Любимый по наследству. Часть 1

               
              Сентиментальный роман
             
             
            ГЛАВА 1

            В последние дни декабря весь город ожидал новогодних празднеств, подарков, знаков внимания и сюрпризов – а я не ждала уже ничего. Я смотрела на падающий снег, порхающий прозрачными бабочками в равнодушном сиянии фонарей, на спешащих с последними в этом году покупками прохожих, на сверкающие мишурой  окна дома напротив и неотрывно думала: как же так получилось, что я осталась одна?
            – Ну что, казачка, – горько спросила я своё отражение в окне, – не знаешь, с кем и как будешь встречать новый год? Молчишь? Как же ты докатилась до такой жизни?
            Ничего мне не ответила моя близняшка из Зазеркалья – так и стояли мы с ней, сверля друг друга недоумёнными взглядами, пока не заворочались тяжкие мысли в голове, да острые осколки в сердце.
            Пока память не начала услужливо листать события уходящего года, которые я так старалась забыть, и не увела во времена юности, полной надежд…
            
            
            Прошедший год был для меня необыкновенно трудным, наверное, самым трудным за всю мою жизнь и то, что мне не с кем его проводить, показалось мне дурным предзнаменованием.
            Конечно, можно было бы отметить праздник в отчем доме, но это лишь встревожило бы родных – ведь много лет я встречаю новый год в Волгограде, и моё появление в станице вызвало бы недоумение родителей, заставив их думать, что что-то в моей жизни не склеилось. Я могла бы пойти на какую-нибудь корпоративную вечеринку, или встретить новый год с коллегами – такими же неудачниками как я. Но нет уж, увольте!
            Все эти коллективные обжираловки с жалкими потугами взять у жизни хоть что-то, не по мне. Там всегда одно и то же: пьянка, заканчивающаяся пошлыми романами, скандалами и головной болью. Мне это претит, не нужно мне этого!
            Эту новогоднюю ночь, когда надо кое-что подытожить и решиться на кардинальные изменения в своей почти тридцатилетней жизни, я проведу одна, со своими воспоминаниями о самых значительных событиях и ошибках. Я налью себе крепкого рубинового вина, зажгу свечи, достану фотографии всех, кого люблю и кого потеряла, и буду пить с ними за каждый факт своей биографии, запечатленный на фото, пока не свалюсь в беспамятстве…
            Впервые за последние десять лет я не буду провожать старый год с названной сестрой своей Сашей, потому что она собирается праздновать с любящим мужем и я буду лишней, нежеланной гостьей на их празднике любви.
            Больше всего я бы хотела встретить новый год с любимым, но мой любимый стал в этом году мужем моей лучшей подруги – той самой  Александры.
            Мой любимый, боль моя, моя несбывшаяся мечта!
            
            
            Почти до тридцати лет мне не довелось влюбиться по-настоящему, до беспамятства, до потери сознания. А сколько мужчин и мальчишек открыто вожделело меня! Но я только посмеивалась. Конечно, приятно было, чувствовать свою власть над мужчинами, но, видимо, где-то внутри меня сидела другая Галина, и чего она хотела, мне долго и самой  было неведомо. А она мечтала о встрече с единственным в мире мужчиной, чтобы отдать ему всю себя, чтобы напоить его любовью и нежностью, заботливо взлелеянными батюшкой Тихим Доном, его цветущими вишенниками, его песнями, его соловьиными левадами.
            И вот в этом году я встретила человека, который вместо того, чтобы осчастливить меня, взорвал во мне всё, сломал неприступную крепость моего сердца, разрушил иллюзии, что любовь – это безграничное счастье.
            Любовь явила мне свой лик и я очень скоро поняла, что любовь – это бесконечные ожидания, боль и слезы… Это горькие разочарования и борьба с собой, с разрушающими тебя ненавистью и завистью, борьба за спасение кровоточащей души…
            
            
            Влад появился в моей жизни в цветущем мае, когда всё вокруг располагало к любви. Моя знакомая, Раиса Колыванова, пригласила меня на дачу на сорокалетие своего мужа Сергея, куда накатила и местная элита из силовиков, и друзья её мужа из столицы.  Там она познакомила меня с другом Колыванова – Владом Яровым. С ним Сергей был связан по службе, и Влад, будто бы, даже спас ему жизнь.
            Когда я впервые увидела Влада – думала задохнусь, так дыхание перехватило. Я ещё не успела его разглядеть как следует, а он уже весь, целиком, поселился в моём сердце. Такого оглушения я не испытывала никогда раньше!
            Сама не понимаю, как я спокойно разговаривала с ним, шутила, даже танцевала – всё было как во сне! А танцевал он классно, впрочем, и собеседник он был отличный и ухаживал за мной очень деликатно. Не знаю, заметил ли он, что я на него запала, скорее всего, в тот день он ничего не заподозрил, по крайней мере, вида не показывал. Потом, наверное, я прокололась, потому что он стал меня сторониться. А может быть это Раиска мне услужила, когда начала усиленно нас сводить, думаю, скуки ради – а далеко не всякому мужчине нравится когда на него наступают любвеобильные дамочки, да ещё с такой отчаянной отвагой, как будто в атаку бросаются.
            Где бы я ни была, куда бы я не пошла – Влад был со мной. Просто какое-то наваждение! Я не думала о том, свободен ли он, нравлюсь ли я ему, будет ли у нас будущее – ни о чём таком я не думала! Я просто мечтала быть с ним рядом, греться в его тепле, пить его улыбку, слушать его голос. Это было упоительное желание быть полностью в его власти. Я хотела быть его тенью, его госпожой, его рабой – всё равно кем, лишь бы быть рядом с ним. «Где твоя гордость, казачка?» – спрашивала я себя. «А кому она нужна, эта гордость?» – говорило моё сердце.
            Я была безнадежно больна Владом, я грезила им, я умирала от любви, я прятала его от всех и ни с кем не делилась этой болезнью, этой тайной, даже со своими дорогими подругами, одна их которых нанесла этим летом мне самую страшную, смертельную рану.
            Это ей, Александре Лапиной, Лапусе моей, которая была мне больше,  чем подругой и единомышленницей, с которой мы почти десять лет делили все невзгоды и радости, – именно ей я обязана тем, что сейчас истекаю горькой невостребованной любовью, душевными муками и слезами одиночества. А ещё Тамаре, нежданно-негаданно слёгшей в тяжёлом недуге этой осенью…
            
            
            …Оторвавшись от окна, я подсела к столу, на котором ждала меня открытая бутылка вина и скудная закуска, и зажгла свечи. Язычки пламени лениво лизнули сумрак и застыли, притушенные светящимся монитором компьютера. Стеариновый запах огня слился с ароматом донского вина, а блики его рассыпались рубиновыми искрами в крепком зелье одиночества. Вино было терпким и горьким. Сделав несколько глотков, я отставила бокал и отыскала папку с фотографиями юности.
            Вот они мы – три неразлучных подружки: Галина, Александра и Тамара! Три гордых амазонки: стоят в обнимку и даже не догадываются, как причудливо сплетутся их судьбы!
            Сашка, Сашура моя… Светло-карие в тёмных длинных ресницах глаза как бы светятся янтарём и оттого взгляд её кажется тёплым. Волосы  густые, с медным отливом, того редкого оттенка, которого безуспешно пытаются достичь многие женщины… И всегда мечтательная, отстранённая в своих грёзах о капитане Грэе… Одним словом, барышня не от мира сего, которую некоторые студенты на факультете между собой называли блаженной. И только я знала, что это с виду она такая мягкая и податливая, а на самом деле, Сашу и под пистолетом не заставишь делать то, что противоречит её принципам.
            Да и Тамара под стать ей не слабохарактерная, хоть и выглядит на снимке ангелочком: светленькая, большеглазая малышка, талию которой можно перехватить руками. Разве что грудь у неё, как у меня, высокая, очень даже земная. А бедра при этом узковаты – потому и рожала она через кесарево сечение. Может быть, если бы не трудные роды, не заболела бы наша Томусик так тяжко, что мы теперь всерьёз опасаемся за её жизнь…
            Но это случилось много позже, а в тот день, когда был сделан этот снимок, ничто не предвещало нынешней трагедии: все мы были здоровы, счастливы и полны надежд. И свободны, как ветер… Как давно это было!
            
            
            Я училась на третьем курсе пединститута, когда познакомилась с Сашкой и с Томусиком, и мы создали «Трио амазонок», не желающих зависеть от прихотей мужчин. Мы были жизнерадостными, беспечными и беспощадными к пошлости в отношениях с особями обоих полов, особенно с противоположным. К мужчинам мы относились более, чем скептически, и даже выдумали некий тест их оценки «по одёжке»: мы мысленно обряжали претендента на сердце амазонки во фрак или в кольчугу и, если «костюмчик сидел» – так и быть, подпускали их к себе поближе… для дружеского общения.
            Правда, союз наш вскоре лишился Томусика. Да, именно её. Нашей тихони и скромницы. Она часто забавляла нас своей беспомощностью и была пугливой как лань, но  в любви оказалась счастливей нас с Александрой. Потому что нашла хорошего парня и не стала «примерять костюмчик» – а взяла да и вышла за него замуж.
            Когда она познакомила нас со своим Анатолием и заявила, что это её жених, мы с Сашкой впали в шок. А я в тот же день впервые задумалась о замужестве и … скоропостижно выскочила замуж: практически за первого встречного. Брак этот был рекордно коротким и ничего кроме стыда и горечи мне не дал. Хотя нет, вру: я «разжилась» квартирой и кое-каким барахлом. А в смысле любви… даже вспоминать не хочется! Это было шесть лет назад…
            
            
            Да, подружки, крепко спаял нас наш союз! Сами того не желая, все трое мы крепко повлияли на судьбы друг друга – каждая из нас совершила нечто, определившее жизнь другой. Мой неудачный брак спровоцировала Тамара, а я стала причиной первого горького разочарования Саши.
            Как и я, учительская дочка, она пришла в пединститут, чтобы продолжить семейную традицию, но этого не получилось ни у меня, ни у неё: я стала журналисткой, а Саша – корректором. Со студенческих лет мы с ней «не разлей вода» и три года, до моего замужества, прожили вместе в её квартире в двадцати минутах ходьбы от Волги. Это мама Саши позаботилась о том, чтобы её дочь могла взрослеть самостоятельно и разменяла их шикарную обкомовскую квартиру на две. Она хотела как лучше, а получилось… Именно по причине условий для личной жизни, Сашка получила первый неудачный любовный опыт. И, к сожалению, не без моего участия.
            Когда мы с Александрой подружились, я безо всякого злого умысла познакомила её со Стасом Гулевым, одним из моих рьяных поклонников. Перед самой зимней сессией тот атаковал мою мечтательную подружку – и не успела она опомниться, как он сделал её женщиной, а через две недели тихо ретировался из её жизни. Вот тогда-то и позвала она меня к себе, чтобы не поддаваться искушению заводить случайные связи, потому что после этого культяпого романа наша Сашура поклялась себе не отдаваться без любви. Более того, она возненавидела мужиков и как бы те пускали возле неё слюни, она смотрела сквозь них, как сквозь стекло.
            А ведь она очень интересная! Может быть не такая яркая, какой все считают меня, но есть в ней нечто завораживающее, некая изюминка: загадочный взгляд, на редкость гладкая и светлая кожа, как у многих рыжих, и губы такие яркие, как если бы она целовалась дни и ночи напролёт… Да и фигурка у неё неплохая: ноги стройные и длинные, бедра, как у нас на Дону говорят, ядреные. Грудь, правда, немного маловата, но это по сравнению со мной и Томусиком… Зато шея красивая. В общем, что тут долго внешность расписывать – важен результат. А результат был таков, что Влад, мужчина моей мечты,  выбрал её, Сашу, а не меня, и объём груди, в итоге, оказался абсолютно не важен.
            Вот такая она моя лучшая подруга, которой я обязана одной из самых больших трагедий моей жизни. Хотя и знаю, что она ни в чём не виновата. Разве что в том, что она есть. Она отняла у меня Влада, ни секунды не помышляя об этом – просто так распорядился случай, заботливо предоставленный судьбой-пересмешницей.
            Случай, который причудливо свёл её с Владом, а нашу с ней дружбу с тяжкими испытаниями на прочность и чистоту.
            
            
            На всю жизнь запомнила я тот роковой день, когда моя лучшая подруга столкнулась с Владом, вернее, с его красным феррари, и между ними проскочила искра, разгоревшаяся в страстную и романтическую любовь.
            В начале лета я ждала Сашку в нашей кафешке и она запаздывала, а объявившись и  усевшись за стол, была страшно возбуждена, краснела и тяжело дышала. Я, естественно, учинила ей допрос с пристрастием и она несла какую-то чушь про настырного плейбоя, который сначала чуть не наехал на неё, а потом стал клеиться. И заявила, что он ей совсем не понравился. Я сразу поняла, что она притворяется, потому что подруга не смотрела мне в лицо, а глаза её подозрительно блестели, обжигая даже из-под опущенных ресниц. Когда же я поинтересовалась, «подошёл ли костюмчик» её незнакомцу, Сашка закатила глаза и начала так дрожать, что я ненароком подумала, что она мысленно раздела этого плейбоя – такой заведённой я не видела её ни разу! Я хотела приколоться прямым вопросом по теме, но подруга поспешила перевести разговор на мои проблемы.
            Хвалиться мне было нечем и мою весёлость как рукой сняло: я промямлила свою скудную информацию о разведённом спецназовце с пятилетней дочкой на руках и скисла. Должно быть, я выглядела неважно, потому что Сашка резко смяла нашу беседу. Мы без обычного удовольствия принялись за фирменное мороженое и мне стало совсем паршиво: наверное, в моём подсознании всё-таки родилось предчувствие драмы, которая была зачата в тот день. Сашка тоже хмурилась и непроизвольно стонала прямо в вазочку. Было очевидно, что она здорово запала на незнакомца с феррари…
            Если бы мы только знали, что уже тогда обе вздыхали по Владу! Но моё сердце не предупредило меня о грядущей беде…
            А на следующий день я увидела Влада и позабыла и о своих и о Сашкиных вздохах.
            Должна честно признаться в своей самонадеянности: я не сомневалась, что он не устоит предо мной, потому что в первые дни знакомства Влад проявлял ко мне определённый интерес – это было заметно. Но держал он себя деликатно, не так как многие другие гости Колывановых, и это мне безумно нравилось, потому что я жаждала романтических отношений и была уверена, что они не за горами.
            Потому и растерялась от того, что Влад вдруг резко потерял ко мне интерес, стал рассеянным, Серёгу слушал невнимательно и то улыбался невпопад, то вдруг насупливался как филин. Я растерялась, но связать изменение настроения Влада со вчерашним приключением Сашки, мне и в голову не пришло!
            Наверное, я сильно сникла, потому что Раиска устроила так, что Влад поехал с нами за Волгу на выходные. Не знаю сделала она это с полным понятием к моим страданиям, или для собственной забавы в формате реалити-шоу, но я была полна радужных надежд на то, что на пляже, увидев меня почти обнаженной, он не устоит… Однако на турбазе мне пришлось остудить своё воображение, потому что Влад приезжал к Волге лишь под вечер, усталый и злой, и старался уединиться.
            Я издали с тоской наблюдала, как он до изнеможения плавал, а потом молча сидел у костра, когда все вокруг упивались водкой и объедались шашлыками. Несколько раз я подсаживалась к нему, но он, пребывая в странной меланхолии, практически никак не поддерживал мои разговоры и через два дня уехал в командировку почти на месяц. Лишь много позже я поняла, что теми днями Влад истово разыскивал Сашку и что он был уже болен ею также сильно, как я им.
            А Сашка в это же время была вне себя от тоски по «незнакомцу» и я искренне жалела подругу, считая, что её положение намного хуже моего: я страдала по реальному человеку и у меня была хоть какая-то надежда, а её преследовал призрак неизвестного.
            В общем, мы обе мучились, не догадываясь, что развязка так беспощадно близка…
             
             
             
            А вскоре Влад снова приехал в Волгоград – и аккурат в тот момент, когда у меня на руках были приглашения на тусовку по случаю открытия нового ресторана. Мне удалось всучить ему приглашение, которое после долгих колебаний было принято, и я от счастья расщедрилась на добрые дела и вознамерилась вытащить Сашку из дома – пусть развеется!
            В тот злополучный день я была полна надежд, причепурилась, как никогда, прыгала, словно девчонка, перед зеркалом и пела: «Вот сегодня всё решится!». Так и получилось: всё решилось в этот день, да только не в мою пользу.
            С большим трудом мне удалось оторвать Сашку от бесполезных страданий и мы поехали на вечеринку. Когда мы прибыли на место, в зале уже были гости и я начала их обрабатывать: фотографировать и брать интервью. Сашка носила за мной диктофон и фотоаппарат и откровенно скучала. А потом пришёл Влад…
            Увидев его в дверях, озирающимся по сторонам, я возомнила, что он ищет меня, и чуть не задохнулась от жара. Но, как выяснилось потом, я сильно заблуждалась: он уже тогда повсюду искал её, мою любимую заклятую подругу…
            Не предчувствуя ничего дурного, я представила Влада Сашке. Та враз переменилась в лице, а он заробел, как школьник, который не выучил урока, а тут его вдруг пригласили к доске. Но я, отупевшая от любви, всё еще не понимала, что к чему! Не насторожило меня и то, как скованно они держались, как ни с того, ни с сего побелела Сашка. Да что там побелела – она чуть не потеряла сознание!  Я с перепугу напоила её шампанским, а она понесла какой-то бред и вдруг отбежала к фуршетному столу и стала хватать бокалы с горячительным. Ну, и напилась, конечно.
            Пришлось нам с Владом уводить её из зала от греха подальше. Свежий воздух взбодрил Сашку и она кинулась к машине Влада с криком: «Вот они – мои алые паруса в ад!», а в машине заявила, что всем всё прощает – и вырубилась. И только тут во мне шевельнулись первые подозрения, но я прогнала их прочь: слишком всё это было нелепо …и жестоко по отношению к нам с Сашкой. 
            Потом я наблюдала, как Влад вышагивал по лестнице, прижимая мою подружку к груди, словно хрупкое сокровище, и как он укладывал нашу пьянчужку в постельку – и чуть было не стал раздевать, да я вовремя успела выгнать его из её спальни. А он глянул на меня так удивленно, словно меня там не должно было быть… И всё равно я не верила, что жизнь связала уже из наших судеб свой гордиев узел – будто зло пошутила над нами!
            Назавтра я проведала больную после перепоя подругу и несла всякую чепуху, а сама ждала, не объяснит ли она мне, что на неё вчера накатило, но Сашка молчала, как рыба, и про Влада ничего не спросила, будто забыла о нём начисто. А ведь должна была меня, подругу, хоть как-то подколоть, пошутить, сказать о нём своё мнение! Но нет… Она не обронила ни слова, а когда я, уходя уже, завела о нём разговор, окаменела вся, и лицо было какое-то потерянное. Всё говорило мне, что тут что-то не то, но сложить события в целое я не удосужилась. Или побоялась?
            Мы единодушно не поминали Влада и после вечеринки и обе чувствовали, что между нами разверзается пропасть. Внешне наши отношения были дружескими, но при встречах Сашка жалась, смотрела испуганно и виновато, а я ни о чём не спрашивала, помня, что «мудрость приумножает печаль»…
            
            
            …Я посмотрела на часы: пол двенадцатого! Пора сделать паузу и успокоиться: не встречать же мне новый год в слезах? Ведь, говорят, как встретишь новый год, так его и проживёшь – а я не желаю весь год плакать! Или я не казачка? Или это не я когда-то с малых лет атаманила в станице, не я могла дать отпор любому пацану?
            Надо сменить картинку на мониторе – и немедленно!
            
            
            Здравствуй, родная казачья земля!
            Как я люблю твою белогривую от ковыля донскую степь! Люблю лазоревое небо с парящими в нём птицами, сливающееся с такой же лазоревой степью. Люблю будоражащий всё во мне вольный ветер и поросшие непокорным, как казачьи кудри, бурьяном овраги и буераки. Люблю синий с курганами горизонт в лёгком мареве дыхания опаленной зноем степи, дикое поле, истоптанное горячими дончаками, и отмели древнего океана – белые как снег меловые горы.
            Здравствуй, Дон-батюшка! Великий древний Дон, хранящий в глубинах своих зори и тайны многих народов! Как хороши твои берега, перевитые полосами садов и левад, как духмяны их ароматы полыни и цветущих вишенников! Как тихи и глубоко задумчивы твои животворные воды, заливающие по весне пойменные луга!
            Ты ли не поил меня отрадой и силой своей? Не для тебя ли сложены задушевные песни донцев? «Ах ты, батюшка, славный Тихий Дон!» – взывают к тебе  наши сердца, «Как за Доном за рекой под высоким дубом расставалася казачка с парнем черночубым», – жалуются тебе  казачки, потерявшие любимых.
            Не над тобой ли, Дон-батюшка, я оплакивала свою первую лазоревую любовь – без крика, без стона, без слез?
            
