Чудо

 Ольга Толмачева «Чудо»

Смеркалось…
Незаметно, в трудах, прошёл день.
Коровы вернулись с пастбища, улица вкусно, тепло запахла парным молоком, на деревню спустились сумерки. Пришло время развлечься.

Выглянув во двор, Раечка стала привычно наряжаться. Вечерние прогулки давно стали частью Раиной жизни. Она любила это время и с нетерпением ждала, когда в хлеве затихнет корова, двор погрузится во мрак, а из леса пахнёт свежестью.

Раечка сняла с вешалки новое пальто с воротником, достала сверкающие калоши. Долго крутила в руках шляпку, не решаясь надеть.
Эту шляпку ей подарила племянница, которая жила  в районном центре и слыла модницей. Она  объяснила Раисе, что такие шляпки нынче  ужасно популярны, и в городе  повальное увлечение ими.
Племянница мыслила широко, шла в ногу со временем и считала, что современный человек,  где бы он ни жил, обязательно должен быть модным. Потому как мода определяет сознание. Если ходит человек с утра до вечера в одном и том же неприглядном пальтишке, то и сознание у него первобытное, тёмное. Иное дело, если шляпками или чем подобным, иным, интересуется.
Надо бы и Рае приобщаться к культуре и своим примером просвещать  население. С заходом солнца в деревне тьма неприглядная, электричество включают с перебоями, а осенняя ночь наводит тоску. Пора вносить в жизнь сочные краски!
Шляпка – первый шажок к прогрессу.

Рая задумалась.
Получалось, что на голову она водружает не просто модную штучку – передовой символ. И от невольно принятой на себя общественной миссии девушку вдруг охватило волнение. Стало тесно в груди.
Племяннице Раечка доверяла, и шляпка ей очень нравилась – маленькая, аккуратная, похожая на пирожок. Но все же было немного не по себе выходить со двора в люди с «пирожком» на макушке: в платке-то привычней.
Да и кому в деревне диктовать моду, размышляла: хозяйства захудалые, молодёжь по городам разъехалась, бабы огородами да бытом замучены, а трезвых мужиков по пальцам пересчитать не сложно. Летом, правда, в деревне иная картина: к бабкам на каникулы охотно приезжали  внуки.

Шляпка, и правда, была премиленькая.
Раечка видела подобную в журнале на голове у известной артистки. Красивыми глазами модница томно смотрела с обложки из яркой – настоящей! – жизни столицы и чуть-чуть, легонько, уголками губ, ей улыбалась.
У Раи никогда не было шляпок. Все больше носила косынки, платки. А то и вовсе ходила с неприкрытой головой, загорая шеей. Какая шляпка на сенокос или в свинарник? Теперь же она с любопытством рассматривала эту дивную штучку, не понимая, как втиснуть в  эту маленькую свою копну мелких кудряшек,  чтобы и уши привольно в ней разместились, и глаза получились бы томными, как у столичной артистки.
Раиса примеряла шляпку и узнавала себя в зеркале лишь наполовину. Крепкое ладное тело в пальто, воротнике и калошах были собственно Раечкиными, а круглое лицо и голова под шляпой,  казались чуднЫми, будто бы ей совсем незнакомыми.
– Таинственная незнакомка! – окликнул её через забор Степан, когда Раечка вышла во двор покормить кур. – Ишь ты! Чего надумала! Вырядилась! – Сосед лихо присвистнул и хохотнул. – Ну ты, Раиса, даёшь! Прямо как… – соображал. – Прямо… Мати Хари! – Он вспомнил звучное имя.
– Чего? – фыркнула Рая. Но, одумавшись, сказала спокойно: – Что, Стёпа, опять выпил?
Снисходительно посмотрела на соседа, как на дитя неразумное и сокрушённо покачала частью, для себя незнакомой.
– Что, шляпу  не видел?
Вот оно – воспитание! Раечка почувствовала ответственность момента.
– Так видеть-то видел, но ты… Чудеса!
– А что чудесного-то? Это модно. Такое в городе нынче носят, темнота дремучая!  Город-то когда в последний раз посещал?
– Сегодня. Батюшку подвозил.
– За кем ездил? – не поняла Рая.
– Что же, не знаешь? Тётка Нюра совсем плохая. Вот Васька, сын ейный, и говорит намедни: «Давай, Степа, поезжай в город. Не иначе, как преставится маманя-то. Вези срочно священника – причастить надо страдалицу».
– Тётка Нюра? Ах, как так? Я давеча в сельпо с ней видалась. Говорила, новую баню строит. И внуков на каникулы ждет. Не жаловалась вроде бы.
– Не жаловалась, а потом – ах! Встать не может. Лежит уж сутки, молится. Говорит, помираю. Ты, но об этом не знала? Я и говорю: чудеса!
Раиса загнала кур в сарай и со всех ног бросилась за калитку. Надо же! Брекинг ньюс, горячая новость в деревне, мимо прошла. Все из-за шляпки!
На бегу Рая подвинула на макушку съехавший «пирожок» и поспешила к колодцу – где еще узнать о последних событиях? 

