. Мы прошли по берегу в одну сторону, затем повернули обратно. Неожиданно на отмели, примыкающей к скале, которая торчала из воды в дюжине ярдов от берега, я заметил что-то белое размером с пальмовый лист.

          Я сказал Лу-лу, что у скалы должны быть подходящие камни, и побрел к отмели.  С большим трудом я заставил себя не пуститься на радостях в пляс, когда увидел парус, почти полностью засыпанный песком. Сделав вид, что я добываю нужные булыжники, я завалил камнями ту часть парусины,   что выглядывала из песка, и весьма довольный вернулся к Лу-лу.

          Днями и ночами после этого я беспрестанно думал о том, каким образом мне тайком оборудовать какую-нибудь пирогу мачтой, и не находил никакого решения.

          … Площадку для празднества устроили на берегу океана. Собрались все жители селения. Мальчики, которым предстояло после кастрации стать молодыми на-ши, стояли отдельной группой под присмотром своих  наставниц. Строгие наставницы то и дело одергивали тех воспитанников, которые слишком бурно проявляли переполнявшую их  радость. По соседству  расположилась гомонящая стайка кунок. Тела и лица кунок по случаю праздника и предстоящего обряда были покрыты красочными узорами. Но и в таком виде Лу-лу выделалась своей красотой и грацией.

          Великая Куна, торжественно-тихая, лежала  расслабленно под голубым шатром неба в ожидании вечернего Ра. Легкий ветерок доносил от близких костров сладкий запах жареного мяса. Там на огромных вертелах доспевало мясо специально откормленных к празднику скопцов. Один из костров не был оборудован вертелом: на нем нажигали уголь, на котором предстояло поджарить яйца юных на-ши и пленников.

          Пленников вместе со мной насчитывалось ровно дюжина. Охраняемые вооруженными амазонками, мы стояли несколько в стороне. Накануне нас тщательно помыли.
 
          Обряд все никак не начинался. Ожидание неприятно томило.

          Наконец со стороны Храма, бамбуковая крыша которого возвышалась над селением, показалась Большая Куна. Это была приземистая женщина с  грудями чудовищных размеров.  Огромный, колыхающийся  живот, на который спускались  груди, свисал до колен и мешал ей передвигаться. То и дело она останавливалась из-за одышки.  Ее сопровождали пять самых авторитетных амазонок, являющихся, как я знал, жрицами Храма. Среди них  За-ну выделялась своей худобой.
 
          Группа специально обученных на-ши загудела в бамбуковые дудки, забила в барабаны, затрещала кокосовыми погремушками. Под эту дикую музыку все амазонки и на-ши задергались, словно в них вселились черти, а кунки, ухватив друг друга за талии, образовали цепочку и пошли по кругу, отчаянно вихляя раскрашенными задами.

          Большая Куна вошла в круг и подняла руку. Сразу все стихло. Большая Куна вынула изо рта сигару и, обращаясь к океану, произнесла торжественную речь. Она просила от Великой Куны различных благодатей для амазонок и всяческих напастей для их врагов. Под конец она выкрикнула традиционное амазонское приветствие «Куна манда хера!  (Победа кунизма неизбежна!)», и вновь грянула варварская музыка.

          Потом музыка прекратилась, и тотчас  дюжина кунок отделилась от общей группы и выстроилась  напротив шеренги пленников. Каждая держала в одной руке тонкую бечевку, в другой – острый кремневый нож. Я почему-то рассчитывал, что начнут с мальчиков. Но все равно  мне в какой-то мере  повезло: я стоял с краю, а резать яйца начали с другого конца.
 
          Все происходило так, как обещала Лу-лу. Перед тем, как сделать чик, каждая кунка давала клятву верности кунизму. Обрезаемые яйца падали в блюдо, которое держала За-ну. Она приближалась ко мне все ближе и ближе. Лу-лу с ножом наготове стояла рядом со мной,  подбадривая меня жестами и улыбкой.

