Байки деда Гордея
Зимой мы отводили душу на коньках и санках, а летом целыми днями пропадали на Днепре. Всем нам, конечно же, строго-настрого запрещалось ходить на реку без взрослых, но этот запрет систематически нарушался, несмотря на суровые наказания. Уж больно велик был соблазн.
Мальчишки в большинстве своем плескались в Днепре, наслаждаясь летом, солнцем и свободой от занятий. Школьники всех возрастов валялись на горячем песке, стараясь загореть как можно сильнее, плавали на остров Хортицу, где росли обильно плодоносящие шелковицы, дикие груши, кислицы и густые колючие кусты ожины (украинское название ежевики), усеянные сочными черными ягодами, от которых у всех чернели губы, языки и пальцы.
Многих увлекала ловля раков, в изобилии водившихся в озерах острова, и добывание длиннохвостых кувшинок. А наиболее терпеливые удили рыбу, особенно на Старом Днепре, как называется рукав реки, охватывающий остров Хортицу справа по течению.
Берега Старого Днепра скалисты, величественны, и течение там было настолько стремительным, что у отрогов скал бурлили многочисленные водовороты и пенились шумные буруны. На серых гранитных утесах там и сям располагались рыбаки, напряженно ожидавшие клева, - одни ради развлечения, а другие - дабы обеспечить какую-никакую прибавку к скудному семейному бюджету.
Рыбацкая публика была самой, что ни на есть, разношерстной. Склонившись над удочками, на прибрежных камнях сидели рабочие и служащие трансформаторного завода, медики, работники торговли и сферы обслуживания, научные сотрудники, преподаватели институтов и техникумов, милиционеры, военные, пенсионеры и, конечно же, вездесущие мальчишки.
Особо колоритной личностью средь рыбаков был, конечно же, дед Гордей. Возраста его никто точно не знал, но, судя по тому, что в эту войну он не воевал по старости лет, ему было далеко за семьдесят. Однако его участие в Первой мировой и гражданской войнах было неоспоримо. Левую сторону лица деда Гордея пересекал глубокий сабельный шрам, проходящий наискось от середины лба через глаз до мочки уха. Место, где когда-то был левый глаз, дед заклеивал круглым куском пластыря, из-под которого время от времени сочилась слеза. Это был долговязый старик с крупными чертами лица и жилистыми узловатыми руками. Его зубы были целы все до единого, и рыбаки говорили, что несмотря на возраст, улыбка у него хоть и скупая, но молодая. Он носил широкополую соломенную шляпу и даже в летний зной был одет во все теплое: стеганые брюки и куртку. “Кровь уже не греет”, - отшучивался дед от насмешек по поводу такого одеяния. Огромные рабочие ботинки, тяжеленные, прочные и никогда не зашнурованные, свободно болтались на его босых ногах.
Дед был профессиональным рыбаком и промышлял исключительно коропа (короп - по-украински карп), то есть был “коропятником”, как говорят в тех местах.
Курил дед Гордей одну цигарку за другой с короткими перерывами. Его жена, баба Маша, приходя забирать наловленную рыбу, приносила по нескольку пачек “Примы”, “Памира”, “Севера” или “Спорта”, а также скромную еду: краюху самопёклого хлеба, бутылку молока, кусок сала, несколько луковиц, огурцов, помидор, немного соли в спичечном коробке и иногда пару вареных яиц.
Баба Маша, женщина крупная и осанистая, в отличие от мужа, была немногословной. Когда летний зной начинал спадать, она к месту дедовой рыбалки приводила видавший виды немецкий велосипед с прочно прикрепленной к багажнику сапеткой (большая круглая корзина с жестко вплетенными ручками). В ней под слоем свежей зеленой травы лежала еда для деда и его неизменного спутника - Рушая, небольшого черненького кобелька с белой грудкой и мордочкой. Забрав продовольствие, дед аккуратно укладывал в сапетку пойманную рыбу и тщательно укрывал травой. А баба Маша уводила старый велосипед в рабочий поселок, где хозяйки охотно раскупали у нее живых, еще трепещущих крупных, толстоспинных коропов. В седло же она никогда не садилась.