            
            Помню, как после поступления в институт  приехала я радостной и гордой победительницей к родителям, чтобы собраться в новую манящую счастьем жизнь. Как, наскоро приветив отчий дом, вырвалась из объятий своих родных и побежала к калитке, спеша к нему, к моему чернокудрому, черноглазому Митяю: «Я сбегаю на Базы, я скоро!...»
            –  Стой! – испуганно вскрикнула мать и я не поняла, чего она боится: ведь всем известно, что у нас с Митяем неземная любовь, чистое и светлое чувство.
            Я оглянулась и с удивлением посмотрела на каменные лица мамы, папы, дедушки… На бабушку, почему-то утирающую слезы уголком белого платка. Мой ласковый, мой любимый дедуня подошел ко мне и, взяв за руку, оттащил от калитки:
            – Не ходи никуда, не надо! Утоп твой Митяй, внука. Залил глаза до дури, а как в Дону остудиться надумал, в омут, видать, угодил, али судорогой свело… Еле выловили его, да поздно… Дюже уж бедовый он был, вот и нарвался. Ужо две недели минуло, как схоронили Митяя… Не сказали мы тебе о том, не хотели с экзаменов срывать, ломать твою судьбу. Всё равно изменить ничего нельзя уж было…
            Я не забилась в истерике, не упала, как подкошенная – не поверила я в такую чудовищную ложь.
            –  Брешите вы все! – дерзко крикнула я и побежала к Дону: он всегда прятался там, когда уставал от назойливых поучений взрослых.
            «Брешите, брешите, брешите…» – ожесточенно твердила я, спускаясь к нашей заветной ветле, и наскочила на свою одноклассницу Катьку.
            – Ты чо, сказилась! – сердито заорала та и, взглянув на меня, осеклась.
            – Катька! Где Митяй? Скажи мне, где он прячется? – я увидела, как в глазах её полоснулся ужас, и еще больше рассердилась: – Ну, что ты молчишь, дура полоумная?! Говори же, наконец!
            – Сама ты полоумная! – сердобольно скорчилась Катька, – утоп твой Митяй! Всё удаль свою казал. Вот и допрыгался… Ты чо, Галка!.. Куда ты понеслась?!
            
            
            Митяй, Митяюшка! Помнишь, как считали мы с тобой румяные зорьки? Как сшибали босыми ногами росу? Как рассекали в быстром беге прибрежные волны? Помнишь, как сорвал ты мой первый поцелуй, сказав в ясный солнечный день: «Смотри, как небо затучилось». Я подняла голову, и ты приложился ко мне, как к иконе, мягкими, совсем детскими ещё губами… А потом мы целовались под ветлой, словно ели сладкую, оттого что ворованная, вишню, не смея соприкоснуться телами.
            Ты приходил ко мне с первыми петухами и почти всегда натыкался на деда и тот каждый раз спрашивал: «Ну что, шабол? До Галки пришел?», а ты также неизменно дерзко отвечал ему: «А до кого ж еще? Не до вас же, Семён Спиридонович!»
            И дедуня всегда будил меня, а, когда я бежала к тебе, кричал сердито вслед: «Куда почикиляла, девка? Опять к Митяю, к шаболу бедокурному?». А потом добродушно смеялся над нами. Мама часто жаловалась отцу: «Не знаю, как сдыхаться от этого шалопая!». Отец же молчал, беспредельно доверяя мне. Дед тоже иногда ворчал, но однажды, когда я начала горячо заступаться за тебя, сказал: «Да не взбрыкивайся ты, девка! Парень-то он хоть и бедовый, но душой чистый. Вижу, вижу, в совесть он тебе! Идите, потопчите степь, посшибайте росу… Да только о чести девичьей помни!»
            Да нам такие глупости и в голову не приходили! Мы были полны восторгом, румяными зорями, ароматами степи и половодьем нежности друг к другу.
            Что же ты натворил, Митяй? Кому нужна была твоя бездумная удаль? А обо мне ты подумал, когда самогон жрал, когда в обманчивый своей тишиной Дон кинулся?!
            И вот не стало тебя, закрылись навсегда черносливы твоих глаз…
            
            
            Полдня и всю ночь просидела я тогда у ветлы, как каменная, не проронив и слезинки. Затем пошла в степь, нарвала васильков и положила их на свежую, пахнущую ещё землей могилку: «Вот тебе, Митяй, глазки мои синие. С укором на бестолковую  бедовость твою…»
            Когда я вернулась к напуганным до обморока родителям, сразу же стала собираться в город: не могла я видеть Дон, отобравший у меня любовь, плачущую над ним нашу с Митяем ветлу, лазоревое небо, куда он сбежал, бросив меня одну...
            Бабушка, наблюдая за моими сборами, тёрла глаза, приговаривая: «Эх, беда ты моя неупросливая!», а дед молчал и уже, когда я стала прощаться, сказал своё главное слово: «Всё верно. Возвертайся в город, внука! Там теперь вся твоя жизнь».
            За все эти годы я не пролила о Митяе  ни одной слезинки, ни разу не назвала его имени, а когда кто-нибудь при мне вспоминал о нём, убегала, как от проказы. Я не простила ему измены мне со смертью, и похоронила свою первую любовь так далеко, что и сама позабыла где она холмится… Не он ли, бедоноша, оставил мне в наследство все несчастья, неудачи в любви, кумовство с бедой и злосчастьем? Не из-за него ли я так ожесточилась на всех мужчин и заперла наглухо от них свое сердце?
            
            
            ГЛАВА 2.
            
            …Слёзы закапали в пустой бокал и я очнулась: что же я творю? Ведь я собиралась успокоиться и сменить тему – и снова рву сердце? Сколько же в нём всего скопилось, если даже живописные виды отчего края не приносят утешения? А я-то надеялась, что, окунувшись в лето, растоплю лёд в душе… Да лето…  Ведь ещё в августе я почуяла, что вскоре останусь одна…
            
            
            В начале августа, устав терзаться по Владу и мучиться окрепшими подозрениями насчёт Сашки, я взяла отпуск и поехала к родителям в свою родную станицу Усть-Медведицкую, обозначенную на картах как город Серафимович…
            Помню, как стояла у нашей с Митяем ветлы и удивлялась: надо же! Четырнадцать лет прошло с горького лета, укравшего мою первую любовь, а старая болячка вскрылась вновь! Неужто новая беспощадная любовь разворошила старую? Исполосовала моё сердце так, что вспухли рубцы старательно заштопанной раны? Или услужливо вскрыла зияющую могилу, чтобы я отправила к бесшабашному Митяю и жестокого Влада?
            Мой лоб подобно донской волне морщился тяжкими думами о себе, о Владе и о Сашке – о нашем чёртовом треугольнике и о том, что меня ждёт одиночество… Я осознала, что мои отношения с Владом явно бесперспективны, а с Сашкой… сплошная тягомотина! Не стоит измерять глубину трещины между мной и подругой, достаточно признать, что она есть – пусть даже Тамаре удалось её  немного залатать, хотя она об этом и не подозревала.
            Томусик… Милый наш миротворец… Это она пригласила нас с Сашкой на посиделки по поводу третьего дня рождения Илюшки – как раз в разгар нашего болезненного «застоя» в дружбе. Перед тем, как ехать к Донсковым, мы встретились в сквере и у нас образовались полчаса на общение. Мы не знали как их убить и минут десять ожесточённо молчали, пока Сашка, не выдержав напряжения, не завела разговор о подарках для именинника.
            Как выяснилось, мы обе, не сговариваясь, купили Илюшке одинаковые машинки – это было не только забавно, но и символично, и я, заметив, что мы и тут неоригинальны, стала смеяться. Сашка нервно присоединилась ко мне и мы немного расслабились. А потом мы славно посидели за столом у Томусика, попели казачьи песни и смягчили ожесточение между нами. Домой мы возвращались в обнимку и радовались на семейное счастье нашей подруги.
            Всё-таки хорошо, когда есть семья, где тебя любят и понимают! А ведь зачастую мы, молодые, понимаем насколько она нам необходима, лишь на расстоянии, когда жизнь начнёт хлестать нас – и тогда мы возвращаемся в неё… хоть ненадолго, хоть на ночку…
            
            
            Семья Максаевых, откуда я родом, вросла в донскую землю всеми своими корнями и этим корням я обязана всем, что есть во мне значительного и что выделяет меня из толпы.
            Многие называют меня красавицей, но я никогда не считала, что это важно. Черные как смоль волосы и стать достались мне от матери, а синие глаза – от папы.
            Моя мама, Мария Ивановна, коренная казачка, и, говаривают, был её предком тума – сын донского казака и высокородной черкешенки. От этой прародительницы нашей переходят из поколения в поколение в нашем роду черные волосы, которые до старости не снежит седина, стройные ноги, да прямая княжеская осанка.
            С детства мама слыла отменной певуньей и, хоть и учительствовала поначалу в школе, создала детский ансамбль «Дончата». Уже больше десяти лет разъезжает она по конкурсам и концертам и ей очень нравится такая разнообразная жизнь. Ну, а папе, разумеется, не очень – Да только не за ним решающее слово в нашей семье… Уж так у нас сложилось, что в доме властвует мама, и от этого мой отец, Степан Семёнович, чувствует дискомфорт, тем более, что дед нет-нет да и выскажет по этому поводу своё недовольство.
            Может быть, дед и прав, упрекая своего сына в чрезмерной мягкости, зато ученики его обожают. Папа преподаёт историю и страстно увлекается краеведением. Его конёк, его боль и дело всей жизни – история казачества и за многие годы у него скопилась целая стопа исписанных мелким аккуратным почерком тетрадей, которые я потихоньку обрабатываю для издания. Должны же люди узнать правду о казачестве!
            Я целиком на стороне отца: не зря же меня с самого детства называют «папиной дочкой»! Я обожаю отца, люблю говорить с ним долгими вечерами, люблю все его милые привычки, люблю, как котёнок, тереться об его колючую щёку. И отец отвечает мне тем же. Они с дедом всегда скрывали мои проделки от строгой матери, баловали меня и давали волю во всём. Деда за то зову я ласково «дедунюшка» и ему очень нравятся мои «телячьи нежности», хотя он и скрывает это, потому что у казаков такое не принято.
            Мудр мой дедунюшка, раздумчив. Частенько в разговорах с ним черпала я силы для новых раутов своей жизни. Бывало приеду, как собака побитая, притулюсь где-нибудь,  на Дон глядучи, он подойдет и спросит:
            – Что сидишь скорнувшись, сопли вытираешь? Аль забидил кто?
            – Жизнь обидела, дедуня, – пожалуюсь я, а он ухмыльнется в ус, блеснет небом своих выцветших глаз и скажет: – Жизнь не забижает – жизнь учит.
            Что тут возразишь? Вот и начинаю я после этого иначе на свои передряги смотреть.
            
            
            …Стрелки на часах приблизились к двенадцати и я похвалила себя за то, что вовремя переключилась на мысли о папе и дедуне! Теперь-то я точно перейду рубеж междулетья без слёз! Ну а там… Я наполнила бокал и включила телевизор. Бой курантов я прослушала без особого трепета и, едва пригубив вино, снова погрузилась в воспоминания прошедшего лета, когда после отпуска, я вдруг взлелеяла надежду, что в моём неудачном романе с Владом будет перелом… И я не обманулась. Только перелом этот был настолько сильным, что я едва выжила. Приближалось бабье лето и меня ждали горькие бабьи слезы…
            
            
            К сентябрю я вернулась к городской жизни, но общаться с Александрой не могла: боялась услышать внятное признание и сорваться в истерике – несмотря на то, что по словам Колывановой, Влад в Волгограде после той тусовки не появлялся. Саша тоже не звонила мне и полмесяца у меня не было от неё вестей. И неожиданно это меня встревожило: не случилось ли чего? Подсознательно я давно уже ждала неприятностей и они не только не задержались, но и превзошли все самые худшие опасения.
            Так и не дождавшись от Сашки звонка, я решила приехать к ней сама. Открыв мне дверь, подруга не засияла как обычно радостью и не бросилась ко мне на шею, а буркнув неразборчиво: «Привет…», пошла в кухню – я молча за ней. Пока закипал чайник, я делала бутерброды и ждала. Уж не знаю чего я ждала, но только чувствовала, что у Сашки есть что мне рассказать и это «что» не сулит нам ничего хорошего.
            Мы нагрузили поднос и пошли в гостиную. Сашка неловко мялась и чтобы оттянуть время общения по существу, завела разговор о моих родителях. Я легко поддержала его, поскольку боялась поминать Влада и ту злополучную вечеринку. Вдруг подруга побледнела и стала медленно сползать с дивана. Я не сразу врубилась, что Сашка потеряла сознание, но  вмиг позабыла обо всём и, кинувшись к ней, стала трясти её как грушу.
            Саша очнулась, с испугом посмотрела на меня и на мой логичный вопрос, что это было, глупо захихикав, сообщила, что беременна. Мне не пришлось пытать её, чтобы узнать виновника этой сенсации: она сразу призналась, что Влад приезжал к ней на три дня и нигде больше не отмечался. Я думала, убью Сашку, но она стала оправдываться и плакать, и я ограничилась эмоциональной обвинительной речью… Это было ужасно!
            Смутно помню, как хлопнув дверью, я выскочила от Сашки, как летела домой, как ужасалась своим мыслям и чувствам. Ненависть, обида, жажда мести и дикий крик толкались во мне как нерожденные дети, спеленутые стыдом за то, что я зачала их, за то что бросила где-то там любимую и ненавистную Сашку, одну в полуобморочном состоянии, виновато скулящую и такую же, как я, несчастную.
            Я клокотала, как вулкан, я стелилась, как подкошенная трава, корчилась на осколках надежд, пылала, как сухое дерево, пораженное молнией, – а спасительные слезы всё не приходили и не приходили ко мне.
            Всё во мне просило влаги: омовения кровью, слезами, донской водой – только бы не обратиться в золу от испепеляющего меня зла. И мне нужно было на кого-то или на что-то опереться, чтобы выстоять…
            
            
            Наверное, я была похожа на привидение, когда нежданно-негаданно появилась в отчем доме, потому что моя крепкая на страсти-мордасти мама всплеснула руками и осела, как подкошенная. Папины синие глаза излучали сострадание, замутненное виной  за то, что ничем не может мне помочь, а дедуня долго гладил своей заскорузлой ладонью мои сжатые в кулаки руки и участливо заглядывал в глаза.
            Они ни о чём меня не спрашивали, потому что знали, что если у меня сухие глаза, то лучше ко мне не подходить вовсе, а просто стараться, чтобы я ни на что не натыкалась, чтобы могла побыть одна, посидеть у Дона и остудиться…
            И уже на следующий день, я начала оживать ноющей болью и слезами.
            Я впитывала донской воздух и рассеянно сыпала мысли в рябую волну, когда подошёл дедуня и, опираясь на бадик, склонился надо мной:
            – Что, внука, горедушная такая? Опять нойка за сердце ухватила? – участливо спросил он, вызывая меня на очистительный разговор.
            – Дедуня! Почему всё так неправильно устроено? – с обидой на всё и на вся спросила я и он удивленно крякнул, прежде чем ответить.
            –  Ну, милая, это кому как! Тебе неправильно, а другим в самый раз. Бог знает, что творит. А тебе надо помнить, что когда тебя беда донимает, кому-то, мабуть, хорошо. Учись радоваться за других – большую выучку тем дашь своей душе…
            Прав, как всегда, мой дедунюшка: горевать о себе куда как проще, чем порадоваться за Сашку и Влада, за то, что они нашли друг друга. Но как научиться этому?
            Дедуня, словно подслушал мои сомнения:
            –  Не вешай печаль по плечам, внука, а лучше опочинься, да ни о чем не кручинься! Грех тебе уныние нянчить! Все у тебя есть: и личиком бела и с очей весела и телесами ядрена. Да и умом Бог не обидел и сердцем щедрым. А ежели что пока не так, так это пока… Ты потерпи, Бог терпеливых привечает. И, подумав немного, добавил: – Плохо только, милая, что ты одиночествуешь. Вижу не с кем тебе в городе беду разделить. Ну, так и одиночество душе в работу дано. Ты потерпи, все образуется…
            
             
            Правильно говорят: пришла беда – отворяй ворота!
            Едва я немного отошла от оглушения потери Влада и подруги, как свалилась новая напасть, словно кто-то там в небесах решил за меня: ах, ты говоришь, что у тебя нет сил справиться со своей бедой? Так на тебе другую, чтобы забыть об этой беде и плакать над новой! Или это дорогие подружки мои испытывали меня на прочность?
            В начале октября неожиданно позвонила Тамара:
            – Галюсь, ты можешь приехать ко мне? – голос у неё был совершенно убитый, какого я никогда раньше не слыхала, потому что наша Томусик обычно не показывала виду, что у нее есть проблемы – её кредо: никому не докучать.
            У меня всё внутри ёкнуло и опустилось: – Что-то случилось?
            – Похоже, что да. Это не телефонный разговор. Приезжай, пожалуйста! – и она заплакала.
            Я мчалась к Тамаре как на пожар, она сразу же мне открыла, как будто ждала под дверью, и повела в кухню.
            –  Чаю хочешь? – испуганно спросила она и, не дождавшись, пока я что-либо отвечу, поставила чайник на газ.
            Она была растеряна, как будто что-то украла, и ждала немедленной кары.
            –  Сядь! – резко сказала я, чтобы хоть как-то встряхнуть её. – Садись, и рассказывай всё по порядку! Я сюда не чаи распивать пришла.
            Томусик послушно села напротив меня и виновато опустила глаза. Я смотрела на неё и ужасалась: как она похудела, как ввалились её глаза! Сжавшись на табурете, она стала похожа на школьницу на разборке у грозного директора и жалость к ней залила мою душу. И я повторила вопрос, как можно мягче:
            –  Подружка, расскажи, что тебя так испугало. Может быть я смогу помочь. Ты же знаешь, что я для тебя всё сделаю, даже невозможное!
            Тамара отвернулась, чтобы не смотреть мне в глаза, и чуть слышно сказала:
            –  Ты не сможешь помочь, Галюсь. И никто не сможет мне помочь… У меня нашли опухоль в левой груди… В запущенной форме.
            У меня захолонуло сердце: да что же это, да как же так!!! Я долго не могла найти слов, а Томусик смотрела на меня с такой великой надеждой, как смотрят на человека, способного предложить панацею.
            Чтобы хоть как-то прервать эту невыносимую паузу, я попросила у неё чаю:
            –  Давай, всё-таки попьем чаю. Дай мне переварить твою новость, немного подумать…
            Мы долго не спеша пили чай. За окном была осень, а на душе зима: холодно и скользко. Я искала нужные слова и не находила их, а Томусик терпеливо ждала. «Господи помоги мне! – взмолилась я, – от того, что я сейчас скажу ей, – зависит многое». А чтобы сказал в таком случае мой дедуня? Я вспомнила слова, которые он сказал мне совсем недавно и начала с них разговор:
            – Знаешь, Томусик, что бы сказал мой дед, если бы это случилось со мной? Он бы сказал: «Не вешай печаль по плечам, а лучше опочинься, да ни о чём не кручинься, особливо заранее». Вот и ты прежде всего успокойся. Всё, что ты сказала мне, очень серьёзно. И отнестись к этому надо соответственно. Что случилось – то случилось. Надо это сначала принять, а потом начать с ним бороться. Ты не одна, у тебя есть любящие тебя семья и подруги. Есть средства на лечение. Ты молода, а значит у тебя есть и резерв организма. И есть реальный шанс выздоровления. У многих, попавших в твою ситуацию, нет и половины твоих возможностей. Твоё заболевание лечится, и есть огромное количество прецедентов хорошего исхода…
            Я приводила разные резоны, а Томусик внимательно слушала меня и понемногу приободрялась. По мере своих рассуждений и я обретала некую уверенность, которую постаралась передать подруге. Я говорила не торопясь и старалась казаться спокойной, и только одному Богу известно, какие страсти бушевали у меня внутри. Бедная моя подруга! Оказывается, беда не щадит и счастливых. Что же делать? Что делать?!
            Чутьё подсказывало мне, что страсти страстями, а говорить надо без перерыва, пока Томусик способна воспринимать мои речи. И я рассказала ей всё, что знала об этой страшной болезни, припомнила все какие знала случаи излечения известных людей и немного придумала своих, якобы из своего станичного окружения, рассказала о чудесах исцеления и обещала молиться Николаю Чудотворцу.
            Мы выпили, наверное, по литру чаю и проговорили не меньше двух часов, пока не пришел с работы Анатолий. «А где Илюша?» – спросила Тамара и,  услышав, что сынишка снова у бабушки, огорчённо вздохнула и стала кормить мужа. Я от ужина отказалась, но дождалась его окончания  и помогла ей убрать со стола.
            Когда я собралась уходить, Анатолий вызвался меня проводить.
            Он был очень подавлен и сообщил, что на следующей неделе Томусика будут оперировать. Я обещала ему свою помощь, прежде всего найти в Интернете народные рецепты и специальные диеты, и он горячо благодарил меня. Мне приходилось выглядеть бодрой и внушать ему надежду на исцеление жены, хотя моё шестое чувство подсказывало, что нас ждут большие испытания. Мне было невыносимо жаль Анатолия, но я держалась с ним, как будто ничего особенного не случилось, лишь при прощании сказала: «Держись, казак! Нам всем будет нелегко, но больше всего выдержки потребуется тебе».
            Придя домой, я долго размышляла, надо ли сказать об этой беде Сашке, и решила пока её не тревожить, потому что знала, что беременным стрессы очень вредны. Да и вряд ли этого хочет Томусик, раз она позвонила мне, а не Сашке.
            А может быть она и звонила Сашуре, да только той не было в то время в городе – она укатила с Владом в Москву, чтобы выйти там замуж.
            Честно говоря, тогда я не знала о свадьбе наверняка, хотя нечто такое предчувствовала, но звонить или уточнять этого не хотела. Да и не готова я ещё была с подругой-разлучницей увидеться, всё ещё ныла и скреблась в душе обида на неё, несмотря на то, что я отлично понимала – не виновата она в моей трагедии – так распорядилась судьба…
            И лишь перед самой Тамариной операцией я узнала, что была права в своих предположениях насчет замужества Сашки. «Порадовать» меня поспешила Колыванова, которая была с мужем на свадьбе Влада. Она по садистски долго и сочно расписывала мне сказочно красивую свадьбу и таких же прекрасных жениха и невесту и звала приехать к ней в гости полюбоваться на фотографии. Я, конечно, такого удовольствия ей не доставила: уж если у меня возникнет охота потерзать душу над свадебными фото подруги, я попрошу их у самой Сашки. И, вообще, в тот момент мне нельзя было «сыпать соль на раны», чтобы беречь силы для Томусика…
            