          Вот с глухим стуком упали яйца соседа, и Лу-лу, зажав нож губами, опустилась передо мной на колени и сделала несколько оборотов бечевкой вокруг моей мошонки. Больно затянула…

          Вдруг послышался шум со стороны селения. Какая-то амазонка мчалась со всех ног к праздничной поляне, истошно  крича. Можно было разобрать только: «Ра… Ра… Священный Ра…»

          Неожиданно Большая Куна с невероятной для нее резвостью бросилась ко мне,  оттолкнула Лу-лу, уже приставившую холодный  нож к моей мошонке, и быстро раскрутила бечевку. И тогда я понял, что кричала амазонка. Она кричала: «Священный Ра умер!.. Умер Священный Ра!..»

          … Как говорится, не было ни пенса, да вдруг целый шиллинг! Только что я был самым презренным рабом, и вот я уже Священный Ра! Ну, если точнее, в ранг Священного Ра возвели не меня, а мой пенис, но и должность носителя Священного Ра, которая досталась мне, сделала мою жизнь совсем иной.

          Меня поселили в Храме, самая вкусная еда и самое лучшее питье доставлялись  по моему первому требованию, группа приставленных ко мне на-ши стала денно и нощно заботиться о моем здоровье, и с  моих ног наконец-то сняли эту дурацкую бамбуковую палку!

          Но при этом, к сожалению, все равно я оставался пленником. У дверей Храма в любое время суток дежурила  вооруженная амазонка. Это был у них пост номер один.

          Священным Ра мой пенис стал вечером того же дня, когда меня чуть не кастрировали. После окончания Праздника Жареных Яиц все амазонки собрались в Храме. Это было округлое помещение, в центре которого стоял большой стол на массивных ножках. Меня,  отмытого до блеска, уложили спиной вниз на этот стол, именуемый у амазонок Столом Священной Скачки, и привязали к нему мои руки и ноги. Таким образом, я практически был лишен возможности принимать какое-либо деятельное участие в дальнейших событиях.

          Не меньше дюжины самых красивых амазонок под ритмичные удары в ладоши всех присутствующих стали водить вокруг меня хоровод, демонстрируя различные обольстительные позы и поочередно трогая мой пенис. При этом они громко взывали: «О, восстань, Священный Ра!», что было чистой воды формализмом, так как Священный Ра и без того с самого начала хоровода  едва не гудел от напряжения.

          Теперь представьте, какое убийственное разочарование постигло меня, когда после окончания этих камланий ко мне на Стол  забралась отнюдь не какая-либо прелестница из хоровода, а сама Большая Куна!  Пыхтя и кряхтя, она водрузила на меня свои необъятные телеса и, чередуя молитвенные  призывы к Великой Куне с откровенно сладострастными воплями, стала производить ерзанья, которые назвать скачками можно было с большой натяжкой.
 
          Наконец Большая Куна, вполне удовлетворенная, сползла с меня, воскликнув  торжествующе «Куна манда хера!», и я вздохнул было с облегчением, но следом пошли другие жрицы, не сильно уступающие ей  размерами. Каждый сеанс предваряли все те же взбадривающие пляски. Кроме  того, меня напоили каким-то возбуждающим напитком, отчего Священный Ра зажил вполне самостоятельной, не зависимой от меня, жизнью: он исправно трудился, в то время как я, утомленный однообразием процедуры, едва не засыпал. В толпе стоящих вокруг амазонок краем глаза я заметил Лу-лу. Она смотрела на меня с выражением ужаса и сострадания.

          Несколько развлекла меня За-ну, выступившая последней в  «заезде» жриц. Она оседлала меня по-хозяйски уверенно и, в отличие от своих грузных предшественниц, подпрыгивала с таким энтузиазмом, что несколько раз «выскакивала из седла».

          На этом процедура возведения моего пениса в ранг Священного Ра закончилась.

