Фрагменты романа Каракалпакский Клондайк. Витька-

ВИТЬКА-БУЛЬДОЗЕРИСТ

     Голопузое каракалпакское небо бесстыже, как знойная распаренная баба, распласталось над Витькиной головой. Ни ветерка, ни облачка. Душно, безукрытно, беззвучно в степи.
     В вагончике, в этой накалённой от беспощадного солнца жестяной консервной банке, превратившейся в печную духовку, ещё невыносимей…
     Витька поворачивает голову, смотрит вдаль вдоль дамбы – не пылит ли дорога на ней, не идёт ли, не едет кто к нему? Полевое жилище Витьки стоит под насыпью, им же поднятой и отутюженной лопатой вернейшего друга «Мустанга» - бульдозера «сто тридцатки». В кабине стального товарища тоже усидеть невозможно. Там мир вообще застеклён с четырёх сторон, и от двигателя, задыхающегося на внешнем пекле собственными выхлопами, сочащегося и плюющегося соляркой и маслом, такой дух идёт – смерть! Летом работа в степи для техники – истинное испытание на термоустойчивость всех систем её железного организма. И организм этот очень болезненно переносит пятидесятиградусную подчас жару.
     Сегодня Витька работать не может: он болеет. И болезнь его тоже степная – похмелье, жесточайшее похмелье. Витька, как и небо, лежит пластом, но не на лебяжьих мягких облаках (их в небе, если справедливо прикинуть, вот уж с месяц как не появлялось), а на замусоленном комковатом матрасе в тени вагончика. Матрас служит хорошим изолятором между человеком и раскалённой землёй и его приходится периодически перетаскивать за тенью, уползающей от лежбища бульдозериста по ходу солнца.
     Витька рыжеволос, сходно с этим проклятым солнцем, ревниво карающим всех рыжих с их уязвимой аллергической кожей. Мстит ли оно методичной термообработкой им, рыжим, за схожесть с собой - единоправным властелином над всем живым и неживым на свете - неизвестно. Но металлопрочная техника не выдерживает, а тут – человек…
     Рядом с Витькой стоит полведра мутной тёплой воды, в которой он смачивает быстро просыхающее грязное полотенце, служащее голове и грудной клетке в области сердца компрессом. По вялому безвольному Витькиному телу щекочущими струйками стекает едкий похмельный пот. Неутоляемая жажда изводит бульдозериста, то и дело, кружка за кружкой, заливающего в себя, как в кипящий дизельный радиатор, жидкость из того же ведра.
     Витька чутко знает свой организм, не хуже тракторного. Сейчас бы сверху во вздутый живот влить, пересилив отвращение, всего-то глоток-два тошнотворной «Чашмы» или, на худой конец, противной, нагретой горячим воздухом водки. И - амба, прополоскало бы его всего - до позвонков, до самой до изнанки; выблевал бы, выпотрошил он всю жидкую дрянь из нутра, чтоб - пусто, чтоб - до голимого желудочного сока опорожниться! А потом бы горячего зелёного чаю в освобождённое чрево или лучше жирной шурпы, почти кипящей, с огня, такой, чтоб губы и язык обжигало, чтоб – брызги из глаз и пар из ушей, чтоб очистительный пот остатки всех шлаков из пор и всех прочих отверстий повыгнал.
     Муторно Витьке, безысходно. Сдохнуть можно от такого состояния и от этой жарюки. И ведь деньги есть, приличные деньги - остались каким-то образом с трёхдневной шабашки под Карантау, выполненной одному «прокажённому» начальничку по имени Алтабай.
     Алтабай – хитрый, толстый каракалпак, без малейшего внешнего признака какого-либо следа лепры. Но ему, Алтабаю, обладающему здоровьем дикого кабана, вероятно, выгодно причислять себя к больным: у них льготы на всё. Вот и живёт начальник Алтабай в огромном доме, в котором у него, говорят, содержится даже прислуга. Как в прежние басмаческие времена, едрит их, бусурманов, мать! А Советская власть успокоилась себе, не высовываясь далее удобных цивилизованных пределов Нукуса.
