3- Капризы памяти

Полевые будни. Южный Урал.

1.
Всё начиналось с Челябинской геолого-съёмочной экспедиции, куда нежданно-негаданно нам пришлось отправиться из-за того, что мой умный муж провалил защиту диплома. Возможно, сказался застарелый конфликт с профессором Малаховым, из-за которого Лёню даже отчислили из института на третьем или четвёртом курсе и он на целый год отстал в учёбе от своих сокурсников. Но дружба не была прервана, на нашей свадьбе гулял «старый» курс.
Что ни делается, всё к лучшему. Художник по профессии, я вкусила маршрутно-палаточную жизнь, узнала, что такое полевой сезон для геолога-съёмщика. Когда Лёня впервые произнёс при мне: «поле», я удивилась, показалось странным, что он связывал это слово с работой геолога. В моём представлении было: поле это… поле, где колосятся хлеба, цветут васильки и ромашки.

Стёрся в памяти процесс устройства на работу. Инициатива принадлежала Лёне, я была лишь его «ребром», меня это устраивало, и я полностью отдалась во власть эйфории по поводу пейзажа, обстановки, в которой предстояло жить, как я поняла, до глубокой осени. Ухо моё уловило такие слова, как «медь требует постоянных изысканий», «сидеритовые руды», «хромшпинелиды». Слова были странные, непонятные, хотя интерес к необычным «камушкам» сидел во мне с детства: из пионерского лагеря, из походов я всегда привозила груду камней, вызывая недовольство моих домашних.

Лагерь наш был разбит на берегу реки в двух километрах от небольшой деревушки на Южном Урале. Двухместные палатки, стоящие в ряд вдоль берега реки, и одна большая – камеральная, где готовилась документация, хранились образцы пород и разные разности общего хозяйства, такие, например, как продукты, посуда, вёдра, инструменты. Там же работала я, «колдуя» над так называемыми «синьками» – контурными картами площади изысканий. Сейчас эти места знамениты. Открыт Аркаим, которому шесть тысяч лет. И съезжаются туда археологи со всего света и тысячи паломников, чтобы окунуться в ауру далёких предков, поклониться памяти их.

Среди геологов был Лёнин однокурсник – Рафаэль Пильщиков, рослый, «евреистый» красавец с брюлловской причёской и чувственным ртом. Он-то и увидел три фигуры, движущиеся в сторону лагеря, – одну могучую и две маленьких, вполовину меньше первой. Ожидая приезда Журавлёва, Пильщиков решил пойти навстречу, не подозревая, что мы привезли ему Тосю – претендентку на невесту. Она сама возымела претензии на такой статус и увязалась за нами. Росточком с меня, если не меньше, с очаровательной мордашкой, но, видимо, когда Бог выдавал мозги, Тося где-то гуляла, может, выискивала мальчиков. Лёня шепнул мне: «Рафыч расстался с этой куклой и вряд ли захочет её видеть. Отговори». Но Тося была настойчива, нам ничего не оставалось делать, как смириться: «Не нам решать». Но, Боги небесные! Предстояло ехать поездом часов десять, а эта Тося была не в меру говорлива, безапелляционна, демонстрируя собственное, особое мнение. Это было так утомительно, что Лёня не выдержал: «Принцесса, – сказал он, – прежде, чем иметь право на особое мнение, не мешало бы, как минимум, не побрезговать изучением предмета». Но когда «принцесса» серьёзным тоном заявила «селёдка солёная потому, что море солёное», он махнул рукой и забрался на верхнюю полку.