            
            Александре я позвонила через три дня после Тамариной операции. Видимо, она уже смирилась с тем, что мы с ней разбежались навсегда, и потому мой звонок её испугал. Выпалив ей новость о болезни Тамары и малоприятное приглашение к стрессу, я отправилась в больничный комплекс.
            Возле Тамариной палаты стояла мать Анатолия, Наталья Владимировна. Она молча кивнула и тут же забыла обо мне. Я пристроилась рядом и стала ждать Сашку, гадая, как всё у нас будет после тяжкой ссоры и небывало долгой разлуки.
            Ожидание не затянулось: должно быть, Сашка примчалась на такси, потому что уже через двадцать минут я увидела её в конце коридора. Она буквально бежала к нам с отлетающими, как крылья, полами халата и была похожа на белую встревоженную птицу.
            В считанные минуты я успела не только рассмотреть её потерянное лицо и заметно округлившуюся талию, но и охладить шевельнувшийся в сердце тёплый комок. И испугаться: всё таки она мне дорога! И я очень соскучилась по ней…
            Подлетев к нам, Сашка поздоровалась и растерянно застыла.
            Я заглянула в мокрые глаза бывшей подруги и, оттянув её в сторонку, зачастила:
            – Держи себя в руках! Наши слёзы могут утяжелить атмосферу, а тут и без того тоскливо… – Сашка согласно затрясла головой и распласталась на стене: «Галочка…». Янтарные глаза были полны ожидания и я ввела её в курс, рассказав всю историю болезни нашей подружки. И подвела итог: – В общем, Томке удалили опухоль… вместе с левой грудью. Но появилась надежда на выздоровление… Слабая, правда…
            По щекам Сашки поползли-таки слёзы и она суетливо утёрла глаза. И побледнела: «О, Томусик!..». Не успела я попенять ей за слёзы, как она  стала медленно оседать на пол. Мне захотелось обнять её и я рассердилась и растерялась одновременно. Слава Богу показалась дежурная медсестра с тележкой, полной лекарств, и сунула Сашке под нос нашатырь. Она пришла в себя и, выпрямившись, вперила мокрые глаза в дверь палаты и затихла, пока оттуда не показался  мрачный Анатолий. Мы нырнули к Томке «на приём» и пришлось максимально собраться с духом, потому что дальше всё было не для слабонервных…
            Никогда не забуду лицо Томусика: отрешённое, светлое и мудрое.  И испуганное. Ей было больно, но она думала только о том, чтобы подбодрить нас. Даже пошутила, что теперь, без левой груди, она стала настоящей амазонкой: мы чуть не сдохли от её юмора!
            Выскочив из палаты, Александра снова прилепилась к стене, норовя упасть в обморок, но я успела её подхватить и повела к себе, чтобы она оклемалась… На улице Сашкина бледность отступила и мы побрели к моему дому: благо он недалеко от больничного комплекса. Мы молчали всю дорогу, потому что комментировать то, что мы увидели, не было сил, да и просто разговаривать – тоже.
            Я буквально втянула подругу в своё холостяцкое жилище и, усадив на тахту, сунула ей чашку с чаем. Сашка послушно обжигалась питьём, не поднимая на меня глаз и вздрагивая всем телом, – и моё сердце стало таять как воск. Едва сдерживая себя, я набросила на Александру  плед, но она никак не могла унять дрожь и я обняла её. И, наконец, мы обе дали волю слезам. И поняли, что, если мы не будем снова вместе, нам будет намного хуже, чем было и есть… Томусик снова помирила нас.
            
             
            Примирившись с собой, со своей драмой и друг с другом, мы с Сашей закружились в насущных заботах и я даже иногда оставалась у неё ночевать – совсем как прежде.
            Влад в эти месяцы отбыл на какое-то очередное секретное задание и Сашка была в жутком страхе за него. Да и мне, честно говоря, было за него страшно – ведь как бы я не вычеркивала его из памяти и не прятала глубоко в сердце свои чувства, ничего у меня не получалось: я любила Влада, несмотря ни на что!
            От отчаяния и бесполезных страданий я спасалась в каждодневных хлопотах об обеих подругах, которые как никогда нуждались во мне. При этом я должна была ещё и зарабатывать на такси и витамины – короче, страдать мне было некогда. Да только день ото дня становилось всё труднее…
            Пока Томусик лежала в больнице, мы с Сашкой ходили к ней каждый день и как могли поддерживали её и Анатолия. Это были очень тяжёлые дни, потому что больница и сама по себе не цирк с развлечениями, а уж, когда там мается дорогой тебе человек – и вовсе жуткое место. К тому времени, когда Тамару выписали домой, Сашка совсем сдала и я велела ей бросить всё и заняться собой и будущим ребёнком. А тут ещё и Влад к назначенному сроку не приехал и по этому поводу у неё начались форменные истерики.
            Для Донсковых тоже настали горькие дни, потому что Томусик после операции была совершенно беспомощна, Анатолий убит, а у Натальи Владимировны из-за придавивших семью несчастий разгулялась гипертония. Мне даже Илюшку иногда приходилось забирать из садика, а то и отводить,  потому я, случалось, оставалась у них ночевать. Томусик очень переживала из-за того, что по её милости мне приходится так крепко напрягаться, и мне при всём при том, что сказано, приходилось ещё изображать пионерскую готовность и несусветную бодрость, чтобы никто не тяготился моей помощью.
            Не знаю, как я пережила те мокрые во всех смыслах дни и ночи, потому что разрывалась между работой, Сашкой, Томусиком и Анатолием и все это на фоне непрекращающейся тоски по Владу. Я была в сущем аду и только мысль, что кроме меня им никто не поможет, заставляла меня держаться.
            Декабрь нанёс «контрольный выстрел» по моей любви, и произошло это, когда я увидела Влада с моей подругой на свадебной фотографии – красивых и счастливых.
            Уж не знаю, специально ли оставила Сашка это фото на телевизоре или случайно, а только стало оно для меня тем шоком, после которого боль моя притупилась и заглохла. Я не перестала любить его, нет, но острота моей любовной трагедии спала и опухшие от тяжких дум мозги прояснились.
            Ведь, в конце концов, если я их обоих люблю, не должна я так переживать свою обиду, зная что они счастливы …без меня. И дедуня всегда учил меня радоваться чужому счастью и говорил, что не тот истинный друг, кто помогает в горе, а тот, кто умеет радоваться счастью друга. Это самое святое чувство в дружбе!
            Ну что ж… Надеюсь у них всё теперь будет хорошо. Сашка позавчера позвонила, доложила, что Влад вернулся, и, конечно, сейчас они счастливые сидят за праздничным столом и строят планы на будущее. И мне там, в их будущем, разумеется, места нет…
            
            
            …За окном светло от фейерверков, меж залпами которых рассыпается чей-то смех и возбуждённые голоса, вспыхивают фары такси  и сияют гирлянды – а я сижу одна со своими печалями и недоумениями: как же так случилось, что я осталась одна? И почему я? Чем я прогневила Господа? Я не лгала, не воровала, не стяжала, не алкала чужого, не предавала и не выпячивалась гордыней! Только любила: всем сердцем, всей душой, изо всех сил… Сколько же мне ещё страдать? Может быть хватит?!
            Я уже оплакала прошлое трёх счастливых амазонок, свой нелепый брак, ушедшую навсегда неомрачённость дружбы с Сашкой и инвалидность Томусика. Я вытащила из глухих закоулков души горечь по Митяю и обнажила кровоточащую тоску по Владу, я беззвучно выкричала боль о том, что обошло меня, неталанную, стороной, и о том, что не случилось со мной и не случится уже никогда… Но легче мне не стало…
            Умом я понимала, что надо смириться с судьбой, надо жить без уныния и с благодарностью за то, что мне дано, – но сердце болело, не признавало смирения! Господи, дай мне сил принять предназначенное, не позволь потерять последнюю надежду на счастье!
            Часы отсчитывали минуты нового года, нового счастья и новых надежд – но не моих… Зато, может быть тех, кто мне дорог.
            Выплакав все слёзы, я тянула посолоневшее за ночь вино и листала альбомы с фотографиями, пока не забылась уже под утро, сидя за столом и уткнувшись лицом в замершие в обмороке руки…
            Мой короткий сон нарушил резкий телефонный звонок, ознаменовавший новый год и принесший первое в этом году горе – около девяти утра позвонила Наталья Владимировна и срывающимся голосом сказала всего лишь одну фразу:
            – Галочка, наша Тома умерла скоропостижно сегодня в пять утра…
            
            
            ГЛАВА 3.
            
            Томусик покинула нас первого января перед рассветом – просто остановилось сердце.
            Наверное, так умирают ангелы. Я думаю, это Бог избавил её от неизбежных мучений – ведь болезнь была очень запущена и шансов, что она выкарабкается, было  мало. Если, вообще, они были. Она никого не хотела волновать и потому скрывала свое самочувствие до последнего. И вот оно, это последнее, наступило.
            Наша Томусик уснула навеки, и лежит тут перед нами с мудрым и спокойным лицом. Мы все оглушены потерей, на Анатолия вообще страшно смотреть: то стоит с окаменевшим лицом, никого не видя, и ничего не слыша, то заботливо поправляет на жене цветы или покрывало, словно так ей станет удобнее, а то вдруг очнётся и смотрит на неё с таким удивлением, будто никак не может взять в толк, сколько ещё она может притворяться.
            Мне было невыносимо тяжело, но я стараясь не расклеиться – ведь заботы по похоронам свалились на меня, потому мать Анатолия тоже была невменяема: любила она Томусика. А кто её не любил? Вон сколько народу – идут и идут проститься с ней: коллеги из школы, где она работала, ученики, какие-то люди с работы Анатолия… И соседи собрались, стоят плачут, как над родным человеком. Ещё вчера забрали Илюшку, велели мне не беспокоиться и понесли его куда-то по хатам, чтобы уберечь малыша от потрясения.
            Дверь в квартиру открыта настежь и народ всё подходит и подходит…
            
            
            Сашка с Владом пришли почти позже всех.
            – Здравствуй, Галина! – тихо сказал Влад и я вздрогнула от звука его голоса.
            Сашка прямо у порога кинулась ко мне на грудь и зарыдала. Я молча успокаивала её,  наблюдая с какой тревогой и любовью наблюдает за ней Влад, и умирала от ревности: как он её любит! Не желая встречаться с ним взглядом, я повела Сашку в кухню отпаивать водой. Усадив подругу на табурет, я дождалась, пока она успокоится, и направилась к выходу… и  столкнулась в дверях с Владом.
            Убедившись, что с Сашкой всё в порядке, он прикоснулся ко мне:
            – Спасибо тебе, Галина, за Александру…
            –  Не за что… – буркнула я и отдёрнула руку.
            Влад смутился, но не отступил и чуть слышно добавил:
            – И прости, что заставили тебя волноваться… И, вообще… Прости нас за всё…
            Этого ещё не хватало! Значит он догадывался, что я его люблю? Я сердито посмотрела на Сашку – не она ли наболтала? – и та, не переставая всхлипывать, испуганно замотала головой.
            – Нечего мне вам прощать! – совершенно потерявшись, но внятно сказала я, – Бог простит: он всё знает, и всё творится по его воле…
            Оставив озадаченного Влада успокаивать свою жёнушку, я выскочила в коридор и там, прислонившись к стене, дала себе волю – благо, слезами человека, стоящего у крышки гроба, никого не удивить…
            Ну, хватит, плакать по себе, казачка! Тебе есть по ком поплакать – всегда найдётся кто-то, кому хуже, чем тебе! Я оторвалась от стены и вернулась в скорбную обитель.
            
            
            Пришел батюшка и началось отпевание Томусика.
            Сашка со свечой стоит напротив меня, на ней лица нет… Влад рядом, глаз с неё не спускает – и я, воспользовавшись ситуацией, позволила себе напоследок вдоволь насмотреться  на нашего любимого… Черноглазый плейбой, яблоко раздора…
            Он здорово похудел и болезненно бледен – но это не удивительно после той передряги, в которой он побывал. В голове всплыло воспоминание о том, как дружно мы с Сашкой вымаливали жизнь нашему любимому.
            Это было через месяц после нашего примирения. Александра позвонила мне в редакцию и полумёртвым голосом позвала к себе – и я, бросив всё, поспешила на помощь. Пока я мчалась к ней на такси, Сашка наглоталась валерьянки и встретила меня полубезумным взглядом и бредом о вещем сне, будто Влад ранен или убит.
            Уж не знаю почему, но я безоговорочно поверила в её предчувствие и меня обжёг такой страх, что мне с трудом удалось сдержать вскрик – плакать по Владу я не имела права! Да и Сашку это бы доконало… Привести в чувство её мог только новый шок и я нашла в себе силы рассердиться на то, что она хоронит мужа раньше времени. А потом мы стали молиться о нём, позабыв обо всём, кроме того, что от нашей любви и веры зависит его жизнь.
            И Бог услышал нас: Сашке позвонили и по большому секрету намекнули, что с Владом всё в порядке. Эта невнятная весточка вернула подругу к жизни и она кинулась ко мне с благодарностями, а я разобиделась и едва не заорала, что люблю Влада не меньше её… Хотя Александра и так обо всём догадалась, потому что испуганно застыла и глаза у неё стали как у нашкодившего щенка. И лишь несколько дней назад мы узнали, что видение раненного мужа не было причудой больного Сашкиного воображения, и Влад действительно был на волоске от смерти, получив пулю в грудь всего в сантиметре от сердца…
            
            
            В воспоминания вклинился настойчивый взгляд Влада. Неужели он прочёл мои мысли?! Я чуть не стукнула себя по лбу: дура ты, дура, казачка! Выдала себя с потрохами! Хотя чего уж там: люблю я его, всё ещё люблю… Я взмахнула ресницами и открыто посмотрела в чёрные, как у Митяя, очи своей сердечной занозы – Влад отвёл глаза и с отстранённым лицом полуобнял жену. 
            До конца отпевания он был печален, и думаю, скорбел искренне, потому что, хотя и не был знаком с Тамарой и её семьей, смерть знал в лицо, а не понаслышке…
            Подошла Сашкина мама, я чуть заметно кивнула ей и перестала смотреть в их сторону: теперь уж точно беспокоиться о подруге мне не нужно. И я целиком переключилась на Анатолия: ему я сейчас нужней всего!
            День тянулся невыносимо долго. Прощание, кладбище, поминки – как мы всё это вынесли? Анатолий был как робот, как сомнамбула. Когда бросали смерзшуюся землю на крышку гроба, он вздрагивал от каждого стука, будто в него бросали камни.
            В столовой, где справлялись поминки Анатолий сидел как изваяние, ни к чему не притрагиваясь, а когда мы с Натальей Владимировной привели его домой, упал подстреленным черным лебедем, на широкую вдовью кровать и замер с открытыми глазами. Я принесла ему воды и присела рядом. Он посмотрел сквозь меня и громко, как глухой, сказал: «Оставь меня одного. Уйди… Пожалуйста».
            Я уложила Наталью Владимировну на диван и стала на автомате убираться в квартире: ползала с тряпкой по полу и роняла остатки слез в грязные лужи воды. Было сыро и тихо, как в склепе. На следующий день я сходила в церковь и заказала Сорокоуст – поминальные сорокадневные молитвы по Тамаре Донсковой – моей безвременно ушедшей любимой подруге.
            Пару дней после похорон мне удалось отлежаться, а пятого января я попрощалась с Сашкой …по телефону, потому что не было никаких сил видеться с ней и с Владом. Да и вообще не было сил…
            Когда пробил час отхода их московского поезда, я мысленно помахала рукой вслед и с горечью осознала, что страдания по Владу сделали меня смиреннее и мудрее. Значит, Бог послал мне несчастную любовь для зрелости души, для воспитания чувств?
            Возможно… Но как же дорого мне обошлась эта наука!
            
            
            Девять дней мы отметили в той же столовой, где справляли поминки, и я заметила, что Анатолий много и тяжело пил. Но он был вполне вменяем, к тому же при нём была мать, и я решила, что они вполне справятся со всем без меня. Мне тоже нужен был перерыв, потому что моё состояние было близко к полуобморочному.
            Я постаралась на время забыть обо всем и засела за обработку записок отца, да и на работу надо было ходить – кормить меня некому, нужно зарабатывать, тем более, что я сильно поиздержалась на поездки по городу и подкормку подруг.
            Но отвлечься от семейства Донсковых мне удалось лишь на неделю.
            Вечером, в пятницу, меня настиг звонок обеспокоенной Натальи Владимировны:
            – Галочка, милая! Прости, что снова отрываю тебя на наши злосчастья, но не могла бы ты приехать к нам прямо сейчас?
            – А что случилось? – привычно встревожилась я.
            – Анатолий запил. Сразу же, как похоронили Тамару. Уже две недели приходит домой невменяемый. А сегодня упал прямо у порога. Я не могу с ним справиться, а соседей звать стыдно. Потом слава за ним пойдет дурная…
            Запил! То-то он так много пил на девять дней!  Сорвался таки наш несгибаемый казак!
            Открыв мне дверь, Наталья Владимировна показала глазами на спящего у порога Анатолия. Прямо на голом полу. Его аура была пропитана перегаром, губы жестко сжаты, вьющиеся волосы в беспорядке свалялись на лбу. Боже мой! Во что он превратился!
            Мы волоком оттащили его в спальню и с превеликим трудом взгромоздили на кровать. Ну и богатыря выкормила Томусик из своего долговязого жениха! Вдвоем мы сняли с него сапоги, пиджак и брюки и, накрыв одеялом, оставили отсыпаться.
            – Галочка! Ты заночуешь у нас? – робко спросила Наталья Владимировна. – Сегодня он уже не проснётся, а завтра, может быть тебе удастся его вразумить… Меня он слушать не хочет… – она заплакала: – Совсем пропадает мой сыночек!
            – Останусь, не волнуйтесь!
            Я смотрела на её измученное лицо и на чём свет стоит ругала этого «сыночка». Такой большой и такой глупый! Совсем, как непутевый подросток. Разве можно мать до слез доводить? Ей и так несладко!
            