     Витька за те трое суток и поспал-то всего не больше десяти часов – всё корчевал, утюжил поле под новую бахчу Алтабая. А тот кормил да поил его разведённым медицинским спиртом. Потому и деньги договорные - пятьдесят рублей, выданные по завершению работы - остались целыми.
     Деньги-то есть, да сил нет добраться в посёлок за «микстурой». И дорога не пылит: воскресенье. Выходной в ПМК, как и везде. Никто не появится, чтоб выручить, подлечить страдающего человека.
     Витьку Белостена в степи знают все. Он - безотказный пахарь. Если надо, он может работать сутками, на износ, без сна и отдыха, трезвый или пьяный – в любом состоянии, лишь бы топливо для бульдозера было, да для него кусок хлеба и кружка чаю, или спиртного чуток, если он сам под градусами. А под градусами Витька триста шестьдесят дней в году, ну, может, триста пятьдесят… Но зато он никогда никого не подводит – ни пээмковское руководство, ни всяких вневедомственных заказчиков. Витька везде успевает и всё выполняет качественно. В работе он неутомим и упрям, как тот осёл Яшка, и такой же простодырый. Хитрые калпаки пользуются этим, эксплуатируя за бесценок безотказного русака. И в ПМК на его левые дела закрывают глаза, поскольку там, где Витька вкалывает один, там, по всем разумным нормативам, должны работать три бульдозера и шесть, включая сменщиков, машинистов широкого профиля, причём, чтоб все были значкистами «Ударник коммунистического труда»!
     Витьке лет сорок пять. Он давний работник в ПМК. И давний бобыль. В Нукусе у него своя однокомнатная квартира. Но там он живёт только в период отпуска, раз в год, да ещё ночует в дни редких выездов из степи. Всё остальное время жилплощадь занимает неизвестно кто.
     Но частная собственность и всякая там недвижимость - особенно и не надобны Витьке. Семьи нет, детей нет – зачем? Пусть живут-ночуют люди, всё равно пустует жилплощадь. Понятие крыши над головой для Витьки заключено вот в этом передвижном вагончике, где мебели, посуды и одежды у него больше, чем в том Нукусе. Здесь Витькин дом, здесь ожидают его верный, как собака, «Мустанг» и благосклонная молчаливая степь, в которой Витька всегда кому-то нужен и в которой он - сам себе хозяин.

     Звенит от зноя воздух – сухой, сыпучий, белесоватый. Или это в ушах Витькиных звенит? Нет, звенит в пространстве. Витька вслушивается, стараясь не слышать отвлекающие толчки крови во взбухших височных венках.
     «Ну, етит твою в корень, да это же «сотка» стучит!».
     Витька расплющивает веки, приподнимается на локте. Больно смотреть вдаль, да ещё в сторону солнца, больно ослепляет оно слезящиеся глаза. Но это оттуда, оттуда, со стороны четвёртого сооружения, нарастает характерный стук дизеля. А вскоре появляется и пыль над дамбой. Только непонятно: стучит-то «сотка», а движется чёрт знает что – не трактор, а каракатица какая-то...
     «Или это у меня «галюники» на жарюке да с похмелюги?» – напрягается мозговыми извилинами Витька.
     По дамбе, звеня и лязгая, несётся на четвёртой передаче очень странная колымага. Это бульдозер «Т-100», но - без кабины, без лопаты, без капотных чехлов. За рычагами, торчащими, как два уцелевших обломанных зуба в пасти музейного динозавра, восседает, сверкая белками глаз, запылённый, будто погонщик в аравийской пустыне, небритый, взлохмаченный Илюха.
     Витька понимает, что каракатица - к нему катится, и не проскочит мимо, но все равно слабо машет рукой.
     - Эй, тормози, тормози! Сюда давай!..