На еду дед был не очень охоч, но курево у него словно улетучивалось. Тогда он ужасно мучился, и если у кого-то рядом были часы, поминутно спрашивал время в ожидании прихода бабы Маши. А когда было совсем невтерпеж, просил закурить у соседей. Причем, делал он это крайне неохотно. Рыбаки, делясь со стариком куревом, подтрунивали над ним и часто заставляли “отрабатывать” байками, на которые дед по праву считался непревзойденным мастером. Мальчишки обожали слушать дедовы байки, старались их запомнить и потом вечером, подражая дедовой лексике и выговору, пересказывали во дворе или дома, вызывая восторг своих собеседников.
Лексика деда Гордея была своеобразной и всем казалась забавной. Ребятня часто задавала ему какие-нибудь вопросы лишь для того, чтобы только послушать, как говорит дед Гордей. А уж если он рассказывал очередную байку…
БАЙКА ПЕРВАЯ
Про “хохла”, “кацапа” и грамматику
Клева не было. Рыбаки лениво и скупо перекидывались короткими репликами. Дед Гордей, меняя наживку, тихо напевал себе под нос: “Меж крутых бережков быстра речка тячоть, а по ёй по волнам старый лапоть плывёть” (здесь и далее автор стремится придерживаться лексической специфики речи персонажа).
- Это ты про себя, дед, что ли? - лениво спрашивает Карпо, шофер из заводского гаражного хозяйства.
- Да может и про тебе, когда состарисси!
- Дед Гордей! А откуда ты родом? - интересуется Карпо.
- Из Расеи.
- Так Россия большая!
- А я, чо ль, сказал, что маленькая?
- Да ты, дед, толком скажи, не виляй! Мы и сами видим, что ты кацап.
- Вот никогда так не говоры!
- Это отчего же?
- А оттого, что Бог сперва создал цапа, а потом хахла да кацапа. А кацап хахла за ж..у - цап! И дзержыць у кляшшах! И будя такое, докуль живы обое!
Рыбаки смеются, а Карпо бросает в воду закрыху (прикорм-приманка для привлечения рыбы в конкретное место).
- Ты, видать, из какой-то глухой глубинки. Иногда я тебя с трудом понимаю, - говорит Карпо с издевкой.
- Мяне - с трудом? Это ишшо почему же? Аль ты, Карпо, иноземец какой?
- Да речь у тебя уж очень неправильная.
- Как это - неправильная? - возмущается дед. - У тебе, что ли, правильная? Кто ж это может сказать, какая правильная, а какая нет?
- Правильная та, которая по правилам грамматики.
- Да ты глянь, какой грамотный выискалси! Как правильно говорить - это, Карпо, непонятно вообшшэ, что такое. Вот как говорять - это другое дело. У нас, откуль я родом, все говорять, как я. Так для тамошних это правильно, а как здесь - нет. А для здешних - там неправильно, а тут правильно.
- Дед! Да для всех правила одни и те же.
- Выходит, немцы говорят неправильно, а мы - правильно? Или наоборот? Так, что ль, по-твоему?
- При чем тут немцы? У них другой язык, другие правила. Чтобы люди верно понимали друг друга, устанавливают правила, которым учат в школе.
- Так в каждой деревне свои правила. Только их не все записали ишшо. Нужно говорить просто. И лишь то, что думаешь. И тольки правду. Тогда все верно всё поймуть. Правдивые да умные слова разъяснять не надо.
- А ты Ленина почитай. Поймешь ты там что-либо?
- Сразу скажу, не читамши: как и ты - ничегоньки!
- Ну вот. Значит, надо все же разъяснять умные слова!
- Да откуль ты взял, что они у него умные? Раз непонятные, стало быть, не шибко умные.