            
            Утром непутёвый сыночек, едва встав и буркнув нам «Доброе утро!», ушёл из дома и вернулся через пару часов уже в полной кондиции. Получше, конечно, чем вчера, но тоже неслабо… Наталья Владимировна скорбно посмотрела ему вслед, когда он, покачиваясь, скрылся в спальне, и беспомощно развела руками.
            «Ну, ладно, дружочек! Мы ещё до тебя доберёмся!» – сердито подумала я и пошла в детскую. Илюшка с радостью встретил меня и стал хвалиться своими игрушками. Возня с ним немного развеяла беспокойство и когда он, наигравшись и натешившись, запросился ко мне на руки, я надумала пойти с ним погулять.
            «Куда ты в таком виде, сынок! Илюшу опять испугаешь…» – услышала я тревожный голос Натальи Владимировны, а через минуту увидела Анатолия.
            Тот стоял в дверях, пьяно шатаясь и беспорядочно размахивая руками:
            – А ты что тут делаешь? Поставь моего сына на место! Это не твой ребёнок, нечего к нему ластиться!
            Я онемела от обиды, а Илюшка заплакал. Анатолий виновато сморщился:
            – Ну, ладно, ладно, сынок. Твой папа немного выпил. Не реви!
            – Немного?! Ах, ты пьянь! – взбеленилась я и, поставив малыша на пол, упёрлась ладонями в грудь папаши и вытолкала его из комнаты. Наталья Владимировна метнулась к зарыдавшему во всю мочь Илюшке, а я, закрыв дверь в детскую, рывком бросила Анатолия на диван. Он ошалело смотрел на меня, я же готова была отлупить его немедленно – так он меня достал. Прочитав это намерение на моем лице, Анатолий возмутился:
            – Ну, ты что! Что ты тут раскомандовалась? Нет у тебя таких прав! Оставь меня в покое!
            – И не мечтай! – продолжала кипеть я. – Ишь, что удумал! Горе водкой заливать! Нажрался и беду свою на женщинах вымещаешь, да на сироте, на сыне своём? Ты что ж, не казак? Не мужик, наконец?! А где же ответственность за семью? Где мужество? Я не позволю тебе быть жалким и ущербным! Никогда! Да ты…
            Я орала на пьяно выпучившего глаза Анатолия до тех пор, пока он не вжался в диван и не сдавил голову руками:
            – Галка! Не ори, пожалуйста! Голова раскалывается…
            – А о чём ты думал, когда зенки заливал? Ты что впервые выпил? Не знаешь, что после пьянки головка бо-бо?
            – Отстань, заноза, уйди куда-нибудь…
            – Не дождёшься! Я Томке поклялась заботиться о тебе и об Илюшке, и никто не заставит меня изменить своей клятве!
            – Она просила тебя об этом? – вдруг растерялся Анатолий.
            – А ты думаешь, я так, из удовольствия, с алкашом второй день вожусь?
            Он обиделся:
            – Я не алкаш…
            – А кто же ты? Хочешь в зеркало посмотреть на отца семейства? Пойдём, я покажу тебе, кто ты. А вчера ты каков был? Надо было мне фотоаппарат прихватить, да зафиксировать твоё падение. Падение в прямом смысле: ты валялся как свинья у порога, а мы слабые женщины, волокли тебя в постельку, раздевали, укрывали, морду твою пьяную утирали…
            Анатолий мрачнел с каждым моим хлещущим, как пощечина, словом.
            – Не надо, не бей под дых. Я и так верю, без фото. Я пьяница, дурак и сволочь…
            – Ну, вот! Наконец-то, я слышу внятную речь. Иди, папаша непутёвый, умойся да проспись, пока я, чужая тётка, буду твоего родного сына утешать.
             Анатолий с трудом поднялся и пошёл в ванную. Немного погодя, он вышел оттуда с мокрой головой и отправился спать. Проспал он полдня, а вечером притопал к нам с Натальей Владимировной в кухню и попросил крепкого чаю.
            Я молча налила ему чай и вышла, оставив его со скорбной матерью: пусть поговорят, им есть что сказать друг другу – а мне есть кем заняться.
            Илюшка встретил меня бурными объятиями моих ног.
            – Тётя Галя! Не уходи! Поиграй со мной, я буду тебя слушаться! – он смотрел на меня чистыми глазами Томусика и ждал, что я возьму его на руки.
            – Иди ко мне, воробушек! – я прижала его к груди и стала кружить по комнате. – Не горюй, моя радость! Твой папа не будет больше нас обижать, он же у нас хороший! Мы-то с тобой это точно знаем!
            – Мой папа хороший! – согласился Илюшка, довольно хлопая меня по щекам. – И бабуля хорошая! И ты хорошая!
            – А ты лучше всех! – впервые за эти дни улыбнулась я. – Мы будем с тобой очень крепко дружить!
            – А играть мы будем? – заволновался Илюшка, потому что не знал ещё, что такое крепкая дружба.
            – Обязательно! – уверила я, целуя его повеселевшие глазки. – Сейчас и начнём!
            – Смотри, тетя Галя! Наш папа тоже пришёл поиграть с нами!
            Я оглянулась: в дверях стоял Анатолий и смотрел на нас. Трезво и вполне осмысленно!
            
            
            Я не стала больше вести с ним душеспасительные беседы, решила лишь остаться на воскресенье, чтобы понаблюдать, выдержит ли он без алкоголя хоть денёк.
            В воскресенье после завтрака, когда Наталья Владимировна пошла гулять с Илюшкой, Анатолий сам пришёл ко мне в кухню. Он молча наблюдал, как я колготилась за печкой, готовя обед, и когда я, вытерев руки, присела за чистый стол, тихо спросил:
            – Она правда взяла с тебя клятву, что ты будешь заботиться о нас?
            – А ты думаешь, я могу такими словами просто так сорить, без всякого на то основания?
            Анатолий посмотрел на меня, как побитый пёс: сердито и жалобно.
            – Гала, не сердись за меня за вчерашнее! Я был дураком и хамом, ты абсолютно права во всём… – он немного помолчал и тихо попросил: – Расскажи мне, как всё это было… Ну, клятва твоя…
            Мне нечего было скрывать и я честно ему рассказала, как мы были с Томусиком вдвоём, как я её сфотографировала, как она сокрушалась, что, больше смерти боится за своих любимых мужчин и как она попросила меня заботиться о них, когда её не станет. Я тогда набросилась на Томку чуть ли не с кулаками, мол, нечего раньше времени паниковать и с белым светом прощаться, а она покорно всё выслушала, а потом спокойно сказала: «Ты, Галюсь, кругом права, но прошу тебя поклянись мне в том, что если мои мужчины останутся одни, ты не бросишь их и будешь помогать им, как мне всегда помогала!» И я поклялась ей, и после этого мы никогда больше не говорили о смерти.
            Анатолий слушал меня, затаив дыхание, и когда я закончила свою исповедь, попросил:
            – Расскажи о ней ещё что-нибудь, пожалуйста! Ты ведь знаешь её другую…
            Он был тих и печален и смотрел на меня с такой мольбой, что отказать ему я не смогла. Да и зачем?
            Я рассказала ему о Томусике всё, что знала о ней с первого дня знакомства: и о нашем союзе амазонок, и о наших встречах и спорах, и о том, как она всегда мирила нас с Сашкой, как мы прислушивались к её мнению и каким чистым человеком она была… Я смотрела в окно на падающий снег и вспоминала о Тамаре, как о живой, на время уехавшей от нас подруге, и когда, закончив свой рассказ, взглянула на Анатолия, у меня сжалось сердце: он положил голову на скрещенные на столе руки и плечи его вздрагивали. Он плакал!
            Тяжко видеть как плачут дети, горько наблюдать как плачут старики, смотреть, как плачут большие и сильные мужчины, просто невыносимо….
            Болечка мой! Жаль моя! Я подошла к Анатолию и погладила его растрепанные волосы. Он обхватил мою талию и, уткнувшись в меня, продолжал трястись от беззвучного плача.
            – Толечка, Толечка! Поплачь, дорогой мой, поплачь, излей горе, – приговаривала я, гладя его плечи. – Это ничего, это не стыдно: и казаки иногда плачут…
            Мы ещё плакали, когда Наталья Владимировна заглянула в кухню и, увидев нас, быстро отвела Илюшку в детскую.
            За обедом все были предельно немногословны, и после него бабушка пошла укладывать внука, а мы с Анатолием остались в кухне.
            Он потерянно молчал и я решила сказать ему кое-что ещё:
            – Толя! Ты должен помнить только о хорошем и жить: ради сына, ради себя, ради матери. Почти за благо, что у Томы была лёгкая смерть – это же был последний подарок от Бога, который дал вам большую любовь. Ведь на самом деле ты счастливый человек: ты прожил с любимой целых шесть прекрасных лет! Вы были счастливы, а это не всем дано. У меня, например, ничего такого не было, так что ты, по правде сказать, счастливей меня…
            Он удивленно взглянул на меня, но я не дала ему вставить ни слова:
            – Соберись, казак! Возьми себя в руки и просто живи! И я умоляю тебя – не пей! Ты обещаешь мне взяться за ум? Обещаешь не пить и не терзать своим горем себя, мать и сына?
            – Обещаю. Я обещаю тебе, Гала, что выдержу, что смогу быть трезвым во всех смыслах.
            Я заглянула ему в глаза. Они были серьёзны и полны решимости.
            – Ну вот и хорошо, Толечка! Я тебе верю. И я с тобой. Ведь ты поможешь мне выполнить мою клятву подруге? Не сделаешь эту заботу моей головной болью?
            Вместо ответа он с чувством сжал мою руку.
            
            
            На выходе от Донсковых, Наталья Владимировна шепнула: «Спасибо тебе, Галочка!» и поцеловала меня. Анатолий молча махнул рукой и ушёл к себе. А я, едва за мной закрылась дверь, позвонила к соседям.
            Люлёк встретила меня, как старую знакомую, и провела в гостиную. Я сразу заметила у неё синяк на руке:
            – Опять со своим Гошей воевала?
            – Ага, – беззаботно призналась она, – снова приревновал меня зараза. Вот такая у нас любовь, Галочка! Дерёмся – любимся, потом опять дерёмся.
            – И старательно любитесь…– усмехнулась я.
            Мне нравилась Люлёк, с которой я подружилась, когда ухаживала за Томусиком. Крашеная в яркий рыжий цвет, гибкая и стройная, с раскосыми зелеными глазами, Люлёк была похожа на хитрую кошку. По натуре своей она была вспыльчива, доверчива и очень добра. Супруг её, Гоша, чрезвычайно ревнивый мужик, частенько наносил Люльку свой «макияж», но она его любила и всё прощала. Они растили двух сыновей: Вовчика и дядю Фёдора. Старший, Вовчик, двенадцати лет, иногда, когда я бывала у Тамары, забегал ко мне со своими проблемами. А младший, «дядя Фёдор», рассудительный четырехлетний бутуз доставал всех дотошностью, упрямством и излишней самостоятельностью.
            Люлёк здорово помогла мне в организации похорон и сейчас я была намерена попросить её сообщать мне обо всём подозрительном, что может произойти в семье Анатолия. Вряд ли он сам станет обращаться ко мне за помощью, а вот прийти как бы невзначай я вполне могу. И тут из Люлька получится прекрасная наводчица.
            – Не сомневайся, Галюсь, буду держать соседей под постоянным прицелом! – сразу же согласилась на содействие Люлёк, пряча мою визитку.
            – Ты только не перестарайся, подруга, – посоветовала я, – клиент не должен заметить слежку!
            Открыв таким образом свое частное детективное агентство «Сосед», мы с Люльком распрощались и я вернулась в неприкаянную личную жизнь.
            
            
            ГЛАВА 4.
            
            В день своего тридцатилетия, 2 февраля, с самого утра я была в жутком настроении.
            А чему радоваться? Тридцатник стукнул – и ничего нет в моей пустой жизни: как говорится, ни детей, ни плетней. И ни друзей: ни Томки, ни Сашки, ни Влада… Даже выпить с горя не с кем! Лишь один заклятый друг по-прежнему со мной – опостылевшее до крика одиночество. Боже, как я ещё не сошла с ума? До сего дня этого не случилось благодаря физической усталости, давшей мне спасительное отупение всей нервной системы – а дальше-то  как мне жить?
            Прихлебывая кофе, я выглянула в окно: и на улице метет, никуда идти не хочется! Но сегодня как раз не удастся отсидеться дома за компьютером: наш «музыкант» Вано внезапно свалился в гриппе и мне надо будет верстать газету – больше некому. Вздохнув и не убирая со стола, я пошла одеваться.
            Я уже взялась было за дверную ручку, как зазвонил телефон: мама! Она поздравила меня с днём рожденья и после традиционных пожеланий, передала трубку папе. Папины поздравления были более эмоциональны и я почувствовала, что он очень скучает. Милый папочка! Он никогда не скрывал, что я у него любимица, мой брат Николай даже ревновал меня к отцу. И зря! Мама с лихвой компенсировала своему «солнышку» и «роднулечке», отцовское, как ей казалось, равнодушие. Да только от этих нежностей он вырос у нас подкаблучником и отбился от дома: укатил с женой в Ростов, в примаки пошёл…
            После разговора с папой я немного отогрелась и помчалась в Дом печати.
            Кроме Жанки, добивающей на компьютере свою статью, в редакции пока никого не было. Не отрывая глаз от монитора, она приветственно помахала мне рукой и продолжила терзать клавиши. Я взяла макет газеты и включила компьютер.
            Работать совсем не хотелось, ничего не моглось – и я тяжко вздохнула. «Ты чего вздыхаешь?» – спросила Жанка, отбивая последнюю точку. Было бы слишком долго объяснять ей грустное стечение обстоятельств этого , и вместо ответа я задала вопрос, ответ на который и так знала:
            – А Маша с Глебом где?
            – Так за хроникой пошли в советы ветеранов, в администрацию и по объектам. И Соня с ними, – немного удивилась Жанна. – Ты забыла что ли какой сегодня день?
            – Как же, как же! – отозвалась я, очищая первую и последнюю полосы прошлого номера, и поправляя «выходнушки» и долгоиграющую рекламу, – сегодня день моего рождения. Грустный день тридцатилетия одинокой девушки.
            – У тебя, правда, день рожденья? – переспросила Жанна, не нуждаясь в ответе. – Здорово! А грустишь ты зря. Сама виновата, что одинока: ты только моргни – и вмиг очередь претендентов на кастинг соберётся. И Дмитрий из «Вечёрки» примчится, и Виктор из типографии, и наш Глеб… Тот вообще всех растолкает – он уже не первый год вокруг тебя круги делает! А мужики-то эти – все как на подбор!
            – Эх, Жанка! Много чего на рынке есть, да мне ширпотреб не нужен, – вздохнула я, размечая колонки и вставляя тексты в полосы.
            – Да ты просто с жиру бесишься! Неужто выбрать не из кого! – искренне обиделась Жанна, которую в прошлом месяце бросил бой-френд. – Вокруг тебя сроду толпы мужиков вьются, как мотыльки у лампочки!
            – Прости, подруга! Дело не в этом. Просто у меня всё как в песне: «мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает!»
            – Это правда, и у меня также, – взгрустнула Жанна, перестав обижаться. – А давай сегодня напьёмся! Такой повод шикарный! Сложимся и сходим куда-нибудь вечерком, погреемся и расслабимся. Предложение принимается?
            – Ещё как принимается! – ухватилась я за возможность хоть как-то забыться. – Это как раз то, что мне сегодня нужно.
            – Замётано!
            – Что тут у вас замётано? – спросила Маша, внося в редакцию февральскую вьюгу – так стремительно она ворвалась в своей заснеженной пуховой шапочке.
            – Мы сегодня гуляем напропалую, – сообщила ей Жанна. – Устраиваем девичник на троих. Пойдешь в ресторашку?
            – Запросто, – охотно согласилась Маша. – А повод есть?
            – Сколько хочешь! – ответила Жанна. – День рождения Галины, победа в Сталинградской битве, то, что мы все такие молодые и красивые, то, что все мужики сволочи, ну, и многое ещё, например, то, что жизнь прекрасна и без мужиков!
             – Ну, что ж, хорошую инициативу грех не поддержать, – вступила в наш девичий сговор Машка, у которой тоже было не мало претензий к мужикам. – А Соньку возьмём с собой?
            – Если только она не помчится сразу же после работы со своим чадом нянькаться, – сказала Жанка. – А так почему бы ей, матери-одиночке, не присоединиться к честным девушкам на выданье?
            Я не мешала их беседе, никак не принимая в ней участия – спешила поставить в полосы имеющийся текст. Однако не весь материал был готов и я подстегнула коллег-журналисток:
            – Тогда поторопитесь. Ты, Маша, давай обрабатывай свой материал, а ты, Жанна, если Маше не потребуешься, быстро отфотошопь иллюстрации. И на первую полосу коллаж надо сделать. Мы ведь должны будем ещё домой съездить, причипуриться.
            Тем временем пришли Глеб с Соней и я затребовала у них материал:
            – Поторопитесь, пожалуйста, сделайте мне такой подарок ко дню рождения. Хочу скорей управиться, чтобы пораньше уйти домой. Ведь у нас сегодня девичник.
            – Девичник? – оживилась Соня, – а меня берёте? И куда идём?
            – А, правда, Гала, куда мы пойдём? – спросила Жанка.
            – Я хочу в «Южный». У меня с ним связаны приятные воспоминания. И зал там есть хороший для банкетов.
            – Туда можно и не попасть, – засомневалась Маша, – там заранее надо заказывать столик.
            – Так! Я не понимаю: мы что, не всемогущая пресса? Разве некому похлопотать о четырех красавицах и умницах? – громко поинтересовалась я, ни на кого не глядя, но точно зная, с какого угла последует реакция. И не ошиблась.
            – Я бы мог похлопотать за столик, – сказал Глеб, явно обиженный нашим к нему невниманием, – да только вы меня в расчёт не берёте!
            Я решила воспользоваться своими чарами и, пересилив хандру, заворковала:
            – Глебушка, свет очей наших! Единственный ты наш и неповторимый! Ты же слышал: у нас будет девичник! Мы напьёмся и будем клясть по полной всё мужское племя! И, если ты, наш рыцарь, позаботишься о нас, я обещаю, что тебя в том шабаше мы поминать не будем. А когда мы уйдём, ты, радость и гордость наша, сделаешь правки после Сониной корректуры и сдашь газету. Мы обещаем тебе за этот напряг большую шоколадку. А ещё ты можешь поздравить меня и поцеловать…в щёчку.
            Глеб принял к сердцу мои дифирамбы и обещания и расстарался: столик нам был заказан и шеф отпустил нас пораньше, чтобы мы смогли нарядиться и распушить перья.
            