     Илья лихо останавливает ископаемую технику, ступает на гусеницу, прыгает с неё в особенный, навороченный, ещё не пухлячный рыхлый грунт. Из формы одежды на нём трусы да новые самодельные плетёнки вида сабо. Илья улыбается во весь рот.
     - Привет, Виктор! – ударение лихач делает по-французски, на последнем в имени слоге. - А я к тебе. Магнето у нас на подстанции полетело… Ты мужик запасливый, может, найдёшь, а?
    Витька уже привстал и сидит на корточках у вагончика, опираясь слабой рукой на его колесо.
     - Ах, же, милый ты мой, да как же ты вовремя! – растроганно подаётся он навстречу спасительному гостю. - Найдём, всё найдём, но - потом. Спервоначала похмелиться надо, а то «Кондратий» схватит, или, вообще, кони двину…
     - Ясно, - изрекает Илья, стряхивая улыбку. - Я тоже малость болею, да лечиться нечем.
     - Вот и хорошо, милый. Там, в вагончике, на столе под клеёнкой - деньги. Все бери и дуй в Карантау. «Чашмы», арака, курить возьми и, обязательно, тушёнки - свиной. Лапши жидкой сварим. Шурпы - жирного, горячего – хочу! Давай, Илюшка, дорогой, лети на своей каракатице, об остальном - после поговорим. А то, ей-богу, кончусь я…
     Илью не надо упрашивать. Он всё понимает и с готовностью говорит:
     - Тогда, Вить, пару вёдер соляры дай, чтоб в оба конца хватило.
     - С «Мустанга» сливай, - вяло кивает Витька в сторону своего бульдозера, - да не телись, душа твоя грешная…
     Пополнив бак топливом, взяв деньги, Илья ловко взбирается на свою «каракатицу», даёт по скоростям и мчится по дамбе дальше - в Карантау.

     Витька остаётся один. Кряхтя, передвигает матрас в уползшую тень, снова распластывается на нём и закрывает воспалённые веки. Тяжело, учащённо тарахтит встревоженное движениями тела не опохмелившееся сердце, трудными толчками проталкивает по венам всколыхнувшуюся кровь. Витька мысленно подсчитывает, сколько времени займёт у посланца дорога.
     «С час туда и с час обратно - по восемь километров, - если не сломается, не дай бог! Да там полчаса, а то и с час – продавщицу найти, магазин открыть, затариться… Выходит, два с половиной – три часика.
     О-хо-хо-хе-хе-ха-ха!.. Нескоро. Но надо, надо выдюжить этот изнурительный срок - выбора нет. И стараться не думать о времени, тогда оно само собой пролетит, незаметно».
     Витьке Илюха-сооруженец нравится.
     «Толковый парень, в технике разбирается. Дотошный, сообразительный. Как-то помогал ремонтировать «Мустанга» – так кожу на руках сбить не боится. Молодец. А «сотка» эта, наверное, из ПМК к ребяткам заброшена. Видимо, Илья её подшаманил и вот теперь по степи гоняет, как на скакуне, казак кубанский… И надо же - как вовремя появился! Нет, верь не верь, а всё-таки есть Господь на свете!..».
     Витька пересиливает себя, поднимается, идёт, кряхтя и охая, в вагончик искать магнето для гостя-гонца.
     Вагончик разделён на два отсека. В жилом – низкие спальные нары у стены; напротив них, у окна - обеденный стол с внутренними шкафчиками и дверцами. В торце вагона – ещё шкафчик под бельё и выходную одежду; рядом с ним полка с библиотечными книгами, журналами и старыми газетами. Витька любит читать в редкие часы трезвости и отдыха – чем ещё заняться в степи вне работы? Метраж в жилом отсеке всего-то – два на три. У входной двери – бочка-бак под питьевую воду и деревянный ящик под продукты. Вся посуда – несколько алюминиевых тарелок, ложек и вилок, кастрюля, чайник да сковородка – внутри стола. Печь-буржуйка стоит в среднем проёме, между половинками вагончика. Лишь по осени, когда холодает, Витька переносит её в эту, спальную часть.