- Это у Ленина-то не умные? - искренне удивляется Карпо.
- А что же ён, божество, что ль? Ну, в чем таком его большой ум?
- Да революцию сделал! А это не каждый сможет.
- Дурное дело - не хитрое, - пренебрежительно бросает дед Гордей.
Карпо замолкает, делая вид, что завозился с удочкой. Другие тоже молчат, будто все их внимание сосредоточено исключительно на поплавках, крючках да наживках. Третьи начинают говорить на совершенно иные темы, словно вовсе и не слышали дедовых крамольных слов.
БАЙКА ВТОРАЯ
Как Господь мир создал
Закурив последнюю папиросу из своего запаса, дед Гордей смял пустую пачку, положил на камень и поджег. Он всегда сжигал отбросы, которые могли гореть. Не любил старик оставлять после себя мусор. Перекинув удочки, дед полез было снова в карман за папиросами, да вспомнил, что там пусто, как у нищего в кошельке.
- У кого часы ёсць? Сколько врэмя там?
- Без пяти два уже, - отозвался пенсионер Фомич.
- Ох, янатить твою в кочерыгу! - мягко ругнулся дед. - Бабка-то моя тольки посля четырех прийдёть, а курить - ничегошеньки.
Дед явно рассчитывал на то, что кто-нибудь из рыбаков проявит сочувствие - угостит папироской, сигареткой или щепотью махорки, но все безучастно молчали. Дед бесцельно порылся в вещьмешке, а потом принялся гладить Рушая, изнемогавшего от жары и голода. Пес, высунув язык и часто дыша, сочувственно смотрел на своего хозяина, но помочь не мог ничем. Наконец, дед не выдержал.
- Фомич, а Фомич?
Фомич хитро ухмыльнулся.
- Чего тебе, дед Гордей?
- Сигареткой не угостишь, а?
Рыбаки, перемигиваясь, с интересом наблюдали за собеседниками.
- Угостить-то можно, но что я взамен получу?
- Да чё с меня взять-то? Весь наружи - гол, как сокол. А Бог вялить пополам дялить.
- Ну, хоть расскажи что-нибудь.
- Сперва угости, тогда и расскажу что, можеть, любопытное.
Фомич достал пачку “Памира”, вынул сигарету и протянул деду. Тот тут же ловким движением положил ее за ухо и снова протянул руку.
- Никогда татары не живуть без пары. Дай-ка до пары.
- Так мы ж, дед, не татары.
- А мы-ить - не хуже. И не лучше, к тому же.
Вторую сигарету дед проворно сунул за другое ухо и снова обратился к Фомичу:
- Бог, мил-человек, любить троицу!
- Ну и нахал же ты, дед! - смеясь, сказал Фомич, угощая деда третьей сигаретой.
Но дед на и этом не остановился.
- А четвертая-ть - Богородица, - сказал он, намереваясь выдурить у Фомича еще одну.
- Имей совесть, дед! Половину всего, что у меня было, выклянчил. Хватит. Давай, рассказывай.
- Ну, будь по-твоему. Расскажу, как Господь Бог мир створыл. Годится?
- Валяй, дед, - подзадорил его работяга дядя Лёша. А ребятня, оставив удочки, гурьбой обсела рассказчика.
Дед размял сигарету, дважды погладил вдоль тремя пальцами, сдавил с одного конца, потом с другого, чиркнул спичкой и прикурил. С наслаждением затянулся, потом еще раз и, окинув слушателей взглядом, с важным видом начал повествование.
- Ну, так вот. Раньше, когда ишшо ничего не было, были тольки Частивый дух да Нечастивый. И носилси Частивый над водою, а Нечастивый - за ним.
- Как же это? Вода ж, выходит, была? А ты говоришь, ничего не было, - перебил деда Фомич.
Пыхнув сигаретой, дед отмахнулся от дотошного пенсионера.
