За того парня. Война...

В морозные дни декабря 1941-го на заледеневшем картофельном поле возле маленькой деревушки под Москвой, Фёдор, рядовой боец стрелкового подразделения Красной Армии получил два осколка от снаряда, выпущенного из орудия немецкого танка.

Один осколок в грудь, другой в бедро правой ноги.

Кости ноги и рёбра справа разлетелись вдребезги.

Лёгкое пробито.

И вот лежит он на спине под тоненькой рябинкой на плащ-палатке, залитой его же собственной кровью. В серое низкое небо смотрит, на лицо его мелкая снежная крупа сыплется, и чувствует он, что жизнь из него медленно-медленно в снег уходит.

Лежит он и видит, что ягоды на рябине еще сохранились с осени. Грозди – большие такие, сверху снежком припорошенные, красно-бурые, кровяные, точь-в-точь, как его  кровь, которой он к плащ-палатке примёрз.

Снегирь на деревце этом сидит, красногрудый, сытый, довольный жизнью. Смотрит, голову наклонив, бусинками своими, словно спрашивает: ну что, Федя, как жизнь?

А как жизнь?! Никак жизнь. Только и осталось от неё, что одна-единственная тянущаяся в голове длинная каучуковая мысль: вот ведь как оно бывает – и ягоды рябиновые и снегирь этот жить будут. А я – нет.

А Федору 33 года всего, помирать неохота нисколько, дома жена его ждёт, семья, детей шестеро.
Шестеро!

Да и еще трое таких же рядом лежат, пробитые в разных местах остроносыми пулями крупнокалиберными да осколками снарядов. Иззубренными, иссиня-чёрными калёными осколками, вывернутыми причудливо. Лежат, перевязанные наспех стираными бинтами.
Не стонут уже даже, в полузабытье впали.

А немец прёт железной лавиной.

И слышит тут Федя сквозь туман в голове, что оставшиеся в строю бойцы роптать начали, говорят, что надо, мол, всех раненых тут, в поле оставить, а самим уходить в лес за деревню. А раненые, мол, всё одно помрут.

И даже легко Феде на сердце стало. Умру, думает, замёрзну тут на морозе – и всё. Как будто уснул.
И чувствует он облегчение, будто б и боль вроде уже не так беспокоит. Смирился он, начал проваливаться в небытие, в ватное, тёплое небытие, пахнущее молоком матери и свежеиспеченным хлебом.

И вдруг командир ихний, лейтенант, девятнадцатилетний парнишка, только-только с курсов каких-то укороченных, выхватил из кобуры свой наган, из которого, может, он ещё и не стрелял ни разу, и заорал срывающимся на фальцет голосом:

- А ну! Вы-ы-ы! Трусы-ы-ы! Взяли-и-и! Раненых! И! Понесли-и-и! Бе-е-го-ом! Марш! Расстреляю!

Он и ругаться-то даже не умел по-настоящему, школьник вчерашний, ленинградский интеллигент.

Кричит он, по-детски ругается, но видит Федя, что выражение в глазах его не детское. Совсем даже не детское.

В глазах васильковых мальчишечьих сталь безжалостная и огонь ледяной полыхают! Сила и неукротимая ярость в парне том городском проснулись. Та сила и та ярость, которые не дают покоя и гонят русских людей в дальние края, открывать новые земли, заставляют биться до смерти и смотреть вперёд без страха и жалости к себе.

И всем и каждому стало тут ясно, что он уже не остановится и – если что – расстреляет любого к чёртовой матери.

И здоровенные, тёртые жизнью мужики, бойцы, воевавшие, может, уже не первый месяц, как будто проснулись. И проснулись не от его слов, не от приказа, а от голоса его, тонкого ребячьего голоса: столько было в нём бешеной ненависти, столько было неистовой силы.
 
Молча взяли они за углы плащ-палатки с ранеными бойцами и потащили.
Бегом. Под пулеметным огнем.
Спотыкаясь, зло матерясь и падая навзничь в грязный, перемолотый гусеницами танков и пропитанный тёплой кровью снег.
И снова поднимаясь. И снова падая. И снова вставая.

Или не вставая уже никогда – кому уж как повезло.
И – вынесли, и оставили раненых в тёплых рубленых избах в деревушке той.

И через полчаса все полегли у околицы этой деревни под стальными гусеницами немецких танков…

А Федя выжил. Чего ему это стоило, никто не знает. За это орденов не давали, но и на Воркуту не отправляли.
И вернулся он домой, и жил еще.

И вырастили они с женою восьмерых детей, двух дочерей и шестерых сыновей. Среди них - Василий, бесшабашной смелости и дерзости полярный лётчик.
Мой отец.

...И вот живу я и всё думаю и думаю о том парнишке.
Ведь мог же, мог бы и сегодня ещё жить, если б не та война. Мог бы любить, веселиться, песни петь. Дети были бы, внуки…
А он… он там где-то остался, на промёрзшем, заснеженном поле.

А может, выжил он?! Может спасся как-то чудом, может просто ранило его?
Девятнадцать ему в сорок первом было.

Ну что такое девятнадцать лет, а?

Для Вселенной это так мало...