            
            В банкетном зале ресторана «Южный» было полно разного люду. По неведомому стечению обстоятельств нам был отведен тот же столик, где мы в прошлом году праздновали день рожденья Сашки и где я впервые призналась подружкам, что влюбилась во Влада. Боже мой! Как давно это было! Ещё при Томусике…
            На правах именинницы я заняла самое удобное место, откуда был виден весь зал. Жанна, Маша и Соня уселись как придётся. Мы сделали заказ и, пока услужливый парнишка с лакейской бабочкой пошёл его выполнять, Жанка достала из сумочки маленькую бутылочку коньяка и мы скрасили ожидание закусок.
            Сразу стало теплей и веселей и дело пошло. Четверо нарядных смело декольтированных перезрелых девиц принялись перемывать косточки мужской половине социума, не забывая при этом стрелять глазками по скучающим холостякам. Когда официант принес заказ и мы смогли добавить к первой лекарственной дозе еще бутылочку «Гжелки» стало совсем весело.
            Мы раскрепостились и посмелели, что заметили и другие. Перестрелка глазами участилась и смешливая Машка сказала:
            – Галка, смотри как на тебя пялится вон тот грузинистый брюнет.
            Жанка среагировала первой и возразила Машке:
            – Ты не права, подруга! Это брюнетистый грузин. Со своими братанами «просто грузинчиками» и у них большие горячие сердца: вон как карманы топорщатся.
            Я взглянула на объект их интереса и, встретив масляный взгляд чёрных похотливых глаз, высокомерно отвернулась.
            – Вы обе неправы, коллеги! Это просто кобель. Без всякой национальности и масти! И его окружение той же породы похотливых дворняг без Родины. И вместо сердец у них толстые бумажники.
            Коллеги прыснули, даже наша чопорная Соня соизволила ухмыльнуться.
            За столиком, где гордо восседали объекты наших насмешек, восприняли наш интерес к ним иначе. Это стало очевидным, когда официант притащил нам бутылку грузинского коньяка и сообщил, что это знак особого внимания. Девчонки притихли, справедливо предположив, что этот «знак» может нам обойтись гораздо дороже, чем мы рассчитывали. Машка сказала, что надо вернуть подарочек, а Сонька сразу засобиралась домой, ссылаясь на то, что там у неё дитя без присмотра.
            Я же, объявив, что казаки никогда не отступают, разлила коньяк по рюмкам. Машка и Жанка, нервно похихикав, быстро освободили тару и стали ждать расплаты.
            В отличие от них я пила коньяк мелкими глотками, как и положено в случае потребления такого деликатеса, закусывая лимонной корочкой, поскольку понимала, что чем дольше я буду пить, тем лучше придумаю, как выпутаться из сложившейся ситуации. Я старалась не глядеть в наливающиеся горючим глаза брюнетистого грузина и стала осматривать зал, изучая все его углы, ходы и выходы. Коньяк в рюмке кончался и я подлила себе ещё, толкнув ногой под столом Машку: «Тихо возьми деньги и пойди рассчитайся с официантом. А ты, Жаннет, отправляйся пудрить носик. Встретимся у выхода».
            Увидев, что мои подружки слиняли, грузинистый толстосум поднялся и вальяжно направился к моему столу. Я взяла в руки ножик, заляпанный кетчупом и стала играть им, отстукивая ритм своего сердца. Так я вошла в то состояние, которое моя мама называет «вожжа под хвост». Сегодня мне просто необходима была разрядка!
            Когда «хозяин жизни» подошел ко мне, я выпрямилась и приняла царственную позу.
            – Дэвушка, можно присоединиться к вашему столику? – спросил он для порядку и сразу взялся за стул.
            – А вы случайно не иудей? И не араб? – тихо спросила я, оглядываясь по сторонам, как заговорщица.
            – Нэт… – растерялся толстосум, претендующий на роль любовника.
            – Это хорошо! – зловеще улыбаясь, сказала я и подняла нож. – А то мне сегодня оч-ч-чень хочется сделать кому-нибудь обрезание по-русски! И учтите, я тут не одна. Я просто вкусная приманка. Мои ассистенты по поимке чернявых террористов уже ждут моего условного сигнала.
            Претендент опешил и попятился к своему столу, оглядываясь по сторонам. Я следила за его телодвижениями, примечая, кого я смогу позвать на помощь, если такая необходимость всё же настанет.
            И тут я увидела Анатолия. Он сидел вполоборота  в группе обсуждающих что-то мужчин и по их антуражу я поняла, что это деловая встреча. В такой обстановке и в таком прикиде я его никогда не видела.
            Анатолий был в классическом черном костюме, при галстуке и в лакированных штиблетах. Он был строг и печален и как будто бы никого не слушал, а просто потягивал из бокала свой напиток. Но по поворотам к нему собеседников и их жестам я поняла, что его слово на этом бизнес-празднике главное.
            Я надеялась, что он меня не заметит, но как раз в тот момент, когда я вознамерилась сбежать, он покосился в мою сторону. Всё таки он меня увидел… или услышал… или уже давно за мной наблюдает?! И, похоже, Анатолий догадался, что я сегодня напилась. Ишь как удивленно поглядывает!
            Ну и ладно! Конечно, я потом стыда не оберусь – его воспитывала, воспитывала, а сама напилась – но всё же мне стало спокойнее. Вон какая у него бригада!
            Взяв со стола забытые Жанкой сигареты, я, слегка покачиваясь, не спеша, удалилась.
            Девчонки ждали меня в холле, я подошла к ним и, заявив бравым голосом «Порядок, подруги!», зажгла сигарету. Курить толком я не умела и сигарета быстро погасла. Надо делать ноги, думала я, пока абреки не сообразили, что я их попросту кинула, или не выйдет Анатолий, и не начнет меня воспитывать…
            
            
            Но напрасно я мечтала остаться позабытой им. Анатолий вышел следом и под моим нахлобученным взглядом взял в гардеробе свою дубленку.
            Затем он подошёл к нам и, строго глядя на меня, поздоровался со всеми.
            Я храбро улыбнулась и представила его коллегам:
            – Вот, девчонки, знакомьтесь! Это мой…друг…Анатолий. – я резко развернулась, чтобы представить подруг, и покачнулась, стряхнув пепел с потухшей сигареты себе на декольте. Анатолий поддержал меня под локоть, но я гордо оттолкнула его. – А это мои коллеги Жанна и Маша…
            – Очень приятно, – равнодушно сказал Анатолий и с тревогой посмотрел на меня: – Если хочешь, я отвезу тебя домой.
            Жанка и Машка подозрительно заблестевшими глазами разглядывали моего «друга» и, несмотря на то, что им явно хотелось познакомиться с ним поближе, они обрадовались возможности не нести за меня ответственность. «Она хочет, отвезите её», – закивали эти предательницы, мигом принесли пальто и набросили его мне на плечи. Подтолкнув  меня к Анатолию, они моментально смылись. Я обиделась на коллег и смяла сигарету.
            – Ты куришь? – немного удивлённо спросил мой опекун.
            – Только когда хорошенько напьюсь, – дерзко ответила я, злясь на всех оптом.
            – И часто это бывает? – спросил он, сдувая пепел с моего декольте.
            – Тебя это не касается! – воинственно заявила я, испытывая непреодолимое желание влепить ему щелчок в лоб. – Воспитывать меня будешь? Зря. Я уже большая девочка! Мне только что, между прочим, стукнуло тридцать. Ты понимаешь: тридцать!
            – Ну, давай, большая девочка, пойдем, поймаем такси, я сегодня не за рулём…
            – Ты снова пил? – тоном участкового спросила я, не намериваясь двигаться с места, пока он не отчитается,  и смутилась под его скептическим взглядом: мол, кто бы тут поучал…– Ладно, пошли, опекун чёртов…
            Анатолий обнял меня за талию и повел к выходу. Я больше не упиралась: зачем? Он всё равно сделает, как задумал. Да я и сама уже хотела поскорее приткнуться к своей обрёванной холостяцкой подушке. Нагулялась казачка, натешилась!
            Пока он ловил такси, я распахнула пальто и, жадно хватая морозный воздух, немного остыла. Потому в такси я была уже более миролюбива. Но недолго. Заметив оценивающий и явно раздевающий меня взгляд молодого таксиста, я удивила Анатолия неожиданной вспышкой гнева: «Ненавижу похотливых самцов!..». Водитель нагло усмехнулся в зеркало и я зачем-то добавила: «…И импотентов тоже ненавижу!»
            Наверное, я пыталась вскочить, потому что Анатолий взял меня за плечи и прижал к спинке сиденья:
            – Успокойся, Гала, никто на тебя не покушается. Я никому не позволю тебя обидеть! – он задержал взгляд на моём неуклонно стекающем с голых плеч декольте и растерянно добавил: – застегнись, а то простудишься. – Вези нас на «Семь Ветров» – велел он таксисту.
            Я натянула капюшон на рассыпавшиеся от гнева волосы и попыталась справиться с непослушными пуговицами. Понаблюдав немного за моими бесполезными потугами, Анатолий запахнул на мне пальто и застегнул на все пуговицы до самого подбородка. Я сердито отбросила его руки и, снова спустив капюшон, рванула верхнюю пуговицу:
            – Хочешь, чтобы я совсем задохнулась?
            Он усмехнулся и мягко обнял меня за плечи:
            – Ну, и чего ты так разбушевалась, большая девочка? Зачем ты лезла на рожон и  дразнила мстительных кавказцев? И что, скажи на милость, ты заливала сегодня так основательно, какое горе?
            – Какое горе? Ты ещё спрашиваешь?  – возмутилась я, но заметив, что он вздрогнул, изменила курс: – Я праздновала великую победу!! – Анатолий вопросительно вскинул брови, а водитель хмыкнул. – Да, да! – вскипела я. – Я праздновала победу в Сталинградской битве! Ты забыл, что сегодня 2 февраля? И нечего хмыкать! – выкрикнула я в зеркало водителю и повернулась к Анатолию. – Я сегодня отпраздновала два события. Великую победу и день рождения меня…
            – Тоже великую дату, – с неуместной ухмылкой вставил Анатолий, снова усаживая меня на место.
            – И нечего подкалывать… – вдруг сникла я, – у меня сегодня печальный юбилей! Год моего тридцатилетия. Год, который начался с того, что я сразу, почти мгновенно, осталась совсем одна: без подруг, и без любимого… – я почувствовала, что у меня намокли глаза и начинается пьяная истерика, но не могла уже себя контролировать и накинулась на Анатолия: – Я думала ты мне друг, а ты… Я же не виновата, что меня угораздило родиться в день победы в Сталинградской битве, что Томусик нас оставила и что Сашка уехала и увезла с собой моего…
            Я не закончила свои откровения и залилась слезами. Анатолий притянул меня к себе, и я уткнулась в его широкую грудь:
            – Ты один у меня остался из той жизни, Толечка!..
            Он молча гладил мои волосы, а я в эти минуты хотела лишь одного: умереть, чтоб ничем больше не мучиться…
            – Может быть, вы всё-таки, назовете свой адрес? – сердито спросил водитель, возвращая меня к ненавистной действительности.
            Я назвала адрес и впала в мрачную меланхолию, в которой пребывала, пока мы не доехали до моего дома.
            
            
            Анатолий порылся в моей сумочке и, с трудом отыскав в хламе бесполезных дамских штучек ключи, втащил меня в холодное гнездо самостоятельной и независимой амазонки. Он снял с меня пальто, усадил в кресло и пошел варить кофе, чтобы привести меня в чувство.
            К моему удивлению он легко сориентировался в кухне и уже через десять минут  я послушно обжигалась крепким кофе из огромной чашки, а Анатолий ждал, пока я оклемаюсь и рассеянно оглядывал моё холостяцкое жилище. Я выпила всё до капли и выжидательно уставилась на него: ну давай, поучи меня жить, расскажи, как ты ненавидишь пьяных баб!
            Выволочки я не дождалась, потому что Анатолий молча забрал чашку, вынул меня из кресла и пересадил на тахту.
            – А у тебя уютно: всё есть и ничего лишнего, – без всяких эмоций сказал он, стягивая с меня сапоги и укладывая в постель прямо в вечернем платье. Он заботливо укутал меня пледом и похлопал по плечу: – Ну, спи, именинница. Если что надо – звони. А лучше приезжай… Ещё до сороковин… Илюшка часто вспоминает тебя, он к тебе привязался. И помни, что у тебя есть друг. Я всегда приду по первому зову.
            – Ты один у меня остался…– пожаловалась я, пытаясь нырнуть с головой под плед, чтобы он не видел, как мне стыдно.
            Анатолий погладил меня, как маленькую, по неукрытой макушке и ушёл.
            
            
            ГЛАВА 5.
            
            Утром, когда я лечилась от перепоя крепчайшим чаем, Анатолий позвонил.
            – Ты в порядке? – без особых эмоций спросил он.
            – В полном! – так же пресно ответила я.
            – Ну и заставила ты меня вчера поволноваться, – не слишком строго укорил Анатолий, – как только ты вошла с воинственным видом царицы Клеопатры, я сразу догадался, что ты что-то задумала.
            – Так ты за мной всё время наблюдал? – оживилась я. – А я тебя сразу-то и не заметила.
            – Я хорошо мимикрировал среди множества чёрных костюмов, – так же отстранено сообщил он. – И чего ты с этими грузинами сцепилась, не понял до сих пор.
            – Дошла до критической точки, – честно призналась я. – Жаждала мести и крови за свою нескладную жизнь. Захотелось над кем-то покуражиться, не над тобой же мне было издеваться, в самом-то деле?
            – Да уж лучше бы ты надо мной покуражилась, – сказал Анатолий с некоторой тревогой в голосе. – Я бы стерпел. А ты затеяла игру с огнём…
            – Ну, прости, друг, что заставила тебя поволноваться, – обрадовалась я тому, что он тревожится за меня. – И спасибо, что доглядел непутёвую девушку, спас от претендентов на свободную любовь. Хотя я и сама в таких ситуациях научилась справляться с опасностью для моей женской чести. Тренировок было не мало, всё время рискую нарваться на охотника за одинокими сердцами ...и телами.
            – Рисковая ты, Гала. – осуждающе сказал он. – А зря.
            – Ну, ладно, пока, друг! – откровенно смяла я разговор. – А то того и гляди, нарвусь на выволочку.
            – Пока, Гала, береги себя, – сказал Анатолий, и мне показалось, что он усмехнулся в трубку.
            
            
            Буквально следом позвонила Сашка:
            – Где ты пропадала, Галюсь? Я весь вечер трезвонила, чтобы поздравить тебя с днём рождения.
            – Была со своими журналюгами в ресторане. В «Южном» и, конечно, без сотового. Помнишь, где мы твой день рожденья праздновали?
            – Правда? – почему-то обрадовалась моя Сашура. – Ну и как там, изменилось что-нибудь с тех пор?
            – Да всё так же. Мы даже за тем же столиком сидели, что и тогда.
            – Это знаково, подруга! – высказала предположение Сашка.
            – Ты думаешь? – засомневалась я.
            – Мне так кажется, – уверенно сказала подруга. – Не иначе, с этого дня у тебя начнется новая любовь. И на этот раз счастливая.
            Я вспомнила брюнетистого грузина и рассмеялась:
            – Не дай, Бог. Не хочу я никаких любовей. Хватит с меня. Вот подумаю, подумаю и пойду в монастырь… в мужской.
            Сашка почувствовала в моем тоне браваду:
            – Что-то настроение у тебя странное. Видно, Анатолий не зря беспокоится о тебе.
            – Анатолий?! – страшно удивилась я, чувствуя, как приятное тепло булькнуло в моём сердце. – Он что звонил тебе? И что он сказал?
            – Ага, – охотно выдала секрет Сашка. – Утром позвонил и попросил, чтобы я тебя растормошила, потому что ты тоскуешь по мне.
            – Надо же какой заботливый! – размякла я. –  Я и не ожидала от него такого участия…
            Мы ещё поболтали с Сашкой о пустяках, и в конце я напомнила ей, чтобы они с Владом отметили Томкины сороковины. Она сказала, что помнит об этом, и передала привет от Влада и их общие поздравления и пожелания счастья.
            При упоминании ею Влада у меня кольнуло сердце, и я с удивлением отметила, что мне уже почти не больно: так, может быть, чуть-чуть…
            
            
            Сороковины по Тамаре были печальными и немноголюдными: сказалось то, что был рабочий день. Анатолий почти не пил и в связи с этим Наталья Владимировна послала мне благодарный взгляд, и до конца мероприятия мы несколько раз переглянулись по этому поводу. Она предложила мне остаться у них с ночёвкой, чтобы присмотреть за Анатолием, но, как оказалось, в этом не было особой надобности: он был глубоко задумчив и тих и рано ушёл к себе, оставив нас одних.
            Поздно вечером, уложив Илюшку спать, мы с Натальей Владимировной пили чай, и она рассказывала мне, как рано Анатолию пришлось стать взрослым. Его отец простудился на зимней рыбалке и сгорел за полгода от вялотекущего воспаления легких, которое они попросту не заметили. Оставшись в четырнадцать лет без отца, Толя взвалил на себя заботу о матери, рано начал работать и, только благодаря его упорству и ответственности за будущее, он закончил институт и стал строителем. Когда Анатолий женился, он уже крепко стоял на ногах и она, Наталья Владимировна, любуясь на их с Томочкой дружную жизнь, думала, что все их испытания позади… А тут такая беда!
            Наверное, от сострадания к ним у меня был очень плачевный вид, потому что Наталья Владимировна переменила тему и начала расспрашивать меня о моём житье-бытье. Я горько рассмеялась и сказала, что вряд ли моя повесть добавит нам бодрости, потому что в этом январе я лишилась всего, чем было наполнено моё сердце. Увидев искреннее огорчение своей собеседницы, я утешила её обещанием выжить во что бы то ни стало и заботиться о них с Анатолием.
            Ночью я долго ворочалась в узком кресле-кровати в детской, размышляя о том, сколько же может вынести человек страданий, если я всё ещё способна воспринимать чужую боль, вместо того, чтобы покончить разом со всем, наложив на себя руки…
            
            
            Первого марта мне позвонила Люлёк и отчиталась по проведенным наблюдениям:
            – Пьяным твоего подопечного ни разу больше не приметила. Крутятся с матерью вдвоём. А последние три дня я Наталью Владимировну не видела. Зашла, вроде как за солью и спросила у соседа, где, мол, мама, и он сказал, что та срочно уехала к больной сестре и когда приедет, пока неизвестно. Теперь он колотится по хозяйству один.
            Я похвалила своего детектива за донесение и в тот же вечер отправилась к Анатолию. Он не удивился мне и не обрадовался. Сказал просто, что я очень кстати, потому что мама уехала, а ему надо срочно ехать в командировку в район.
            – Ты поживёшь у нас дня три? Я постараюсь управиться к пятому марта, – спросил Анатолий, беря меня за руку. – Днём Илюшка будет в садике, так что ты сможешь спокойно работать.
            – Конечно, я останусь уже сегодня, чтобы ты смог собраться, и выехать пораньше, – сразу согласилась я, не спеша отнимать у него свою руку.
            Анатолий помог мне раздеться и повёл кормить ужином и поить чаем.
            Ещё не вскипел чайник, как к нам прибежал Илюшка, и бросился мне в колени:
            – Мама! Мама пришла!
            Анатолий чуть не выронил чашку и строго урезонил сына:
            – Это не мама, сынок, это тётя Гала.
            Я взяла Илюшку на руки и уткнулась в его рубашонку, чтобы Анатолий не заметил досады на моем лице. Я понимала, что у меня нет права называться мамой Илюшки, но мне было очень неприятно, как резко среагировал на это Анатолий.
            Что касается Илюшки, то тот принял папино замечание к сведению и тут же стал называть меня «тётя мама Галя». Да и то недолго: уже через десять минут он называл меня мамой Галей. Анатолий не стал больше поправлять сынишку и я понемногу успокоилась: и по его тоже не вышло! Илюшка сам нашел золотую середину.
            Мы мирно поужинали и я пошла укладывать малыша в кроватку, а Анатолий стал собираться в командировку.
            – Не хочу спать! – закапризничал Илюшка. – Мама Галя, покачай меня и спой песенку…
            Я не знала колыбельных песен, и потому, взяв Илюшку на руки, запела ему свою любимую песню «От чего так быстро вянут розы». Он обнял меня и, затаив дыхание, уставился мне в рот…
            «Нас с тобой никто не понимает, а луна по прежнему сияет, отчего напрасно брови хмуришь, отчего с тоской в глазах глядишь? На любовь меня уже не манишь и волшебным словом не пленишь, – выводила я со сладкой нойкой в груди, думая о Владе и …об Анатолии О, Господи, как можно думать сразу о двоих? Какая же я непутёвая! Мне стало жаль себя и я вложила еще больше грусти в слова песни: – Если сердце просит наслажденья, надо поскорее волю дать. Без любви не жизнь – одно мученье, без любви нам суждено страдать…»
            Илюшка уснул и я положила его в кроватку.
            – Красивая песня, – послышалось за моей спиной, – и голос у тебя изумительный…
            Анатолий! Мне почему-то стало неловко, словно он подслушивал мои тайные мысли. Я укрыла спящего Илюшку, ушла в кухню и прилепилась к столу. Анатолий сел рядом, сложив руки крест-накрест.
            – Ты очень хорошо поёшь, Гала, просто за душу берет. Только, согласись, песня эта не для ребёнка.
            – Прости, я совсем не знаю колыбельных песен…– смутилась я.
            Он удивился: – А разве мать не пела тебе колыбельные?
            – Нет, мама мне никогда не пела. Я, по крайней мере, этого не помню. Мне пел на ночь папа. Он не так хорошо поёт, как мама, но столько души в песню вкладывает, что поневоле заслушаешься…
            – И что он тебе пел? – серые глаза Анатолия были наполнены таким теплом, что я немного смутилась.
            – Разные песни. Но чаще всего он пел песню «Когда мы были на войне», – я улыбнулась, вспомнив папины закрытые от самоотдачи песне глаза, его глуховатый голос, когда он урезонивал меня «Спи, Галчонок!», его добрые руки, качающие свою вечно исцарапанную непоседу. – Я помню, как мне нравились слова «я только трубочку курил, с турецким горьким табачком…». Когда папа пел, я так начинала жалеть его, что сразу засыпала, лишь бы он не огорчался.
            – Я заметил, ты очень жалостливая… – тихо сказал Анатолий, и я не поняла, осуждает он меня за это или сердится. – Ты и меня жалеешь?
            – Жалею! Очень жалею, всем сердцем! – откровенно призналась я. – А тебя это угнетает?
            – Не знаю, – протянул он, отворачиваясь в сторону. – Когда как. Не понял ещё… Но у тебя это хорошо получается, искренне и не обидно.
            – Кого же ещё мне жалеть?! – воскликнула я. – Ты же у меня один остался. Один, единственный мой друг! – я помолчала, с тоской вспомнив тех, кто покинул меня, нашу с Сашкой маяту по Владу, Томусика... – А помнишь, как мы прошлым летом все вместе  пели тут, у тебя дома?
            – Помню... – он опустил глаза, чтобы я не увидела блеснувшую слезу и не стала жалеть его. – Мы все были тогда так счастливы!
            «Жаль моя!» – подумала я, глядя на его растрепанные кудри, на сжатые губы, на сникшие плечи и вздрагивающие ладони, и сердце моё наполнилось состраданием к нему – такому большому, сильному и беспомощному.
            Я погладила его сложенные, как подстреленные крылья, руки:
            – Не журись, казак! Ты ещё будешь счастлив. Я знаю, потому что ты достоин счастья. Кто же, как не ты?
            Анатолий благодарно накрыл мою руку своей:
            – Ты!..
            Скажет тоже! Уж если до тридцати лет, счастье мне ни разу не улыбнулось, чего дальше-то ждать? Неталанная я, бедоноша. Мне стало горько и смешно:
            – Я? Это вряд ли. Не ладится у меня с любовью… Пословицу «Не родись красивой, а родись счастливой», наверное, про таких как я сложили…
            – Это неправильно, – тихо сказал Анатолий, сжимая мою руку. – Ты не только красивая, ты умная, талантливая и добрая…
            – А я хочу быть любимой, желанной и единственной, – с досадой возразила я. – И всё! Больше мне ничего не нужно! – я резко поднялась и направилась в гостиную. – Спать пора. Завтра у меня суматошный день. Спокойной ночи, жаль моя!
            Я уже почти перестала хлюпать носом, когда Анатолий подошел к моему дивану и, сев на пол, начал гладить меня по голове. Я с замиранием сердца прислушивалась к его нежданной ласке, умирая от благодарности: меня так давно никто не жалел! Потом взяла его руку и прижалась влажной щекой к тёплой ладони:
            – Спасибо, Толечка. Не уходи, посиди со мной немножко.
            Он мягко высвободил руку и поправил на мне одеяло:
            – Спи, Галчонок.
             «Совсем, как папа…» – с грустью подумала я  и долго смотрела, как он сидел рядом, уронив руки на согнутые колени и опустив на них голову – до тех пор, пока мои глаза не слиплись во сне.
            