Когда Рафаэль, наконец, приблизился к нам, на лице его была такая растерянность, что невольно растерялись и мы. Мне всегда нравилось, как мужчины при встрече обмениваются рукопожатием, а их объятия со звучным похлопыванием по спине едва не вызывали восторженный визг. Но тут случилась немая сцена. Тося с застывшей улыбкой, подрагивая распрекрасными ресницами, во все глаза смотрела на Рафаэля, наивно ожидая радости по случаю своего прибытия. Взгляд её говорил: «Да, я приехала, чтобы доказать, что сумею быть декабристкой, поехать за тобой на край света, и ты должен – да, да, должен! – оценить мой героический шаг». Вряд ли Тося читала о декабристках, но, возможно её чудные, розовые, маленькие ушки что-то уловили на уроках литературы в школе. Пильщиков, видимо, не считал, что обязательно что-то должен, мало того, ему и в голову не пришло сравнивать гостью, неожиданно свалившуюся на голову, с декабристками. Пауза затянулась. Наконец, Рафаэль, глядя на нас с Лёней, выдавив вялое «Здрассьте», взял у Тоси её модную сумочку, снял с моей спины рюкзак и молча повернул обратно. Мы поплелись за ним.


Угадали к ужину – удобное время для знакомства: все были в сборе, сидели за большим столом, сколоченным из строганных досок, ещё пахнущих смольём. Вокруг стола, раскладывая кашу в алюминиевые миски, хлопотала повариха тётя Наташа – крепкая тётка лет сорока пяти, а может быть, пятидесяти пяти – эти возрастные категории мне казались одинаково «дремучими», во фланелевых шароварах, цветастой ситцевой кофте навыпуск, в белом платке, повязанном по самые брови. Появившись в отряде, повариха отрекомендовалась Натой, и получила имя Тётьнат.

Я была привычна к походным условиям – в школьные годы с туристическим кружком от Дворца пионеров не одно лето осваивала родной край – и тут мне всё и сразу понравилось. Ещё бы, даже стол был! В походах обычно сидят, где придётся. Но бедная Тося! Ковырнув ложкой кашу, брезгливо скривила ротик. По-моему, она так и вышла из-за стола голодная. На ночь Рафаэль устроил её в своей палатке, а сам, взяв в «камералке» запасную раскладушку, ночевал под открытым небом. Но прежде они ушли вдоль берега далеко за пределы видимости и долго-долго бродили. Летом ночи короткие, как говорится, «заря с зарёю сходятся», но задолго до сумерек все деликатно попрятались в палатки, и никто не видел, как и когда вернулись наши «жених с невестой». Наутро Пильщиков не пошёл в маршрут, а, как и подобает джентльмену, взял на себя ответственность за гостью и благополучно отправил её домой. А это было не совсем просто: два километра до деревни пешком, потом полтора часа трястись в утлом длинноносом автобусе до железнодорожной станции по ухабистому бездорожью без какой-либо уверенности на приобретение билета хотя бы в общий вагон. Июль пиковый месяц летних отпусков, народ активно едет, как с севера на юг, так и с юга на север. Но, видимо, всё обошлось без особых проблем: к вечеру Рафаэль появился в лагере. Я ожидала, что его или хотя бы нас непременно станут донимать расспросами: всё-таки не каждый день здесь появляются невесты, которых почему-то сразу выпроваживают восвояси. Но, оказалось, тут собрались интеллигентные люди. Все делали вид, что ничего особенного не произошло. Я впала в состояние эйфории, безоговорочно сразу и всех полюбив. Но, к сожалению, благородными качествами новых друзей не обладала, от природы была любопытна и потому, улучив момент, когда рядом не было «ушей», припёрла Рафаэля к стенке, разумеется, образно говоря, потому что вокруг никаких стен на километры не было. «Раф, – сказала я, всем своим видом давая понять, что сопереживаю обеим сторонам, – а тебе Тосю не жалко?» Рафка долго молчал, сосредоточенно выискивая что-то в траве, потом двумя пальцами это что-то поднял, вытянул руку, намереваясь сунуть мне за шиворот какую-то гадость. Ж-жук! На свете не было, не могло быть человека, который больше меня боялся бы ползающих тварей. Я вскочила, издав такой вопль, что из палаток повысовывались лица. Отбежав на безопасное расстояние, я крикнула «Дурак какой-то!» И тут же расплакалась – не от страха, не от обиды – мне было стыдно за свой детский выкрик, за «дурака какого-то», так обычно в детстве девчонки реагируют на мальчишек. «Боже мой, – пронеслось в голове, – он же будет обо мне думать, как о малолетке, а мне уже двадцать!» Но обидчик сам не на шутку испугался моих слёз, стал долго и нудно оправдываться – «Ну чего ты? Пошутил же я! Чего ты? А?» На горизонте показался мой «драгоценный», а Рафаэль, не видя его, всё вытанцовывал возле меня, успокаивая. В конце концов, я расхохоталась. Мир был восстановлен.