          А на следующий день, с утра, ко мне повалили простые прихожанки…

          На третий день я уже начал подумывать о том, что лучше бы мне отрезали яйца. Предыдущий носитель Священного Ра умер, как говорили, от неизвестной болезни, но я-то теперь знал точный диагноз: они его просто заездили!
 
          Согласно обычаю каждая куна детородного возраста должна была  раз в неделю посещать Храм Священной Скачки, и существовала очередь, которая строго соблюдалась. Только жрицы залазили на Стол Священной Скачки в любое время, как только им заблагорассудится, закрывая Храм для рядовых амазонок то под видом ремонта, то якобы для проведения обрядов, улучшающих чудодействие Священного Ра.
 
          Настал день, когда ко мне пришла Лу-лу. Она была взволнована: ей предстояла первая в ее жизни Священная Скачка. Надо ли говорить, какие сложные чувства испытывал я! Тут была и радость от того, что наконец-то исполнится мое давнее страстное желание, и неловкость, вызванная тем, что любимая женщина будет отдаваться мне по обязанности.
 
          Меня теперь не привязывали к столу,  однако в Храме почти всегда находился кто-то из на-ши, поэтому я обратился к Лу-лу на английском.  Если она пожелает, сказал я, мы можем только сделать вид, что занимаемся Священной Скачкой.  Лу-лу ответила, что теперь, когда мой пенис возведен в ранг Священного Ра, связь со мной не является чпоки-чпоки.  Кроме того, добавила Лу-лу, она не знает, как это объяснить, но то обстоятельство, что никто другой, а именно я стал носителем Священного Ра, вызывает в ее душе необыкновенный трепет, и она исполнит то, что положено совершать каждой куне, не только с должным прилежанием, но и с большим удовольствием.
 
          Ободренный такими словами, я привлек к себе мою милую Лу-лу, мы возлегли на Стол, и я постарался все сделать как можно нежнее и деликатнее.
 
          … Из счастливого забытья нас вывели  протестующие крики за дверью.  Их издавала амазонка,   очередь которой  давно уже подошла. Мы с Лу-лу обнялись на прощание, и она со слезами на глазах покинула Храм.

          Снова потянулись безрадостные дни. Десятки кунок, - старых и молодых, толстых и худых, высоких и приземистых, страстных и холодных, - проходили через меня, не оставляя никакого следа в моем сердце. Я жил только воспоминаниями о Лу-лу, я считал часы до следующего ее прихода. Вероятно, по этой причине Священный Ра  все чаще стал давать сбои. Даже возбуждающий напиток, которым проклятые на-ши поили меня вместо воды, не всегда помогал.
 
          Наконец Лу-лу пришла ко мне. Но радость встречи была  омрачена вестью, которую она принесла.  Лу-лу узнала от матери,  что жрицы не довольны мной и решили от меня избавиться.  В ближайшие дни состоится вылазка на один из островов, где пока еще  хозяйничают мужчины.  Там амазонки  похитят какого-нибудь молодого самца, чтобы заменить меня.  Я же, скорей всего, буду тайно отравлен.
 
          Сообщив мне об этом, Лу-лу разразилась бурными рыданиями. Плача, она повторяла вновь и вновь, что ей не нужен никакой другой Священный Ра, что она умрет вместе со мной. Я целовал ее мокрые глаза, нежно гладил ее тонкие вздрагивающие плечи и бормотал ей слова утешения.
 
          Мысль о побеге снова пришла ко мне. Как только Лу-лу несколько успокоилась, я сказал, что мы можем уплыть отсюда на тот остров, где я жил раньше. Там мы будем в полной безопасности. Только мне нужна ее помощь в подготовке к плаванию.

          Лу-лу ответила, что одна из главных заповедей кунизма запрещает кунам добровольно покидать племя, и Великая Куна  поглотит нас, едва мы отплывем от острова.

          «Милая Лу-лу, - сказал я с жаром, - и эта заповедь и многие другие не соответствуют истинному кунизму, а придуманы жрицами для удержания власти! Почему, к примеру, на всех кунок племени должен приходиться только один Священный Ра? Ведь у солнца – Великого Ра, есть только одна Великая Куна! Следовательно, у каждой куны должен быть свой Священный Ра, свой мужчина!
 