     Другая половина вагона определена под склад-мастерскую. В ней у Витьки хранится рабочая одежда, ветошь, запчасти для «Мустанга» и прочий металл. Ещё стоит там несколько бочек с «НЗ» - соляркой и дизельным маслом. Если вспыхнет всё это – нефтяным факелом займётся спально-ремонтное жильё Белостена. Понятно, что и запах, и пары в складской половине висят отравные, взрывоопасные.
     Магнето он находит быстро. Витька знает, где и что у него лежит. Но после каждого перетаскивания вагона на новое место приходится большинство запчастей раскладывать на прежние места. Не приклеишь же их к полкам. А степь на 99,99 % состоит из бездорожья.

     В прошлом году подкинули, было, пээмковские шоферюги ему подругу. Русачка, возрастом под полтинник. Высохшая, как вобла; рожей - что кора старого жангила; насчёт выпить – только наливай. Не Нукусская - откуда-то из-под Ходжейлей. Вот, мол, Витёк, тебе помощница на все случаи жизни. И накормит, и простирнёт, и ночью ублажит. Да и поговорить есть с кем – живая душа человечья.
     Неделю прожила женщина у него. И всё: надоело невмоготу. Нет, не она не выдержала условий степного быта – Витька не смог перенести длительного присутствия постороннего человека в своих стеснённых вагонных переборках. Даже «Мустанг» стал вредничать и ломаться, заревновал, что ли?
     Ну, к чему Витьке баба? Похлёбку сварить – он и сам может. Простирнуть если – так и стирать-то нечего, невелик гардероб степняка. Любовные утехи? Э-хе! Витька по четырнадцать-шестнадцать, а в особых случаях и по двадцать часов в сутки пашет. Какие уж тут интимные дела - до нар бы добраться.
     В общем, выловил шоферюг: «Забирайте к едрене-Фене свою подругу, хлопотно и тесно мне с ней!».
    Увезли водилы лягушку-путешественницу дальше, под совхоз «Россия» к шабашникам-бульбашам…

     …Подсчёты Витькины, к отраде-радости, оказались не точны почти наполовину. Илюха припыливает обратно – не проходит и двух часов.
     - А я прямо к магазину руля дал, чего церемониться! – докладывает весёлый, уже похмелившийся посыльный. Он неторопливо и торжественно вытаскивает из раздутой продуктовой сетки накупленное добро.
     – Если б кто рыпнулся, то я бы им сказанул: «А не пошли бы вы все козе в трещину! Там человек в степи помирает!». Так и сказал бы, чтоб ухи и хлебальники свои позатыкали, товарищи прокажённые...
     Илья закончил звенеть бутылками, и выгружает курево, хлеб, тушёнку, продолжая докладывать:
    - Хорошо, что Наиля за прилавком оказалась, как будто меня и ждала. Я, правда, Вить, с твоих денег ей долг - полтора рубля - отдал…
     Витька лишь морщится и без слов отмахивается, мол, да о чём ты говоришь! Он воротит нос от изобилия привезённых бутылок, чувствуя потуги рвотного рефлекса. Витьке ещё нужно настроить себя на предстоящую экзекуцию.
     «Какую же отраву первой втолкнуть внутрь? – думает он с омерзением. - Надо бы со слабенького начать – с той, початой Ильёй винной бутылки»...

     …Ещё через час Витька и Илюха полулежат в тени на матрасе, как за дастарханом, и, истекая потом, хлебают из мятой алюминиевой посуды горячую вермишелево-тушёночную похлёбку. Здесь же наломаны куски хлебной лепёшки, стоят бутылка водки и несколько кружек. Витька красней варёного рака. Даже шея и белокожая грудь его с бурым треугольником загара под кадыком накалились докрасна.