Разожгли костёр. С реки несло прохладой, но комарьё озверело: относительно немного его на южном Урале, но по вечерам донимало. Стал подтягиваться народ. Казалось, можно было бы считать знакомство состоявшимся, – вторые сутки пошли, но, как правило, в первые дни в большой компании взгляд «замылен», «персоналии» в сознании оседают далеко не сразу. Кроме Рафаэля, я хорошо знала Виктора Фёдорова – синеглазого, с глубокой ямочкой на подбородке, что говорило о влюбчивости хозяина, с пушкинской шевелюрой, с достоинством в осанке, основательного, не скорого на улыбку. Жену его – красавицу Верочку мне предстояло узнать много позже, после поля, а тогда она в ожидании рождения ребёнка осталась в Свердловске. Три человека в отряде – Журавлёв, Пильщиков и Фёдоров – однокурсники, это уже коллектив, и даже если бы остальные члены отряда оказались «не с того поля ягодой», это погоды не испортило бы. Хотя в народе говорят: «одна паршивая овца всё стадо портит». Но всем нам повезло, «паршивой овцы» не оказалось. Может потому, что мы не были стадом?

Из всех я сразу выделила семейную пару Григорьевых – Аркадия и Валю. Я была молода, и уверена в том, что семьи создаются только по любви. Но представить нежные отношения между Григорьевыми не могла. У них уже были дети – трёхгодовалые сыновья-близнецы, почему-то это тоже казалось странным. Аркадий – «юноша с красивой посадкой головы», как, по рассказам, называли его в студенческие годы, умный собеседник, душа компании, он и в поле возил с собой гитару. Валя была недурна собой, хотя и с мальчишеской фигурой, эрудированна, уравновешенна, и, наверное, обладала ещё множеством других достоинств, но не было в ней главного – женственности, человеческой притягательности. К тому же она, похоже, была старше Аркадия, хотя и такие неравные браки порой бывают счастливыми и долговечными, но кто осмелится оспаривать то, что природой предусмотрено старшинство мужчины в семье?

Мне нравилось смотреть, как полыхает первый в моей жизни «взрослый» костёр. Чтоб веселее горел, в него подбрасывали свежей сосновой хвои, отчего во все стороны разбрызгивались искры. «Как бенгальские огни», – подумала я. Вспомнились прощальные костры в пионерских лагерях: в центре большой поляны устанавливали огромную ель, а вокруг к ней прислонялись маленькие сосёнки. Мы, ребята, всем лагерем сидели вокруг и зачарованные грандиозным зрелищем, слушали  вальсы, исполняемые на аккордеоне: «Амурские волны», «На сопках Манчжурии», «Старинный вальс», «Дунайские волны». До сих пор, без торжественной грусти не могу слушать эти вальсы.