- Стало быть, воду Частивый ишшо раньше створыл! Но да не в этом дело. Носились яны, значить, носились и надоело им носиться. Вот и говорыть Частивый:
- Слушай, Нечастивый! Скучно нам с тобой тут носиться, верно?
- Ох, верно, - отвечаеть Нечастивый.
- А давай мир создадим.
- Давай, - говорит Нечастивый. - А как это?
- А ты ныряй у воду да достань мне оттудова тры пяшшынки. Тольки не забудь сказать в уме: “Боже, поможи”.
Нырнул Нечастивый, искал, искал три пяшшынки, а “Боже, поможи” не сказал. Вынырнул и говорыть:
- Нету-ть там никаких пяшшынок!
- А ты сказал “Боже, поможи”, бес лукавый?
- Сказал, - сбряхал Нечастивый.
- Ой, врешь, Нечастивый! Не сказал ты “Боже, поможи”. Ныряй ишшо. Тольки в этот раз непременно скажи. Слыхал?
Нырнул снова Нечастивый и опять не сказал “Боже, поможи”, не нашел пяшшынок и вынырнул.
- Нету там никаких пяшшышок, Частивый!
- Да ты ж опять не сказал “Боже, поможи”!
- Ей-Богу, сказал!
- Ой, врешь же ты, нечыстая сила - неверный дух! Да ишшо и божисси, бессрамный! Ныряй снова, тольки теперь уж непременно скажи! Не то ничего у нас с тобой не выйдеть. И будем снова скучать да носиться тут тышшу лет кряду.
Нырнул нечастивый и говорыть в уме: “Боже, поможи”. Глядить - а тут тры пяшшынки плавають. Ну, он их - цап-царап - и думаеть:
“А зачэм это Частивому тры пяшшынки? Дай, про всяк случай, одну припрячу”. И спрятал одну за шшаку. Выныриваеть и отдаеть Частивому тольки две. А Частивый яму:
- А трэтяя где?
- Не нашел. Не было там ёй!
- Ой, опять врешь, Нечастивый!
- Ей же Богу - не бряшу!
- Зря божисси, лукавец. Пожалеешь ведь, окаянный! Ну, да ладно. Гляди, что сейчас будя.
Кинул Частивый ядну пяшшынку - появились земля, горы, реки, озера, леса, поля, растения там всякие, цвяты, фрукты и овошшы. Кинул Частивый другую пяшшынку - появились звери разные, у небе птицы, у реках рыба. И другие твари Божии. И никаких табе хичников, змей, скорпионов, пауков, комаров и другой нечисти.
- Жалко, - говорыть ён, - что ты, Нечастивый, ядну пяшшынку спрятал. Много ишшо можно было всяко-разного добра создать. Но я табе сказал: пожалеешь!
Ушли яны спать каждый к себе. А утром приходить Нечастивый и криком кричить:
- Ой, Частивый! Ой! Шшака распухла! Болить немилосердно! Ой! Что мне делать теперь? Умираю!
- Ага, Нечастивый! Я ж сказал табе: пожалеешь, что пяшшынку спрятал. Где ж яна у тебе? За шшакой, небось?
- Да, Частивый! Виноват я! Грешен я! Утаил одну пяшшынку за шшакой! Прости мене, окаянного! Помоги скорэй! Нету сил так больше мучиться!
- Ладно, Нечастивый! Покаялси, значить прошшаю тебе. Но назад времени не воротишь. Плюй теперь три раза!
Плюнул раз Нечастивый - появились хичники, змеи, скорпионы, пауки, прусаки, мыши, крысы, червяки, комары, мухи и прочая нечисть. Плюнул Нечастивый в другой раз - появились вино, водка, карты, табак, дурман и другое проклятое зельё. Трэтий раз плюнул Нечастивый - появились громы, молнии, вьюги, бури, землетрасения, вулканы там всякие, наводнения и другие всяко-разные лиха природные. Вот с тех пор и живуть рядом в мире добро со злом.
Свидетельство о публикации №213020601246