          Лу-лу смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

          «Мы уплывем на мой остров, - продолжал я, - и я буду только для тебя, Лу-лу, Священным Ра, а ты будешь для меня Священной Куной!  И вот увидишь, как мы заживем счастливо!

          Лу-лу вытерла слезы, улыбнулась, и сказала:

          «Скажи, Робин, что я должна сделать?..»

          … Кто-то тормошил меня среди ночи. Я стряхнул сон и услышал шепот: «Робин, Робин, проснись, это я, Лу-лу!»
 
          Прошло четыре томительных дня со времени нашей последней встречи. Все это время Лу-лу не давала о себе знать. Я терялся в догадках и в тягостных предположениях. Удалось ли Лу-лу исполнить то, что я ей велел?.. Может быть, наш заговор раскрыт, Лу-лу схвачена и ее пытают?..  Доставлен ли уже в селение новый носитель Священного Ра?..  Если  так, то меня могут отравить в любой момент!.. Опасаясь этого, я в тайне от на-ши последние два дня ничего не ел…

          И вот Лу-лу со мной! Она крепко обняла меня и сказала:

          «Не бойся, Робин! Здесь никого нет.  Я заступила на пост у Храма, а на-ши ушли к себе. Пойдем!»

          Мы вышли на улицу. Стояла лунная ночь. Держась в тени построек, мы молча покинули деревню и направились в сторону океана.
 
          Великая Куна сверкала лунными бликами, как рыбьей чешуей. Волны с мягким шелестом набегали на берег. Лу-лу подвела меня к  пироге, лежащей на прибрежном песке.  Я заглянул в пирогу и увидел в ней длинный шест, который мог служить мачтой, парус, свернутый в рулон, несколько мотков веревки, корзину с едой и пару кувшинов воды. Молодец Лу-лу! Все сделала, как надо!

          Я благодарно поцеловал Лу-лу и, торопясь, начал с помощью веревок крепить мачту. Не сразу, но мне это удалось, и я занялся парусом.  Здесь меня ждало глубокое разочарование: парусина, истертая песком и камнями, разорвалась на несколько  кусков, едва я стал ее натягивать.
 
          Чертыхаясь, я  взял у Лу-лу нож, отрезал кусок веревки и расплел его на тонкие пряди-бечевки. Умница Лу-лу сразу догадалась о моих намерениях и  стала мне помогать. Она проделывала ножом отверстия по краям лоскутов, а я сшивал их бечевками.
 
          Нам следовало спешить, так как с восходом солнца на смену Лу-лу к Храму должна была прибыть другая амазонка. Не найдя Лу-лу, амазонки тут же хватятся и меня!

          Тем временем небо над океаном  стало светлеть  – Великий Ра готовился выйти из Великой Куны. Мы с Лу-лу то и дело  поглядывали в сторону селения и тревогой прислушивались. Пока оттуда слышался только мирный крик петухов.

          Наконец мы закончили чинить парус, и я принялся крепить его к мачте. Одновременно с тем, как я завершил эту работу, край солнца показался на горизонте и вспыхнул новый день!
 
          Я развернул парус, но пирога не сдвинулась с места. Судя по движению облаков, ветер дул на восток, в нужную нам сторону, но здесь, у берега, из-за высоких прибрежных холмов он едва чувствовался. Нужно было удалиться  от берега не меньше чем на треть мили, чтобы парус заработал в полную силу.

          Мы с Лу-лу налегли на весла, и тут из поселка послышался шум переполоха. Спустя пять минут на берег с криками выбежали два десятка амазонок с копьями и луками в руках. Они стали метаться у воды, выкрикивая угрозы и проклятья.
 
          Мы отплыли от берега не более чем на сто ярдов, когда амазонки притащили откуда-то пирогу, сели в нее и бросились  в погоню. Против двух наших весел у них было порядка дюжины, и расстояние между пирогами сразу стало быстро сокращаться.