Задумавшись, я очнулась от хохота: это Рафаэль в очередной раз забавлял народ своей байкой о «дипломном» пожаре. А история была такая. Корпел он над дипломом. Были майские праздники и все разъехались, кто куда, он был один в общежитской комнате. Не спит, не ест – всё корпит. Вокруг исписанные, изрисованные листы, карты, такой рабочий беспорядок, что шагнуть негде. А в углу среди вороха бумаг включена электрическая плитка – для обогрева: общежитие плохо отапливалось. Ну, скажите, пожалуйста, разве можно в таком беспорядке электроплитку включать? Тем более, среди бумаг. Недалеко до пожара. Так оно и случилось. Пильщиков был так увлечён работой, что не унюхал, не учуял надвигающейся беды. И лишь когда занялось пламя, он выскочил в коридор, и забегал, залетал, плавно махая руками, точно крыльями, и шёпотливо кричал: «Пажа-ар! Пажа-ар!» Разумеется, шёпота его никто не слышал. Лишь по счастливой случайности кто-то оказался в коридоре и догадался вызвать пожарников. Пожарники приехали, а наш герой всё махал крылами, шёпотом оповещая мир о «пажаре». Огонь усмирили, но – бедный Рафик! – плакала не только почти законченная дипломная работа, но и документы, и стильное бобриковое пальто. Нейлоновые рубашки, ставшие через несколько лет писком моды, тогда советской промышленностью ещё не выпускались, потому, хоть такая ценная вещь не сгорела. И с брюками повезло: в тот момент они были на хозяине, а то остался бы и без штанов. Когда пожарники уехали, начались такие проблемы в отношениях с комендантом общежития – из-за электроплитки, что впору было плюнуть на институт и уехать к маме в тёплый, благодатный край, где цвели каштаны, где персики росли прямо возле дорог. Плюнуть? Но пять лет, потраченные для достижения мечты о самой романтичной профессии, которой бредил с малых лет! Когда перо жар птицы почти в руках! Нет, такого Пильщиков не мог себе позволить. Сгорела дипломная работа? Ну и что? В голове-то осела. Не уехал погорелец к маме. Мир не без добрых людей, и всё постепенно улеглось, диплом, в конце концов, хоть и с оттяжкой по срокам, но был защищён.

Рафаэль прекрасный рассказчик с выраженными актёрскими данными. С трагикомически растерянным выражением на лице, округлив и без того огромные глаза, не мигая глядя в костёр, он медленно поднимается, вытягивается во всю свою долговязость, распускает «крыла» и с трепыханьем в голосе протяжным шёпотом повторяет: «п-паж-жа-а-ар!». Я не впервые слышу эту байку, но каждый раз с восхищением наблюдаю за Рафкиной игрой. Он никогда не бывает одинаков.

Вдруг взгляд мой падает на крупную рыжеволосую девушку, сидящую поодаль на ящике из-под картошки. Кажется, её зовут Рита. Она смотрит на Рафку влюблёнными глазами. «Ого, – думаю я, – наш Раф пользуется спросом. Уж не потому ли, не церемонясь, отправил Тосю восвояси? Я тут же себя одёргиваю: нет, нет, не может эстет Пильщиков остановить свой выбор на таком «бомбовозе».

После подтвердилось, что Рафаэль не только не проявлял симпатии к  Маргарите, но был с нею откровенно нелюбезен. Как ни странно, с явной антипатией к девушке относилось всё мужское сословие в партии. Пренебрежительный тон в разговоре с ней позволял себе даже образец спокойствия и великодушия Виктор Фёдоров.

Внушительных габаритов, плотная, ширококостная, по чьёму-то выражению «боксёр тяжёлой весовой категории», с копной непослушных волос цвета красной меди, с крупными брызгами веснушек по всему лицу и плечам Маргарита появилась в отряде после окончания Ленинградского института. По всей видимости, она сразу стала отщепенцем. Шпильки, колкости, обидные шутки в её адрес, похоже, доставляли удовольствие мужчинам. Не участвовал в травле лишь Аркадий Григорьев. Журавлёв просто приглядывался, так же как и я, не понимая ситуации.

Как-то за ужином добродушная Тётьнат, пожалев Маргариту с её постоянной простоквашной диетой, явно без задней мысли, подставив девушке миску, где каши было «с гулькин нос», участливо проговорила: «Риточка, может, хоть попробуешь?» Рафаэль – у-у, изверг! – изображая любезность, решил поиздеваться: «Кушай, кушай, деточка! А то похудеешь. Хочешь, добавлю?» И протянул свою миску с недоеденной кашей. У Маргариты лишь поднялись брови и напряглись крылья носа. «С ума сойти, – подумала я, – этой бы миской да обидчику в морду!». И вдруг, не помня себя, с диким воплем я соскочила со своего места, схватила миску с Рафкиной кашей и запустила в него. Это случилось в считанные секунды. Видимо, никто не ожидал от меня такой реакции, и потому в воздухе повисла тишина, которую резким карканьем разбила пролетевшая над нами ворона. Я и сама не ожидала от себя ничего подобного и тут же испугалась, может быть потому, что по природе не из драчливых и за себя постоять никогда не могла. И если бы в ситуации Маргариты на её месте оказалась я, не смогла бы ни запустить в обидчика этой несчастной кашей, ни гордо смолчать, как Маргарита. Наверное, разревелась бы от обиды и унижения: на слёзы была скорая.