            
            Рано утром я почувствовала, что Анатолий стоит рядом.
            Я открыла глаза и улыбнулась ему:
            – Ты уже уходишь?
            – Да. Я уже собрался, – по его голосу я поняла, что он тоже улыбался.
            – Я провожу тебя. Подожди, я сейчас поднимусь.
            Накинув наскоро халат, я подошла к двери и смотрела как он одевался, потом поправила на нем шарф и сказала:
            – Иди. Мы будем ждать тебя.
            Чувствовалось, что ему не хочется уходить, и мы некоторое время стояли друг против друга, улыбаясь глазами. Было очень хорошо. Мы оба понимали, что это только иллюзия семьи, игра, но игра эта была приятна нам обоим.
            Это были чудные мгновения единения двух одиноких душ и они закончились: Анатолий ушел. Я подошла к окну и увидела, как он вышел из подъезда, затем повернулся к окну и помахал мне рукой. Счастливого пути, мой дорогой, мой единственный друг!
            Зайдя в кухню, я нашла на столе деньги и записку: «Ешьте, что хочется, не экономьте. Буду пятого. Ведите себя хорошо. Анатолий»
            Илюшка встал легко и послушно собрался в садик. Занимался свежий ясный день. Ясно было и у меня на душе. Мы шли в детский сад и я подумала: «Господи! Ну почему у меня нет всего этого на самом деле? Сделай так, чтобы всё повторилось!»
            Ощущение покоя сохранилось до конца дня. Я несколько раз перечитывала записку Анатолия и улыбалась: «А почему бы и нет?».
            
            
            Иллюзия развеялась вечером, когда мы с Илюшкой шли домой.
            У подъезда сидела баба Ася, которую мальчишки во дворе зло и метко прозвали «Папуася» и которая по собственной инициативе следила за порядком во дворе. Она знала всё про всех, блюла нравственность соседей и чистоту двора, безжалостно следила, чтобы во дворе не парковались приблудные машины и гоняла чужих детей. Никто у неё не мог пройти в дом или выйти из него незамеченным. Создавалось впечатление, что она целыми днями не ест, не пьёт и не отправляет простые человеческие потребности: от зари до зари на посту!
            Папуася была маленькой, черной, как ворон, старушкой с лишенными блеска глазами навыкат – мрачными, как болотная топь, – злой и нетерпимой к людским слабостям…
            Когда мы с Илюшкой подошли к подъезду, она сразу же высказала своё мнение насчёт меня, приблудной и наглой женщины, не взирая на неподдельный испуг ребёнка. Было ещё светло и возможность видеть её вкупе со слышимостью усугубляла эффект от общения с ней.
            – Что, красавица, гнездо в чужом дому вьёшь? – ехидно спросила Папуася, заглядывая мне в глаза с предвкушением удовольствия увидеть моё покрасневшее от стыда лицо. – Не успели Тамарочку схоронить, а уж любовь ладите? На глазах у всего честного народа, прямо на могилке несчастной жены! Стыда у вас с Анатолием нет!
            Я не обманула её ожидания, покраснев до кончиков волос. Но не столько от стыда, сколько от гнева:
            – А вам-то какое дело, баба Ася? Что вы в чужую жизнь лезете? Своих забот нет? Или для вас нагадить в чью-то душу – всё равно, что в сериале поучаствовать? Постыдились бы говорить такое при ребёнке!
            Не ожидая от меня столь яростного отпора, она немного оторопела, но быстро пришла в норму:
            – А ты чего так взбеленилась, деваха? Правда глаза колет?
            – Много вы про меня знаете! – в сердцах сказала я и, взяв Илюшку на руки, поспешила пройти мимо.
            – Это плохая бабушка, – доверительно сказал Илюшка. – Она злая баба Яга!
            «А разве она не права? – честно спросила я себя, входя в дом. – Разве не права?»
            Было стыдно и горько и все иллюзии враз рассыпались…
            Анатолий приехал пятого вечером, и я встретила его совсем не так, как мечтала. Накормив его ужином, я сдала «вахту по Илюшке» и, сдержанно попрощавшись, отправилась домой в ночь, унося на себе его озадаченный взгляд.
            
            
            Несмотря на всеобщее низложение советских праздников, день восьмого марта всё ещё пользуется народной любовью. Причём он одинаково нравится и мужчинам и женщинам. Первые, кроме прекрасного повода разогнать кровь горячительным, имеют редкую возможность повиниться в своих грехах и заработать у слабого пола милостивое всепрощение, женщины же получают право напомнить о себе громко и властно, не рискуя, что их поставят на истинное место в социуме. Самую большую выгоду от праздника имеют торгаши, сбагривая залежалый товар и без особых усилий скашивая прибыль. Даже ребятишки получают увеличенные дозы сладкого и транзитные улыбки родителей. Одним словом наступает всеобщий балдёж и благолепие.
            Наш «Молодой волгарь» никогда не оставался в стороне от всеобщего ликования дам и дамских угодников, и не только в профессиональном плане, то бишь в выпуске специального номера газеты, но и в смысле получения полного комплекта удовольствий.
            В этот день могут произойти самые нелепые истории, объявиться пропавшие бой-френды, нарисоваться новые кандидатуры в любовники и всё такое прочее, потому что мужчины становятся безапелляционно щедры и самонадеянны.
            Свою профессиональную дань первому празднику весны мы отдали накануне, выпустив прекрасный номер газеты с дифирамбами выдающимся женщинам и брезжащей на горизонте весне, а сегодня в редакции суматоха совсем по другому поводу. Наша вдвое большая и во много раз лучшая половина редколлектива  в невозможно возбуждающих нарядах была готова к приему подарков, к весёлому застолью и к прочим сюрпризам.
            Все кроме меня. Я всё ещё мусолила разочарование, пережитое мною накануне.
            Мои коллеги веселились вовсю. Жанка была абсолютно счастлива, потому что её метнувшийся было на сторону бой-френд, приветил её с утра, придя с огромным букетом, и эта прилюдная победа согрела ей не только сердце, но и самолюбие. Соня благостно улыбалась, уж не знаю, по какой причине, потому что она у нас молчальница и очень скрытная, Машка тоже не унывала: у них с Вано явно что-то намечалось. Это было заметно  невооруженным взглядом. Наши Иван и Глеб петушились изо всех сил: Вано перед Машей, а Глеб предо мной. Он уже преподнёс мне тюльпаны и махонький флакончик духов, который я милостиво приняла, без всякого, правда, энтузиазма. Отметились со знаками внимания к моей персоне и Дмитрий из «Вечёрки», и Виктор из типографии.
            Мне же было все безразлично и я, забившись в уголок названивала Сашке, её и своей маме, Люльку и Наталье Владимировне, поздравляя всех их с нашим женским праздником.
            Когда меня позвали к столу, я с неохотой присоединилась к веселью, и было очень непросто натянуть маску благодушной и удалой девицы. Я парировала довольно плоские шутки Глеба и непонятно когда прибившегося к нашему столу Дмитрия, когда в редакцию вошёл Вовчик, сын Люлька.
            Увидев своего юного друга, я подумала, что это посланец с какой-то нежданной вестью и, подозвав его к себе, с нетерпением ждала, пока Вовчик соизволит съесть предложенную шоколадку, – но он, похоже, забыл с чем пришел.
            – Ну, Вовчик! – не вытерпела я, – кто тебя прислал? Мама?
            Он не спеша дожевал шоколад и полез за пазуху:
            – Вот! Это Вам! Дядя Толя передал.
            – Дядя Толя? – изумилась я, принимая подарок, завернутый в яркую упаковку с затейливым бантиком, и заливаясь краской удовольствия.
            Жанка, сидевшая рядом со мной, хитро улыбнулась:
            – А не тот ли это дядя Толя, который доставлял тебя домой из «Южного»?
            – Ещё не знаю… – с кокетством протянула я.
            – Ну, давай, показывай поскорей!
            В пакете были два диска с казачьими песнями. «Толечка! – благодарно подумала я, – это не серийный подарочный ширпотреб! Это надо было поискать…»
            – Славный подарок! – констатировала Жанка. – Душевный! – и добавила с игривым выражением лица: – И дядя Толя твой о-о-чень хорош!
            – Да брось ты, Жанка! – смутилась я. – Он просто мой давний друг…
            – Ну, ну! – усомнилась та. – Если хочешь, я сделаю вид, что поверила…
            
            
            Я позвонила Анатолию через день и поблагодарила за подарок. Было видно, что он ждал моего звонка, потому что откровенно спросил:
            – А почему ты сразу не позвонила?
            – Хотела сначала прослушать диски, чтобы иметь представление о подаче песен и исполнителях. Я знала, что ты хорошо разбираешься в нашей казачьей музыке, и ещё раз убедилась в этом…
            – Я старался, – сказал он, довольный моей наблюдательностью.  Мне очень хотелось, чтобы тебе понравилось.
            – Тебе это удалось, – с чувством сказала я. – Спасибо, друг… мой единственный.
            На той стороне провода случилась легкая заминка и я услышала:
            – Ты не забывай нас, Галчонок…
            – Как можно? Не сомневайся во мне…
            
            Глава 6.
            Апрель засиял ярким солнцем и улыбками. Менялась симфония звуков на улицах: исчезли влажные аккорды шин по мокрому асфальту и ритмичное капанье с крыш, паузы всё полнее наливались птичьим гомоном, а всю апрельскую гармонию звуков откровенно и  настойчиво корректировал гвалт детей. Обманчивое тепло подвигло жителей нашего города на легкий стриптиз и городские поликлиники наполнились беспечным людом.
            Не миновали каверзы изменчивой погоды и семейство Донсковых.
            В первых числах апреля, около восьми вечера у меня зазвонил телефон.
            – Галочка, милая! – испуганно кричала в трубку Наталья Владимировна, – Толя слёг! Температура под сорок, бредит… Я вызвала скорую, жду. А тут Илюшка вертится под ногами, плачет. Не знаю, за кем смотреть, за что хвататься…
            – Я всё поняла, сейчас приеду! Не волнуйтесь. Оботрите пока Толю салфеткой смоченной в растворе уксуса или в водке. Я заскочу в дежурную аптеку и сразу к вам…
            Когда я через сорок минут примчалась к Донсковым, там ещё находилась бригада скорой помощи. Достаточно молодой мужчина в голубом халате сидел у стола и выписывал рецепты. Я встала сбоку и, заглянув в бланк, с удовлетворением отметила, что он выписал то, что я уже купила.
            Врач оторвался от рецептов взглянул на меня и …закашлялся. Я сразу просекла причину его «заболевания» и решила, привести беднягу в чувство по-своему:
            – Доктор, что с моим мужем? – строго спросила я, стараясь не впадать в панику. Наталья Владимировна, кажется, не обратила внимания на мою дерзость: на то, что я назвала Анатолия мужем.
            – Двустороннее воспаление легких, состояние тяжёлое, надо вести его в больницу, – Айболит откровенно пялился на меня, нервно теребя свою авторучку.
            Я схватилась за стол, а Наталья Владимировна вскрикнула:
            – Он до смерти боится больниц! Ему там будет только хуже!
            – Настолько тяжёлое, что обязательно надо в больницу? – растерянно спросила я слегка прибалдевшего доктора. – А что вы там с ним будете делать?
            – Достаточно тяжёлое, –  честно ответил он, шаря по мне глазами. – Вашему мужу надо делать инъекции  через каждые четыре часа.
            – А что вы ему сейчас ввели? – со знанием дела спросила я.
            – Вы медик? – оживился врач.
            – Не совсем. Но с уколами проблем не будет. Я умею ухаживать за больными. И у меня легкая рука.
            – Охотно верю, – сказал доктор, не скрывая восхищения. – Если это действительно так, давайте попробуем лечить его на дому. Но сначала договоримся, что, если будет ухудшение, вы немедленно вызовете нас снова. Мы ему ввели анальгин с пенициллином и он пока спит.
            – Я же не идиотка, рисковать здоровьем дорогого мне человека. Оставьте мне свои координаты. А когда вы снова дежурите?
            – Через двое суток... – любвеобильный Айболит не спускал с меня глаз и предвосхитил мою просьбу. – Если хотите, мы заедем посмотреть его.
            Получив все необходимые инструкции, я выпроводила врача и поспешила к Анатолию. Наталья Владимировна с Илюшкой на руках, стеная и охая, ходила за мной по пятам: диагноз врача, явно, привел её в шок, напомнив, по всей видимости, о потере мужа.
            Анатолий, весь в испарине, спал, разметавшись по широкой кровати. Его дыхание напоминало скрип ветхой хижины в ураганном ветру. «Болечка мой! Такой большой и такой беспомощный… – мелькнула мысль, – спи, мой хороший…»
            Я усадила Наталью Владимировну на диван и, напоив её валерьянкой, затребовала стопку чистых рубашек, простыней, уксус и полотенца и рекомендовала уложить Илюшку. 
            Сама же, разложив на столе всё, что приобрела в аптеке, сделала график уколов и температурный лист. Пришла Наталья Владимировна и спросила, откуда я всё это знаю, и я ей рассказала, что мне пришлось некогда выхаживать папу и брата, а потом ещё сидеть с умирающей бабушкой. Она немного успокоилась, и мне удалось уговорить её лечь поспать, чтобы, потом, если потребуется, сменить меня.
            Я храбрилась изо всех сил, хотя тревога за Анатолия росла с каждой минутой. Может быть, надо было отдать его в больницу? Нет! После Томусика он панически боялся больниц. «Я смогу, я сумею, у меня всё получится…» – твердила я, отправляясь к нему со шприцем в руках. «Жаль, моя! Сколько всего на тебя навалилось!» – думала я, когда с трудом поворачивала его на бок и делала первый укол. Затем, стянув с болезного почти всю одежду, обтерла его и обернула простынёй: простыни менять и сушить гораздо удобнее.
            Поправляя Анатолию постель, я заметила что подушка совершенно мокрая. Надо её перевернуть! Я приподняла его за плечи и, прижав одной рукой к своей груди, другой перевернула подушку… И вдруг поняла, что хочу, чтобы он так и покоился на моей груди, пока не станет прежним, каким был до всех обрушившихся на него несчастий. Я крепко обняла дорогого друга обеими руками и, уткнувшись в его голову, сидела так, пока он не вспугнул моё оцепенение стоном. Бережно уложив Анатолия на подушку, я стала вытирать с его лица испарину и поцеловала закрытые глаза…потом лоб, щёки и потрескавшиеся губы. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я целовала его снова и снова и сердце моё топилось состраданием, жалостью и любовью.
            Я вспомнила, как плакал он у меня на груди по своей Тамаре в лютом январе, каким убитым он был, когда мы встретилась случайно в мой день рождения, как он нуждался во мне всё это время и как стеснялся этого… «Жаль моя! Родной мой, единственный, кто остался у меня от той жизни… – шептала я, – я спасу тебя, помогу, я всё для тебя сделаю!»
            Не знаю, помогло ли Анатолию моё лечение поцелуями, или подействовал укол, но его дыхание стало ровнее, и я устало приткнулась рядом, обнимая его одной рукой, чтобы не сползло одеяло. Прислушиваясь к жёсткому дыханию, я смотрела в тёмное окно, на котором застыл светлый блик от ночника, и пыталась унять своё трепещущее нежностью сердце. «Неужели я полюбила Анатолия?» – ворохнулась во мне слабая мысль, когда я, закрыв глаза, начала проваливаться в чуткую дрёму.
            
            
            Очнулась я от пристального взгляда Натальи Владимировны. Она неподвижно стояла в дверях, не спуская с нас с Анатолием скорбного взгляда. Поймав себя на мысли, что мне абсолютно всё равно, что она обо мне думает, я осторожно встала, взяла её под руку и отвела в кухню.
            – Как он? – спросила она и по её теплому взгляду я поняла, что она не осуждает меня.
            – По-моему, температура немного спала, – сказала я, ставя чайник на плиту. – Надо заварить Толе чабрец, чтобы как только он очнется, давать побольше пить. А пока я смочу ему губы водой с лимоном. Я чувствую, что он хочет пить. В шесть часов сделаю ещё укол…
            – Ты совсем не спала? – озаботилась Наталья Владимировна. – Поспи хоть чуть-чуть…
            – Потом, днём посплю. А вам я сейчас напишу список, что купить, когда отведёте Илюшу в садик.
            Наталья Владимировна послушно ждала, пока я выписывала ей задание и, получив его, благодарно коснулась моей руки:
            – Спасибо тебе, доченька! Не знаю, как бы я справлялась с ним тут одна…
            – Не надо, не благодарите меня. Мне это не в тягость. Заварите траву и идите ещё вздремните. Днем у нас будет много дел и потребуются свежие силы…
            
            
            Вернувшись к Анатолию и сделав очередной укол, я села возле него на пол, положила голову на кровать и уснула. Проснулась я от того, что он гладил меня по голове и разбросанным на постели волосам.
            – Ты что же всю ночь со мной просидела? – благодарно спросил Анатолий ослабевшим голосом, когда я подняла к нему лицо и радостно улыбнулась: очнулся!
            – Да, Толечка, – просто сказала я, – напугал ты нас с мамой, в прямом смысле задал жару: аж под сорок градусов. Я уже тебе два укола сделала.
            – Ты делала мне уколы? Куда? – он был очень сконфужен. – А кто меня раздел? Тоже ты?! – В его глазах был уже почти ужас. Анатолий нервно заглянул под простыню и вздохнул с облегчением: кое-что из одежды я на нём всё же оставила.
            – Ну, чего ты так перепугался! – усмехнулась я. – Сейчас я для тебя лишь сестра милосердия. Нечего стесняться. Давай-ка, лучше температуру измерим.
            Анатолий покорно взял градусник и натянул на себя одеяло до самого подбородка. Столбик термометра остановился на тридцати девяти градусах.
            – Ну, что ж, – отметила я, – это неплохой результат для начала.
            Он с опаской смотрел на меня, явно ожидая всяческих экзекуций, и я рассмеялась:
            – Да вы, больной, никак побаиваетесь докторов?
            – Боюсь! – честно признался он. – И всю жизнь боялся. Хорошо, что я очень редко болею, а уж в постели и вовсе не лежу.
            – Не трусь, казак! – успокоила его я. – Сейчас будет очень простая процедура: оденешься в чистое и постель тебе сменим на сухую…
            – А потом? – поинтересовался Анатолий, – доктор, огласите, пожалуйста, весь список предписаний.
            – Потом я сделаю растирание, потом укол, а потом, когда придёт твоя мама и принесёт курицу, я сварю бульон и покормлю больного…
            – А просто попить пока можно?
            Вот глупая! Конечно же он давно хочет пить! Я побежала за отваром в кухню, а когда принесла его увидела, что Анатолий пытается подняться с постели.
            – Ой, зачем же ты встаёшь! – встревожилась я, подавая ему питьё. – Тебе нельзя пока вставать! Опять температуру нагуляешь!
            Он всё выпил, вернул мне чашку и сконфуженно спросил:
            – А если надо встать?
            – Давай, я тебя отведу… – предложила я.
            – Не стоит… Я маму подожду.
            – Тогда я тебя разотру, пока. Ложись на живот.
            Я энергично растёрла ему спину и, заставив перевернуться, не спеша втёрла снадобье в грудь, лаская своего пациента ладонями и взглядом. Эта процедура лечения медом со спиртом с дурманящими соприкосновениями и запахами  доставила нам обоим истинное удовольствие: мы прочли это в глазах друг друга.
            – Давай, заменим уколы на эту процедуру, – тихо попросил дорогой мне больной, обратив на меня просветлённый взгляд.
            – Не получится, – загадочно улыбнулась я, подавая ему рубашку, – уколы будут вставлены по полной. Я обещала это врачу скорой помощи, когда не позволила забрать  тебя в больницу. Увидев, что Анатолий никак не может одеть рубашку, я отняла её у него и подставила шею: – Хватайся за меня одной рукой и держись крепче!
            Он послушно обнял меня за шею, согревая исходящим от него жаром, и процедуру переодевания мы провели без суеты и затаив дыхание. Я обеими руками расправила рубашку на его спине, затем медленно застегнула её на все пуговицы, разглаживая несуществующие складки на груди и на плечах, и поправила ворот, мимоходом обласкав пальцами заросшие щёки.
            – Боюсь, что моё воспаление лёгких осложняется воспалением мозгов…– задумчиво проронил мой подопечный, созерцая ямочку на моей груди, когда я укрывала его одеялом.
            – Только мозгов? – тихо спросила я.
            – Заноза… –  растерялся Анатолий и нехотя отвёл глаза.
            Вот дура! И кто меня за язык тянул! Хорошо, что подошло время делать укол! Впрочем, эта интимная процедура окончательно сконфузила и утомила моего подопечного и после укола он заявил мне, что устал.
            – Поспи пока. После укола действительно лучше поспать.
            Анатолий сразу заснул и я пошла в кухню разбираться с его рационом. Наконец-то пришла Наталья Владимировна и сменила меня в дежурстве у постели больного.
            