          Я понял, что нам не уйти. Каждую минуту я ждал, что амазонки начнут стрелять из луков – мы были сейчас для них прекрасной мишенью.  Потом по их крикам я догадался,  что они считают Лу-лу моей пленницей и  не стреляют, так как  боятся попасть в нее.
 
          «Лу-лу, - сказал я, - плыви к ним, они тебе ничего не сделают!»

          «Нет, Робин, - ответила Лу-лу, гребя изо всех сил, - лучше я погибну с тобой!»

          «Лу-лу, прыгай!» - взмолился я.

          Лу-лу бросила весло и с криком «Прощай, Робин!» нырнула с  кормы в воду. Показавшись на поверхности, она под радостные крики амазонок поплыла к ним. И тут же в мою сторону полетели стрелы. Они вонзались в пирогу совсем  рядом со мной. Я укрылся за парусом и пригнулся как можно ниже. Так грести было очень сложно, лодка едва двигалась,  и я понял, что минуты моей жизни сочтены.

          Неожиданно со стороны амазонок раздался шум странной суматохи. Я выглянул из-за паруса и увидел, что  мои преследователи плавают в воде рядом с перевернутой пирогой. Я понял, что это Лу-лу опрокинула их посудину. Сразу  несколько разъяренных амазонок, окружив Лу-лу, наносили ей удары копьями. Она отбивалась, как могла, пока не исчезла под водой. Слезы выступили из моих глаз.

          Но предаваться горю не было времени: хотя амазонки, оказавшиеся без пироги, были мне теперь не страшны,  от берега уже отчаливал другой отряд…  Я снова взялся за весла. Я греб и все посматривал с надеждой на  парус, едва колеблемый ветром.
 
          Вторая пирога летела стремительно ко мне. Уже я видел, как амазонки на ее носу натянули луки. Я отдавал изнурительной гонке последние силы. Надежда снова стала покидать меня… Гребок, еще гребок, и – о, радость! -  мой парус затрепетал и вдруг расправился, наполняясь спасительным ветром…

          Родной мой остров показался только на исходе дня. Его вершины пламенели в лучах заходящего солнца. Я стал грести  с утроенной силой и уже через час, не сдерживая слез, целовал его шершавые камни.
 
          Я не знал  тогда, что этот остров станет моим приютом еще более чем на двадцать лет.

                Эпилог

          Четверть века спустя, просматривая  газету «Дейли курант», я обнаружил заметку, под названием «Привет неизвестному Робину из Южной Атлантики». Привожу ее почти дословно.

          «Капитан Джек Уилшир, вернувшийся в Портсмут после плавания в Бразилию, сообщил, что он  обнаружил в Южной Атлантике остров, которого ранее не было на картах. Обитающие на острове туземцы встретили экипаж корабля с чрезвычайным дружелюбием. Удивительно, но многие из них отличались вполне светлой  кожей. А молодого  вождя племени вообще легко можно было принять за европейца.
 
          Больше же всего Джек Уилшир и его спутники поразились, когда мать вождя обратилась к ним на английском языке. Она спросила, не знаком ли им Робин из племени Англия? Джек Уилшир ответствовал, что он сам из «племени» Англия, но племя это очень велико, и в нем так много Робинов, что всех знать невозможно.

          Почтенную туземку сильно опечалили эти слова.  «Если бы Робин вернулся домой, - сказала она, - вы бы сразу поняли, о ком я говорю!  Во-первых, Робин самый красивый, во вторых, он самый мудрый, а еще он умеет делать бренди и зажигать воду!»

          Прощаясь, мать вождя попросила передать Робину, если он вдруг  появится в Англии, что многочисленные сыновья и дочери Робина ждут его возвращения на остров, чтобы воздать ему великие почести и как отцу, и как основателю правильной веры; что  бедная Лу-лу тоскует по Робину и каждый день обращает к Великой Куне страстные мольбы  о  его возвращении»