Первым опомнился Рафаэль. Поставив посудину на стол, медленно поднимаясь, попутно снимая с себя кашу и стряхивая её обратно в миску, он зло посмотрел на меня. Не произнёс ни слова, но рот его нервно дёргался. Перекинув через скамью длинные, как жерди ноги, он поплёлся к речке. Меня никто не осудил, а Григорьев даже поощрительно улыбнулся.  Маргарита кивнула мне, видимо, в благодарность. Но Журавлёв, схватив меня за руку, выдернул из-за стола и потащил в овраг. Мне крепко досталось на орехи: «Хулиганка, – шипел он, – шпана! Решила опозорить меня? Но знай, прежде всего, ты себя, себя позоришь!». В ответ я навзрыд рыдала, не смея возражать. Мне показалось, что он сейчас же бросит меня, отправит к маме, как Рафка Тосю. Но Тося приехала не званная, а я-то! Со словом «жена» я трудно свыкалась, ощущая себя, скорее дочерью, собственностью мужа, он был для меня взрослым дяденькой, отцом, которого долго-долго не было, и вдруг нашёлся. Как я понимаю теперь с расстояния лет, моё дочернее отношение к мужу было вполне объяснимо. Отца моего забрали в Красную армию, едва я родилась. Летом сорокового года он написал маме: «Бери отпуск или увольняйся, придумай что-нибудь, но приезжай! И обязательно с дочерью. Кто знает, свидимся ли?». Он, молоденький рядовой солдатик уже тогда знал, что война неизбежна. Служил он в Саратове, и мама отправилась к нему пароходом от Перми – тогда Молотова по рекам Каме и Волге. Был июль – пик жары, от которой не спасала близость воды. В дороге я заболела, и мама намыкалась со мной. Где мне, крохе тогда, было помнить это? Но, видимо, каким-то образом осталась в подсознании память о том, как при встрече отец держал меня на руках и плакал. Он был связистом и погиб в сентябре сорок первого года под Смоленском. Вспоминая отца, мама часто удивлялась: как могла природа так повториться? По её словам я была похожа на отца не только внешне. Не ведая о том, я повторяла его манеры, привычки, вкусы. Тоска по отцовской любви сопровождала меня до зрелого возраста, когда впору самой холить и лелеять стариков. До сих пор с замиранием сердца в документальных кадрах телевизионных фильмов я выискиваю знакомые черты родного лица. Знакомые лишь по уцелевшим фотографиям. Встретив Лёню, я потеряла голову. У меня была намечена свадьба с другим парнем, и выйди я замуж за ровесника, возможно, не смотрела бы на мужа так – снизу вверх глазами ребёнка, ждущего, что его «возьмут на ручки».

Лёня и в отряде был самый старший после начальника: в институт поступил поздно, окончив сначала техникум, потом отработав положенные три года  на урановых рудниках Германии.
Под воспитательные рулады я всё плакала, рыдания перешли во всхлипы. «Ты хоть поняла, что безобразно себя вела?» – строго спросил грозный муж. Я мотнула головой, а в душе поднималось возмущение: как можно терпеливо сносить, когда унижают человека? Лёня, поняв, что урок я усвоила, сменил гнев на милость, нежно чмокнул в нос и вдруг огорошил: «А ты у меня молоток! На амбразуру лезешь за кого-то».

Возвращаясь в лагерь, мы столкнулись с Рафаэлем. Увидев моё зарёванное лицо, он сначала удовлетворённо хмыкнул, потом, почесав в затылке, выдал: «Ты знаешь, … это… я был неправ». О, Боги небесные, мир чуден! Я, подпрыгнув, чмокнула Рафку в плечо, в мокрую рубаху. Лёня отвёл глаза.

продолжение:   http://www.proza.ru/2013/02/08/1420