            
            Пока варилась курица, я решила сделать распоряжения коллегам. Трубку взяла Маша.
            –  Слушай, Машуня!  Я тут временно в сиделки подрядилась, так что перехожу на подпольную работу. Собери у моих юнкоров информашку и направь мне. Я поправлю и пришлю уже в номер. А сейчас давай мне Жанку…
            Во время моих деловых переговоров, Наталья Владимировна решила деликатный вопрос выгула нашего дорогого больного и сменила ему постель. Потом она пришла за бульоном и мне пришлось пожертвовать этой приятной процедурой: а ведь так хотелось покормить Анатолия самой! «Но уж растирание я ни за что не уступлю конкурентке!» – сердито подумала я, заглядывая к ним с проверкой процесса кормления.
            После полуденного укола температура у Анатолия спала ещё на полградуса и я на время оставила его с матерью, съездив к себе за ноутбуком и сменой одежды.
            Наконец, Наталья Владимировна пошла за Илюшкой в садик и я сделала Анатолию следующее растирание. Я вложила в эту процедуру столько ласки и души, что моего подопечного прошиб пот, и нам пришлось снова с чувством и расстановкой менять ему рубашку и постель.
            Потом я сидела над ноутбуком, а он вперемешку с дремотой наблюдал, как я работаю. Поздно вечером, получив очередную инъекцию, Анатолий признался, что если бы не уколы, то болеть не так уж плохо, особенно при хорошем уходе… Ночь прошла спокойно и я снова сторожила его сон, прикорнув при свете ночника рядом с больным под персональным одеялом. Он так крепко спал, что ночной укол я сделала ему сонному. А потом целовала его столько, сколько хотела! Это была очень секретная дополнительная процедура, и думаю, именно благодаря ей, утром Анатолий проснулся с температурой ниже тридцати восьми.
            Приехавший на следующий день врач скорой так долго и пылко удивлялся достигнутыми мной успехами в лечении больного, что чуть не ввел Анатолия в ярость. Это никак не входило в мои планы, поскольку я собиралась раскрутить влюбчивого доктора на внутривенную оздоровляющую инъекцию. И я этого добилась! Правда, пришлось на время «обезвредить» больного, буквально, грудью – обнять за плечи и полностью закрыть от него ненавистного ему Айболита, а потом еще делать дополнительное успокаивающее растирание, в процессе которого пациенту было дозволено продегустировать снадобье прямо с ладоней «медсестры».
            Очень скоро мой больной встал на ноги, чем порадовал и мать и сиделку.
            Всё это время Наталья Владимировна деликатно не вмешивалась в наше процедурное общение, занимаясь Илюшкой и готовкой. По-видимому, она догадываясь, что между её сыном и мной зарождается особое чувство и всячески поощряя это.
            Процесс лечения двустороннего воспаления легких, перемежаемый журналистикой и хозяйственными делами, проходил всё разнообразнее и разнообразнее, пока не осложнился инцидентом, положившим конец всем играм.
            
            
            Я увлеченно отжимала выстиранное бельё, и не сразу заметила, что Анатолий подошёл и встал в дверях, наблюдая, как я горбачусь над ванной. Он смотрел на меня в упор и когда я, бросив последнюю тряпку в тазик с бельем, повернулась к двери, отступил на шаг назад. Я хотела выйти и уперлась в него. Он не шелохнулся.
            – Тебе помочь? – глухо спросил он, не спуская глаз с моей груди. Я посмотрела на заинтересовавший его объект и, не найдя там ничего необычного, подняла на него вопросительный взгляд.
            – Ты мокрая, – сказал он, не двигаясь с места, – вся.
            Он коснулся горячими руками влажных вершин и я, покачнувшись, как от удара током, упала на него мокрым платьем и всем, что было под ним. Анатолий вздрогнул и глаза его потемнели.
            – Я слышу, как бьётся твоё сердце, – сказал он шёпотом, беря меня за плечи и притягивая к себе ещё ближе.
            – Оно бьётся… – обмирая, подтвердила я, – отчего ему не биться: я же живая!
            – И красивая, – сдавленным голосом тихо добавил Анатолий, – ты очень красивая …и горячая. Это может завести нас непозволительно далеко…
            Мы долго молчали и, тяжело дыша, слушали как громко стучат наши сердца, потом его ладони соскользнули с моих плеч, лаская напряженную спину,  и в нерешительности застыли на пылающих бёдрах.
            Мои руки взлетели как птицы и замерли на его плечах:
            – Толя...
            Я потянулась к нему, и он, вмиг закаменел… Потом со стоном оторвал  меня от себя:
            – Мы не должны… Я не могу… Слишком всё быстро.
            Во мне всё вскипело от ярости.
            – Ты же сам пришёл! – гневно выкрикнула я и, выхватив из тазика мокрое полотенце, стегнула им его, что есть мочи, и ещё раз и ещё…
            Анатолий удивленно ахнул, потом посмотрел на меня с восторгом и, прижавшись спиной к стене, нервно захохотал:
            – Молодец, Галка! Так мне и надо!
            Он выхватил у меня из рук полотенце, остудил им горящее лицо и вздымающуюся грудь и бросил его в таз с бельём. Затем снял с моего лба мокрую прядь волос:
            – Ты умница! И всегда так делай, когда я начну терять разум!
            – Иди к чёрту! – со всей неутолённой страстью выпалила я, – вешай сам свои тряпки! Ты уже, как видно, совсем здоров и мне пора уходить!
            – Наверное, так будет лучше, – тоскливо согласился он, – я не смею тебя удерживать...
            Я перевела дух и посмотрела на него долгим взглядом: Анатолий стоял, опустив глаза, в мокрой рубашке, виноватый, растерянный и очень расстроенный…
            «Болечка ты мой! Что же ты творишь, мазохист чертов! И себя мучаешь и меня…», – подумала я и рассердилась:
            – Думаешь, так тебе удастся от уколов избавиться? Не дождёшься! Я вколю тебе всё, что предписано! А сейчас, болезный мой, пойди и быстро переоденься в сухое, а то всё моё лечение пойдёт насмарку…
            – Слушаюсь, доктор! – явно обрадовался выздоравливающий смене моего гнева на милость и пошёл переодеваться.
            
            
            Я решила больше не дразнить Анатолия и передала процедуру растирания Наталье Владимировне. Он покорно принял это наказание, а я, перейдя к инъекциям с шестичасовым перерывом, стала ходить на работу: лишь бы не встречаться с ним!
            Пробегая по нескольку раз на дню мимо лавочки у подъезда, я заметила исчезновение со своего поста Папуаси и удивилась, что меня это встревожило: надо же! И что мне за дело до этой неудобоваримой старухи? Тем не менее, я поинтересовалась у Люлька, куда подевался наш дворовый страж, и узнала, что Папуася в пятой больнице с микроинсультом и что о ней некому заботиться, потому что она одинока, как курган в степи…
            
            
            Всё! Я сделала Анатолию последний укол. Теперь им может заняться мать, а мне пора уходить восвояси, потому что моё пребывание в этом доме становится для нас обоих всё более невыносимым.
            Была дивная апрельская ночь и все в доме спали. Кроме меня. Я ворочалась в постели, одолеваемая ошеломляющим открытием: как скоро моё разбитое сердце полюбило вновь!
            О, Боже! Сколько ещё можно скрывать это от себя? Конечно, я люблю Анатолия, люблю нежно и  глубоко, ничего не желая, кроме его счастья. Я никого не любила с таким самоотречением: ради него, ради его душевного спокойствия я способна даже убить свою страсть, свою надежду на ответное чувство… Я готова исчезнуть из его жизни немедленно!
            Гордясь своей самоотверженностью и не веря в неё, я тихонько вошла к Анатолию и долго смотрела на его бледное лицо, наполняясь состраданием: болечка мой!  Спи, мой хороший! Склонившись к его губам, я припала к ним прощальным поцелуем, вложив в него всю себя, всю свою невостребованную любовь и нежность.
            Когда, уходя, я оглянулась, чтобы ещё разок посмотреть на него, увидела его  светящийся ярче ночника изумленный взгляд. Ну, и пусть! Пусть знает, что я люблю его! Мне теперь всё равно…
            Ночью я собралась и в пять утра тайно, как преступница, ушла.
            
            
            Находясь под влиянием добровольно принятой монашеской аскезы, я решилась на благотворительный поступок и посетила Папуасю. Встреча с ней была суровой проверкой моей воли и стойкости в решениях и ничего хорошего мне не сулила.
            В палате на двоих с пустой кроватью, на которой полосатым узником лежал осиротевший матрац, в тоскливом одиночестве лежала маленькая худая старушка. Её черные навыкат глаза смотрели испуганно и зло.
            – Ты зачем пришла, красавица? Что тебе за дело до одинокой заброшенной старухи?
            – Вы будете смеяться, – сказала я как можно бодрее, – но мне вас не хватает. Да и не мне одной... – я увидела в её глазах недоверие и надежду. – А во дворе у нас, знаете что без вас твориться? Неизвестно кто ставит машины где попало, клумба разворочена, в подъезде грязь, а Стасика из нашего подъезда побили какие-то залётные юнцы…
            Она напряжённо слушала меня, и в её мрачных глазах махонькой точечкой засветился интерес:
            – Какого Стасика? Катькиного что ли?
            – Не знаю чей он, – призналась я. – Из тридцатой квартиры.
            – Вот видишь! – подняла она заскорузлый скрюченный палец. – И я оказалась кому-то нужна! А то Папуася, Папуася… Будто у меня имени нет. Ты то, небось, тоже не знаешь как меня зовут?
            – Знаю, Настасья Филипповна. У вас выдающееся имя, как в романе Достоевского…
            – В каком ещё таком романе? – осторожно поинтересовалась она.
            – В очень известном романе. «Идиот» называется…
            Папуася сникла и недовольно проворчала:
            – До чего же меня все не любят! Даже в идиотском романе прописали…
            Я чуть было не прыснула смехом, и, чтоб не расстроить её окончательно, запрятала лицо в пакет с фруктами, вылавливая оттуда бананы и яблоки.
            Приняв от меня очищенный банан, Папуася принялась терзать его жёлтыми редкими зубами и милостиво поинтересовалась:
            – А у тебя, красавица, как дела? Всё вьешься вокруг Анатолия?
            – Вьюсь, Настасья Филипповна. Не могу его одного оставить…
            – Зря, однако, вьёшься. Не будет с этого толку. Не получится у тебя с ним ничего, потому как дюже он свою Тамару любил!
            Я не ответила ей, а сама подумала, что попрошу медсестричек сейчас же поставить тут, возле Папуаси, раскладушку, потому что у меня, кажется, случилось предынфарктное состояние от её сочувствия. Ишь, что вещает мне, Сивилла доморощенная! Могла бы чревовещать себе в тряпочку, а не сыпать мне соль на рану!
            Папуася, не догадываясь, как больно отблагодарила меня за мою доброту, сжевала банан и попросила другой.
            – А тебя-то как звать-величать, сердобольная ты моя!
            – Галина, – вежливо ответила я и стала собираться домой.
            Она поскучнела и, давясь бананом, чуть слышно спросила:
            – Ты ещё придёшь, Галина?
            – Постараюсь, – сказала я, собирая шкурки в клочок газеты. – Может быть, на той неделе заскочу.
            В дверях я почувствовала спиной мрачный взгляд Папуаси и заставила себя обернуться и помахать ей рукой.
            «До чего же всё-таки вредная старуха!» – подумала я, присев на больничную лавочку, чтобы унять сердечную боль. Неужели устами старухи глаголет истина? Меня совсем не радовала возможность остаться на бобах, потому что, несмотря на свое мужественное решение не искушать Анатолия и не смущать его душевный покой, в глубине души у меня тлела искорка надежды совсем на другое развитие наших непростых отношений…
            
            
            Был месяц май, и я маялась от тоски. С тех пор, как я решила не тревожить Донсковых, прошло почти полмесяца и за всё это время единственным приятным событием было рождение у Сашки близнецов. Она взахлёб рассказывала мне, какие они необыкновенные, похожие на Влада и друг на друга, как две капли воды, какие всегда голодные и очаровательно ласковые младенцы. Я искренне радовалась за подругу и немного завидовала ей. Будет ли у меня когда-нибудь такое счастье? Пока что ничего подобного в ближайшем будущем мне не брезжилось…
            Чтобы хоть как-то утолить свою душевную знобь, я с головой окунулась в работу, благо, что подвернулись майские праздники, когда на День Победы в город съезжается тьма народу и у журналистов работы предостаточно.
            Май, начавшись пыльными астраханскими ветрами, обещал быть знойным и ярким, а мое существование – холодным и тусклым.
            С того часа, когда я бежала в предрассветном сумраке из семейства Донсковых, никто из них не интересовался мной, и это наводило на грустные мысли о моей ненужности. Ты никому не нужна, казачка! Абсолютно никому…
            С такими мыслями я и вошла в знакомый до каждой трещинки на фасаде, до каждой выбоины на лестнице Дом печати.
            – Галина! Есть для тебя неплохая халтурка! – объявил Иван, едва я переступила порог редакции.
            – Халтурка? Это очень кстати… – вяло порадовалась я и забилась в свой рабочий уголок, не интересуясь развитием этой темы
            – Ты чего такая тусклая? – поинтересовалась Жанка, озабоченно оглядывая меня. – Схуднула, побледнела, глаза какие-то лихорадочные. Ты не заболела ль, коллега?
            – Да нет, я здорова. Это так просто, хандра…– я включила компьютер и начала просматривать тексты собкоров и опусы своих юных журналистов.
            – Какая может быть хандра в мае месяце, – сладко потянулась Жанка, у которой в последнее время, после перемирия с бой-френдом, в отличие от меня глаза были покрыты поволокой любви и довольства. – Ведь май на дворе! Пора цветения,  страстей и опьяняющих ночей!
            «Да, она права. Пожалуй, надо тебе, казачка, встряхнуться», – посоветовала я самой себе и соизволила поинтересоваться у Ивана халтуркой.
            Тот охотно откликнулся:
            – Есть одна перспективная фирма, называется Волго-Дом, которая хочет поиметь информационный четырехполосник и, возможно, рекламный буклет. Запиши координаты начальника  отдела по маркетингу, Ивашова Валерия Сергеевича…– и Вано продиктовал мне номера телефонов. – Можешь пойти туда уже завтра утром. Они торопятся.
            
            
            ГЛАВА 7
            
             Должна признаться, что в каком бы унынии я не пребывала, из дома я всегда выхожу, как на праздник: при полном параде. Да и нет в моем гардеробе нарядов, соответствующих приступам хандры и пессимизму: даже мои многочисленные домашние халатики затейливо отделаны веселыми рюшами и оборками и походят на нарядные платья.
            Поэтому, когда я вошла в кабинет Валерия Сергеевича, тот заметно занервничал. Отметив этот факт с мстительным удовлетворением и представившись, я сразу приступила к делу, и уже через полчаса поняла, что им от меня нужно. Предоставив Валерию Сергеевичу возможность полюбоваться на мою задумчивость, весьма скоро я предложила ему концепцию изданий и она была им с восторгом принята. Я заставила его записать, какие материалы мне нужны для работы, и немедленно дать соответствующие указания своим клеркам, затем изъявила желание поприсутствовать на каком-нибудь рабочем совещании, чтобы заснять его и прокомментировать.
            Мой собеседник посмотрел на часы и сообщил, что как раз сейчас будет совещание у технического директора и там будут многие сотрудники. Мы поднялись на второй этаж и вошли в кабинет, где уже собрался народ, расположившись за длинным узким столом.
            Когда мы с Валерием Сергеевичем появились в дверях, внезапно воцарилась полная тишина и я почувствовала на себе не менее десяти пар любопытных мужских глаз. От смущения я натянулась струной и дерзко вскинула голову.
            И тут раздался треск. Повернув голову на звук, я увидела …Анатолия. Тот слегка привстал со своего директорского кресла, сжимая в руке сломанный карандаш и уставившись на меня, как на музейный экспонат.
            Пока Валерий Сергеевич представлял «гостью» уважаемому собранию, которое с нескрываемым интересом снова переключило на меня всё своё внимание, я пришла в себя, Анатолий тоже. Он молча указал нам на стоящие вдоль противоположной к нему стены стулья для гостей и я, сделав снимок и достав диктофон, угнездилась рядом с маркетологом, живописно раскидав складки юбки. И совещание началось.
            Директор был рассеян и слушал выступающих невнимательно. Он задавал вопросы и получал ответы, но в прениях не участвовал. Время от времени Анатолий взглядывал на меня и я поняла, что он в жутком смятении. Я же просто любовалась им: как он значителен, красив и уверен в себе! Как подходят к его глазам светло-серый костюм и белая в тонкую голубою полоску рубашка, какой твердый и по-мужски красивый у него профиль! О, Толечка! Я никогда не видела его в работе, кроме как в феврале, в ресторане, и сейчас гордилась им…
            И вдруг я поняла, что ещё немного и размякну настолько, что меня можно будет стереть тряпочкой. «Стоп, казачка! – сказала я себе. – А ты не забыла, что он не интересуется тобой? Что он откровенно пренебрегает твоими чувствами? Что ты ему попросту не нужна?»
            Вспомнив свои обиды, я начисто отказалась от монашеской аскезы и вошла в кураж. «Ага, – мстительно думала я, – значит, тебе начхать, где я, что со мной и что у меня на сердце? Ну, держись, друг мой милый, сейчас я тебя достану!»
            Закинув ногу на ногу, я постаралась, чтобы фарватер моего откровенного разреза пролег достаточно обольстительно, и, взяв в руки блокнот и карандаш, пристальным взглядом  уставилась на технического директора. Тот явно забеспокоился: я прочла это по потемневшим глазам и нервным пальцам, с нарастающей скоростью крутящим карандаш. Удачно вписался в мой сценарий и  Валерий Сергеевич, который стал проявлять заметную активность, постоянно наклоняясь ко мне, чтобы прокомментировать кто тут кто, и явно балдея от моих духов. Я слушала его, улыбаясь, и видела, как у Анатолия вздрагивают ноздри от ярости. «Он ревнует меня!» – возликовала я и позволила маркетологу буквально уткнуться в мои волосы. Мой обожаемый директор уже ничего не слышал и его реплики сослуживцам были настолько невпопад, что те начали переглядываться.
            Когда Анатолий сломал второй карандаш, мне стало его жалко и я, сменив позу на более скромную, слегка отодвинулась от Валерия Сергеевича. Хватит мучить единственного друга! Он и так не забудет явление меня в своей епархии.
            «Совещание окончено. Все свободны», – устало объявил технический директор и встал. Я обмерла в ожидании его дальнейших действий, но тут меня облепили мужики и пришлось брать у них интервью. Анатолий мрачно следил за этой суетой, засунув руки в карманы брюк и мне подумалось, что он прячет там кулаки.
            – Всё, господа! Достаточно! – звенящим от волнения голосом объявила я назойливым респондентам. – Вы свободны! Мне нужно взять интервью у директора. Без посторонних! – я бодро тряхнула кудрями и отобрала диктофон у особо рьяно хорохорящегося молодого управленца. Подождав пока все разойдутся, я повернулась к Анатолию и увидела, что он …радуется. «Кажется я теряю завоёванную высоту и сейчас сдам свою выгодную позицию неприятелю», – подумала я и дерзко уставилась в глаза мучителя.
            – Ты произвела у нас настоящий фурор! – улыбаясь мне, как маленькой нашкодившей девочке, заметил Анатолий.
            – Ах, это… – равнодушно протянула я, неопределенно поведя рукой в сторону двери, – я бы охотно променяла этот ажиотаж на капельку внимания ко мне одного единственного человека в мире…– заметив как дрогнули его брови и не дав ему возможности ответить, я быстро спросила: – Как ты себя чувствуешь? Как Илюшка?
            Анатолий вытянулся, как школьник, и вынул руки из карманов:
            – У нас всё прекрасно. Чувствую себя хорошо…
            – Дай-ка я тебя послушаю, – сымпровизировала я, кладя голову ему на грудь, и с удовлетворением отметила, как бухает его сердце. – Дышите глубже, больной!
            – Илюша скучает по тебе…– пробубнил он сдавленным голосом, наклоняясь к моим волосам.
            – Только Илюша по мне скучает? – шёпотом уточнила я, поднимая к нему лицо.
            Анатолий с загадочной улыбкой поправил мои волосы:
            – Тебя растрепали поклонники…
            Я убрала его руку со своего лба и с укором сказала:
            – Приятно было познакомиться с вами, Анатолий Ильич!
            Развернувшись так резко, что подол моей пышной юбки хлестнул его по коленям, я направилась к выходу.
            – А интервью?! – растерянно спросил Анатолий.
            – Обойдёшься! – зло отрезала я и хлопнула дверью.
            Выйдя на улицу, я увидела топчущегося в нетерпении у своего пежо Валерия Сергеевича:
            – Объекты поедем фотографировать, Галина Степановна?
            Я подставила лицо яркому майскому солнцу и радостно зажмурилась: а все-таки задала я сегодня трёпку своему неблагодарному другу!
            – Поехали! – по-царски повелела я Валерию Сергеевичу, и он расцвёл, отнеся мою довольную улыбку на свой счет.
            