     - Уф, Илюшка! Подлей-ка мне ещё жижки чуток. Спаситель ты мой, ненаглядный. Говоришь, там, на сооружении, Серёга у тебя тоже болеет? Ничего, ему не так тяжко, как мне было, не умре. Скоро мы и его поправим. – Он громко дохлёбывает из чашки остатки. - Мы теперь все жить будем!
     У Витьки приятный туман в голове. А в туловище - «по всем трубопроводам» - течёт алкоголь, перемешанный с сытным живительным огнём, влитым вместе с долгожеланным варевом.
     - Да, - поддакивает Илюха, - Серого надо похмелить. Хотя бы бутылочкой «Чашмы».
    Илья приподнимается, подливает Витьке и себе похлёбки, и снова вольготно возлегает на бок.
     - Какой «Чашмы»! – восклицает благодарный Витька. - И арак повезём. Серый, я знаю – свой парень. Заслуживает. Он в прошлый раз такой мамалыгой меня накормил – пальчики по локоть оближешь! Правда, похмелиться у нас так и не получилось тогда. Одна кукурузная мука да сухари оставались по сусекам. И – н-ни гроша… Но зато теперь - пойла вволю. И жратва есть. Ты, Илюшка, одну-то водочку мне в стол положи, в загашник. Завтра работать начну. Надо будет на первое время принять на грудь, для подзаправки… Ну, а остальное повезём к Серёге. Сколь там?
    - Ещё три «Чашмы» и три арака.
     - Ну и ладненько. Да курева пачек пять-шесть возьми. Жрать-то у вас есть чё?
     - Найдётся. Рыба, картошка…
     - Тушёнки ещё пару банок забери. Рыба – она и есть рыба. Постное. А тут – свинина! Хлеба положи, а то сохнет зря. Лук достань и масло хлопковое в ящике у стола. Серёга твой готовить любит – вот пусть и кухарит. Проживём, Илюшка!
     Витька чувственно обнимает собутыльника. Бульдозеристу «оченно» полегчало, «захорошело» в мозгах и теле.
    – Завтра ещё зашабашим, лишь бы здоровье было да топливо «Мустангу». Но я заявку на понедельник загодя сделал, подвезут соляру...

     Гулко, пусто, горячо в степи. Но тень от вагончика всё ползёт, удлиняется, и, значит, воскресный день укорачивается, исходит. Солнце скатывается с высоты, лучи его уже горизонтальные, касательные, а не вертикально ударные, разящие.
     Но, даже освободившись от них, накалённая земля и воздух поостынут ещё нескоро. Лишь к позднему вечеру, когда светило сползёт с горизонта глубоко на другое полушарие исполинского земного глобуса, а на темнеющем небе начнут проступать сочные ранние звёзды - повеет на мир целительной прохладой. И тогда запоёт степь мириадами сопрановых и теноровых голосов неутомимых цикад. Их гармоничный оркестровый перезвон не смогут заглушить ни работающая по ночному холодку разбросанная в полях и вдоль каналов техника, ни панихидный вой блудных шакалов, ни взбеленившийся собачий брех на него. До самых индиговых звёзд вознесутся вибрирующие рулады невидимых певучих насекомых.
     В это время мы с Витькой и Илюхой не будем слышать их, сидя втроём за пьяно-дружественным застольем на ещё душноватой кухне вагончика нашего сооружения. На столе будет чадить керосиновая лампа, овиваемая плотным клубком мошек (магнето, увы, окажется негодным). Я буду чувственно петь под разбитую, клееную-переклеенную гитару, купленную по случаю с рук в Нукусе. Илья будет пытаться рассказывать невероятные свои байки. А пьяненький «в сиську» Витька будет время от времени поднимать склонённую на грудь голову, обводить нас отуманенными влюблёнными глазами и бормотать:
     «Пацанчики мои, до чего же вы х-хорошие ребя-та!..».
     Так закончится ещё один день нашей жизни, проходящей в затерянной среди пылевого песчаного рая глухой азиатской стране.