            
            Когда через неделю я принесла безукоризненно выполненный заказ, Валерий Сергеевич удивился моей скорости в работе и засомневался: принять ли моё творение, выказав тем уважение моему профессионализму, или придраться к мелочам, чтобы увидеться со мной снова. Слава Богу, он выбрал первое и я была свободна.
            Я решила воспользоваться этим и пошла навестить своего тайного агента. Люлёк явно обрадовалась мне и сообщила, что Анатолий уехал в командировку и Илюшка сейчас с бабушкой. Как удачно всё складывается! Я повидаюсь с ними, и мне не надо будет придумывать, как держать себя с Анатолием.
            Наталья Владимировна искренне мне обрадовалась и сразу же стала звать пожить у них, потому что Илюшка заболел ангиной. Врач уже был и назначил лечение, а она не может никуда выйти – не с кем оставить внука. Немного таблеток у неё было, но завтра после обеда ему уже нечего будет давать. А тут ещё опять начались проблемы с давлением…
            – Конечно, конечно, – сказала я, – Я посижу с ним! Только с завтрашнего дня. Приду к обеду с лекарствами. А сейчас мне необходимо кое-куда сходить, да и сумку собрать надо и на работе договориться…
            Я проведала спящего с компрессом на шее Илюшку, взяла рецепты и пошла выполнять одно из своих обещаний – посетить Папуасю.
            
            
            В этот раз Папуася выглядела ещё плачевней: испуганной и взъерошенной, как старый ощипанный ворон. Её глаза выкатились до критической черты, под ними залегли синяки.
            Едва я вошла, она сморщилась и долго гоняла по лицу скорбные складки, пока не выдавила одинокую ленивую слезу. Боже! Она даже плакать разучилась! До чего же скупа на чувства была, наверное, её жизнь!
            – Вы о чём плачете, Настасья Филипповна?
            Она сморщилась ещё больше и мне пришлось подождать, пока она смогла произнести с сухими всхлипами:
            – Должно быть я всё же хоть одно доброе дело сделала, раз ты снова пришла…
            Я погладила её высохшую от дефицита ласки  руку: – Вам что, стало хуже?
            – Нет, – уже спокойно, но как-то отрешённо сказала она. Врачи даже о выписке поговаривают…
            – Ну так о чём же вы горюете? Успокойтесь, бабуля Ася! Сейчас я вас покормлю тёплой еще пиццой. Тут-то, наверное, не сильно вас балуют?
            – Да нет, кормят нас хорошо, мне хватает. Только скучно очень.
            – Ну, ничего, ничего! Скоро займёте свой почетный и нужный пост и будет вам повеселей! Нынче жизнь весёлая, скучать никому не приходится.
            Я кормила её, можно сказать с руки, отламывая по кусочку пиццы и давая выпить соку. Она послушно, как Илюшка, открывала рот и преданно смотрела мне в глаза. Мне было её очень жалко, но на первом плане у меня была мысль: «Хоть бы она снова не начала разговор об Анатолии!».
            Небо услышало мои молитвы: Папуася ни слова не сказала о наболевшем в моей душе, и, поев, вдруг спросила:
            – Галина, а нет ли у тебя какой-нибудь иконки?
            Я опешила, но, быстро справившись с удивлением, достала из сумки крохотную книжицу с иконой Николая Чудотворца и с несколькими молитвами, с которой не расставалась вот уже не один год, и протянула ей.
            Она прижала молитвенник к груди и спросила:
            – Ты оставишь мне её?
            Ну что мне оставалось делать? Конечно, я оставила своего святого Папуасе – ей он сейчас нужен, как никому другому.
            – Спасибо тебе, дочка… – сказала она мне вслед.
            
            
            Назавтра, покидав в сумку все необходимое на неделю, я поселилась в квартире Донсковых.
            Забив холодильник едой, Наталья Владимировна отправилась к себе отлёживаться и приходить в норму, а мы с Илюшей остались одни, и я целиком отдала себя его лечению. Таблетки он принимал охотно, а вот полоскать горло не умел, и мне пришлось срочно придумать игру в булькалки и развлекаться с ним до пяти раз в день.
            Температуру Илюшке я сбила быстро и на четвертый день он уже носился по комнатам, как оглашенный, и уложить его без концерта было невозможно. Я пела ему перед сном по целому часу и, очень скоро изучив мой репертуар, он начал изгаляться надо мной, требуя концерт по заявкам и песни на бис.
            Во время такого концерта и приехал Анатолий, тихо открыв дверь своим ключом и зайцем проникнув в число слушателей. Он сильно напугал меня, когда вдруг разразился аплодисментами, зато вызвал дикий восторг у распоясавшегося сыночка, который никак не засыпал вот уже второй час.
            Анатолий подошел к нам и Илюшка радостно обхватил его за шею. Другой ручкой он обнимал меня и мы с Анатолием, опустив глаза, некоторое время стояли лицом друг другу, а Илюшка по очереди чмокал нас в щёки. Нам обоим было тревожно и неловко. У меня сладко ныло сердце.
            Я прервала затянувшееся молчание:
            – Ты давно нас подслушиваешь?
            – Две песни удалось послушать. – сказал Анатолий, выплеснув на меня свои серые озера. – А хотелось бы побольше.
            Я заглянула в его грустные глаза и мне показалось, что он не рад мне.
            – Как-нибудь в другой раз, – пообещала я. – Может быть, завтра послушаешь весь концерт, потому что твой сын меня по часу «на сцене» выдерживает.
            Анатолий снял ручку Илюшки с моей шеи и прижал его к груди. Соскучился! Я вздохнула свободней.
            – А  мама где? – спросил он, поглаживая Илюшку и внимательно глядя на меня.
            – Она отдыхает и лечится, – ввела я Анатолия в курс дела, смущаясь от его пронизывающего взгляда, как девчонка, – давление опять дало о себе знать. Она нам позванивает, конечно, но, по сути, мы с Илюшкой одни. Уже четыре дня. Лечим ангину...
            Он улыбнулся:
            – Ты у нас теперь совсем как семейный доктор.
            «Наверное, вспомнил наши процедуры и растирания… и чем это закончилось», – подумала я и поспешила его успокоить:
            – Я через пару дней уйду. Надо ещё немного Илюшке горло подлечить. А без меня он полоскать его не станет.
            – Ты хочешь поскорей уйти? – спросил он, и я не поняла огорчён он этим или нет.
            – Нет, но я вижу, что этого хочешь ты, – заглядывая ему в глаза, сказала я.
            Анатолий нахмурился:
            – Ладно, потом это обсудим. Илюшку я сам уложу. Иди, занимайся своими делами.
            – Какие дела так поздно? – возразила я, думая о том, что он просто гонит меня от своего сына. – Пойду пока приготовлю тебе ужин. Ты, наверное, проголодался.
            – Есть немного, – устало согласился Анатолий и, уложив притихшего Илюшку в кровать, взял в руки книжку.
            Я ушла в кухню, достала из холодильника котлеты, выложила их на сковороду  и поставила чайник. Мне было очень тревожно и тоскливо. Он боится меня, подумала я и мысленно успокоила его: «Будь спокоен, дорогой. Я не буду больше смущать тебя, я поборола свою страсть и стала монашкой… Теперь я тебе буду только другом, нянькой и сестрой милосердия…»
            Мой любимый друг пришел минут через сорок.
            – Долго он сегодня укладывался, – заметила я, – наверное, я его избаловала…
            Анатолий отмолчался. Я подошла к окну и выглянула в майскую ночь.
            – Душно сегодня, – сказал Анатолий, наблюдая за мной. – Я открою окно.
            – Конечно, открой, – согласилась я, подавая ему ужин и присаживаясь рядом. – В этом году такой жаркий май. Лето, наверное, тоже будет знойным…
            Ел он без аппетита и часто как-то странно взглядывал на меня: видимо, удивлялся перемене, произошедшей со мной.
            Затем мы пили чай. Анатолий хмурился, глядя на меня, и был всё также молчалив и задумчив, и я не пыталась разговорить его: пусть молчит, если ему так хочется. На меня после его прихода в кухню напало какое-то особое отстранённое настроение, возможно, потому что я вспомнила пророчества Папуаси и то, как непросто закончились наши любовные игры в апреле. Хватит мучиться! Я заперла своё сердце на ключ.
            Допив чай, Анатолий вышел, и я убрала со стола. Затем подошла к окну и, повиснув на подоконнике, долго смотрела на ночные фонари, рассеивающие снопы мёртвого света, на редких прохожих, торопящихся домой, на мерцающие звёзды. «Господи, как много ты дал мне! И лишил того, что единственно мне нужно…». В душе моей томилась грусть, а на сердце не осталось ничего кроме беспредельной усталости.
            Поздно, пора спать…
            Поправив смятую занавеску, я оторвалась от окна… и уткнулась в грудь Анатолия! Как же это я не услышала, что он вошёл в кухню? И как давно он тут стоит?
            Анатолий молча прижал меня к подоконнику и я с испугом посмотрела ему в лицо: на нём было какое-то новое, неизвестное мне выражение мрачной решимости. Серые глаза потемнели, как Дон в половодье, ноздри раздулись, а губы… Губы впились в мои долгим жадным поцелуем. У меня всё поплыло перед глазами, и я не сопротивлялась, когда он, обрывая пуговицы, распахнул мой халат и, подхватив меня сильными руками, легко, как пушинку, усадил на голый кухонный стол…
            
            
            – Прости, – сказал он, одеваясь и стараясь не смотреть мне в глаза. – Прости меня, Гала! Я повёл себя как животное, как похотливый самец. Больше этого не повторится…
            Я растерянно слушала его извинения, покусывая распухшие от поцелуев губы, и не знала, что сказать ему. Всё во мне ещё бушевало от восторга, а в сердце уже вонзилась боль, растущая с каждым его словом.  И страшно хотелось ударить его – нет, не за дерзкую вспышку страсти, а за эти подлые извинения. За что он извинялся? За то, что я самозабвенно отдалась ему со всей своей безграничной любовью?! Мне хотелось избить его и крикнуть: «Дурак ты, Толя! Мне было хорошо! Мы оба давно хотели этого!». Но я молчала, давясь любовью, ненавистью и стыдом. Боже! Как  горько и больно! Что же ты натворил, Толечка?
            Не дождавшись ни единого звука, Анатолий остро взглянул на меня и, повторив с ожесточённым отчаянием «Прости!», вылетел из кухни.
            Громко хлопнула входная дверь и я, согнувшись, как от удара, прижала голову к коленям. Мелькнула испуганная мысль: «Куда же он? Ночь на дворе…», но я тут же прогнала свою неуместную жалость: «Пусть помучается кобель бессердечный!».
            «Что же мне теперь делать? Что же мне теперь делать?...» – повторяла я, слоняясь по квартире. Захныкал во сне Илюшка, я успокоила его и села рядом с кроваткой. «Мой маленький! – шептала я в темь и в стынь отторгнувшего меня Тамариного дома, – не плачь! Просто твой папа не любит меня… Он все ещё любит твою мамочку… А я… Я должна уйти!» Это была спасительная мысль, и я ухватилась за неё как за соломинку.
            Да! Я уйду, а лучше уеду прочь из города! Немедленно! Съезжу в Москву, давно собиралась…
            Просидев всю ночь, как изваяние, у Илюшкиной постели, я едва дождалась семи утра и позвонила Наталье Владимировне: «…Мне надо срочно уехать! Приходите присматривать за Илюшкой! Пожалуйста, поскорее…»
            Когда она пришла, все мои вещи были уже собраны.
            – Что случилось? Что за срочность? С тобой всё в порядке? – с порога засыпала меня вопросами не на шутку встревоженная Наталья Владимировна. – Галочка, почему такая спешка?
            – Так надо! У меня срочное дело… – невнятно бормотала я, подхватывая сумку и выкладывая на трюмо в прихожей свои ключи от этого дома. – Скажите Анатолию, пусть ни о чём не тревожится…
            Она ещё что-то кричала мне вслед, но я уже сбегала по лестнице, едва сдерживаясь, чтобы не зареветь в голос.
            
            
            До поезда было полдня и я поехала к себе.
            Там я долго вздрагивала под холодным душем, студя тело и душу и отдаваясь слезам. «Всё! – твердо сказала я себе, выплакавшись и смыв с себя следы бурных ласк Анатолия. – Отныне никаких любовей, никаких мужиков, никаких желаний! Прочь! Всё равно куда: в Москву, ко всем чертям или в монастырь!»
            Оба мои телефона разразились воплями, и я в раздражении отключила их. Вздрагивая от воспоминаний ночного сумасшествия и отголосков страсти, я на автомате побросала в сумку документы, деньги и другие какие-то вещи и у меня хватило разума на то, чтобы взять с собой фотоаппарат и CD-диски с моей фотоколлекцией донских красот и другими материалами, подготовленными для издания.
            Затем с мокрой ещё головой я отправилась на вокзал и купила билет за четыре часа до отхода поезда. Вспомнив, что никого не предупредила в «Молодом волгаре» о своём бегстве, я позвонила Глебу и, не дав тому опомниться, заявила, что с сегодняшнего дня я в отпуске, или увольняюсь, пусть сам решает, но я уезжаю к чёрту на кулички и мне на всё наплевать. Не дожидаясь, пока босс придёт в себя, я отключилась и снова вырубила свой мобильник.
            Три часа я таскалась с сумкой на плече по привокзальным улицам, стараясь ни о чём не думать и, когда вернулась на вокзал, уже шла посадка.
            Всю дорогу до Москвы я спала, наглотавшись для верности снотворного.
            Сон – лучшее лекарство от всех страданий! Бог наградил меня отрадным талантом засыпать, едва коснувшись подушки щекой, и в этом всегда было моё главное спасение.
            
            
            Москва. Я не люблю этот суматошный город вообще и в частности.
            Вообще я не люблю Москву за суету, за снобизм, за цинизм, жестокость и ложь, за торгашеский дух, криминальность и беспринципность.
            А в частности моя неприязнь к Москве связана с моим браком.
            История моего замужества одна из тех, которые не хочется вспоминать. Полгода моей молодой жизни ушло на получение горького опыта, как не надо выскакивать замуж, не будучи уверенной в своём избраннике.
            Максим Крымов был моим мужем и моим первым мужчиной. Ухаживал он красиво, как в кино, а жизнь наша получилась пошлой и обидной. Я не была влюблена в Макса: просто вдруг решила, что в 24 года пора замуж, да и мать моя всё тревожилась, что я пустоцветом останусь.
            А виной моей поспешности в устройстве личной жизни, как я уже упоминала, была Томусик, потому что она первой вышла замуж и очень удачно. Удачно не в смысле материальных благ, а потому что по любви и за надёжного парня – оттого и светилась вся счастьем, как бы в укор нам, несгибаемым амазонкам. Мы хотели, чтоб наш избранник сразу  был идеалом, а наша тихоня Томусик уже тогда, в юности, была мудрее нас, разглядев в Анатолии тот стержень, который со временем обрастает до кондиции.
            Так и получилось: долговязый, робкий и нескладный парень в такого видного мужика вырос, что… дело кончилось той бредовой ночью, из-за  которой я постыдно бежала в Москву. Я полюбила его всем сердцем, беззаветно и страстно, до умопомрачения и, судя по всему произошедшему, ничего хорошего это мне не сулит…
            Но вернусь к истории моего замужества.
            Итак, пример удачного брака нашей Тамары сыграл со мной злую шутку – я потянулась вослед, да не по уму, не по сердцу. Выскочила наспех замуж за Максима и ничего хорошего из этого не вышло. Был он меня на пять лет старше и уже три раза развелся. Мне бы обратить тогда на это внимание, подумать, почему его уже три бабы бросили – ан, нет: я же всех красивей, всех умней!
            Я уже говорила, что влюблена не была, но увлечена – да, была. В том, что выходила за него не по расчёту – я могу поклясться. Мужчина он красивый, с положением, в общем, как считала мама – партия хорошая. Ну, и увлеклась я поначалу, голова закружилась. А главное, время подошло замуж выходить.
            Увёз он меня в Москву в свою шикарную квартиру и поначалу, пока я, девчонка, не разобралась, что к чему, чего мне не хватает, всё было нормально. А потом-то чувствую что-то не так: я ведь казачка, а среди казачек фригидных женщин нет – ну и стала я на него злиться, потом тихо ненавидеть, а к концу пятого месяца жалко мне себя стало, а его… Ну, да ладно. В общем, не любовь то была и не супружество – а одно сплошное унижение – стыд, да и только.
            Максим-то меня любил, как говорят – лелеял, ни в чём отказу не было, да только всё то, что у него было – мне было не важно, а то, что было важно – то не получалось. От большой-то любви Макс и предложил мне завести любовника, даже конкретные кандидатуры назвал – лишь бы я его не бросила. И это было ужасно: я в такой грязи не намерена была жить. У нас на Дону иметь «полюбовника», да при живом-то муже, всегда считалось срамным делом. Ну, и ушла я от мужа, а вернее, сбежала в промозглом ноябре к Сашке и она отогрела меня…
            
            
            Милая подружка! Я уже рядом, скоро мы с тобой обнимемся. Но не сейчас: я пока не готова объяснять кому либо свой кислый вид, да и с Владом не хочется сталкиваться.
            Я сидела в лёгком кресле в зале ожидания Павелецкого вокзала и смятенно думала: куда же мне дальше-то бежать? У меня в Москве было немало знакомых, но все они из круга Крымова, а снова входить в это общество мне никак не хотелось. Мне бы сейчас в глушь, к совсем не знакомым людям, а лучше побыть одной…
            Придя к той мысли, я пошла к пригородным кассам и купила билет до Барыбино.
            Неделю я прожила у речки Северки, снимая угол в доме славных стариков Никитичей, которых нашла по совету торговки на станции и которые  приняли меня, как родную внучку. Речка здесь узкая и мелкая, ее извилистые берега открыты и расстилающаяся вдоль них равнина напоминала мне степь. По утрам я вставала с зарей и много ходила по окрестностям, осматривала остатки старой усадьбы в Успенском, и снимала, всё, что привлекало мой взор. Также я бродила по грибным местам и по возвращении радовала стариков полной корзиной золотистых шляпок в ассортименте.
            Никитична знала много старинных песен и при посильном участии своего Никитича с удовольствием мне их пела – я записала целую кассету, чему была несказанно рада: эти неожиданные находки очень пригодятся не только мне, но и моей маме для её ансамбля. Я старательно записывала слова, идиомы и присказки из местного диалекта и удивлялась сходству местных опусов народной мудрости с нашими, казачьими. Вечерами речка Северка слушала дребезжащее пение Никитичей и мои казачьи песни и в итоге нашего плодотворного общения старики привязались ко мне настолько, что, провожая меня в Москву, всплакнули.
            Неожиданная радость от знакомства с чистыми, светлыми душами простых русских людей придала мне силы, и на встречу с Сашкой и с ее семейством я шла без боязни испортить кому-либо настроение своим унынием.
            
            

            Продолжение - http://www.proza.ru/2013/02/06/19