Стемнело. Луны не было. Небо в тучах сливалось с дорогой, вдали мрачно чернели дома. Кое-где улица освещалась фонарями да тусклым разбавленным светом  окон. К этим огням и устремилась Раиса, выстраивая маршрут.
Накануне прошёл дождь. Было сыро. Ноги Раи в сверкающих калошах сразу увязли в клейкой кисельной жиже.
Она шла по улице, и её причмокивающие шаги будили дворовых собак. Проснувшись, те недовольно ворчали, стучали цепью, разносили лаем весть о том, что их  потревожило. Весть подхватывалась, летела, и вскоре вся улица, а затем и деревня мелодично заухали. Собаки встрепенулись и на краю поселения, где торопливых шагов Раи не было слышно.
Калоши всхлипывали.
Рая спешила за новостями, а живая собачья музыка нестройным хором лилась следом. Конечно же, собакам не было дела до Раечки в шляпке, которая шагала по лужам – они рассказывали миру о своих печалях. Ей же в тоскливом завывании чудился зал со сверкающей сценой и томные дамочки в маленьких шляпках, восторженно аплодирующие оркестру.
Раечка была очень впечатлительная.

На пригорке дорога поворачивала.
У палисадника Рая услышала громкий смех. Она перешла на противоположную сторону улицы – на всякий случай. Кто знает, что на уме у современной молодёжи. – А она модная, в шляпке.
Осветив фигуру Рачки мутными фарами, навстречу проехал автомобиль "копейка", салон которой был по горло набит пассажирами – того гляди, лопнет. Наружу надрывно рвалась песня о загубленной жизни.
«Опять Петька-оболтус с дружками развлекается! И когда только в армию-то призовут оболтуса! – подумала Раиса. – Может,  в суровой действительности человеком станет! И матери спокойней, если сын служит…»

Издали она увидела у колодца чьи-то фигуры. Замедлила шаг, чтоб отдышаться. Кудряшки выбились из-под шляпки, и голова имела неприбранный вид. Раечка остановилась поправить прическу.
Одинокий свет фонаря осветил бабку Марью и доярку Валентину, бывшую одноклассницу. Они обрадовались, увидев  у колодца Раису. Вот кто непременно перескажет им важные новости.
– Рай, не слыхала? Что с тёткой Нюрой-то? – спросила подругу Валентина.
– Помирает Нюра! – переведя дыхание, ответила Рая. – Батюшка причастить приехал.
Как всегда, она была осведомлена лучше других.
– Свят – свят! – перекрестилась бабка Марья и затянула платок на шее потуже. – Вроде не старая ещё.
– Сын Нюрин Степка доставил священника из города.
– Вот жисть-то! Одно мгновение! – Философски заметила Валя. – Горбишься, суетишься, а все одно – помирать! Вот и Нюра… Баню справить хотела… – Она поставила наполненное ведро с водой на землю. – И я загнусь, а мой ирод как пил, так и дальше пить будет! Не заметит, как вынесут, не очухается!
– Все – суета. Расчёт судьбы, промысел божий, – посочувствовала бабка Марья.
– Ой, Рая, да у тебя на голове… – вдруг увидела Валентина модную штучку и потянулась  к Раиной шляпке. – Красота! Это что же, мода такая?
– Племянница привезла, – важно процедила Раиса.
И снова оторопь взяла от  общественной ноши.
– Тебе идёт. Только чудно как-то мне, непривычно. Вроде и не ты это вовсе.
– Привыкать надо… к передовым тенденциям. Преодолеть леность души и мыслить по-новому, – Рая строго, из-под шляпки, взглянула.
Валя окинула взглядом статную фигуру подружки, и её взгляд уткнулся в Раечкины калоши в грязи.
– А по мне, лучше к калошам платок. Иначе…  не совпадает по стилю. Бабка Марья, что думаешь? – засомневалась.
Раечке стало досадно. Про шляпку племянница рассказала, а про калоши? Выходит, не стильно?
– Про Петьку слыхали? – переключила разговор. – Когда в армию позовут?
– Повестка пришла, сказывали. Вызвали в военкомат, с вещами, – ответила бабка Марья.
– Слава Богу. Может, в армии дурь выбьют из дуралея. Видали, на Мерседесе-копейке ночью гоняет, коровам спать не даёт.
– Недолго осталось чудить. Хоть мать поживет… – согласилась подруга.
Простившись, Раечка торопливо направилась дальше.

Дом тётки Нюры был неподалеку. Чтобы не пропустить самое важное, Раиса решила пройтись оврагом и сократить путь. Сдобная, в шляпке, проворно взбежала на хлипкий мостик. Боясь провалиться, цепко схватилась за ограду. С опаской ступая, двигалась в темноте, нащупывая ногами целые доски. Она шла наугад, ничего не видя перед собой, лишь калоши скребли о шершавый деревянный настил.

У дома болящей было многолюдно. Изо всех окон встревожено лился свет. Старушки в платочках печально замерли у ворот. Собрались  соседи, родные. Говорили вполголоса, перешёптывались, крестились и всхлипывали.
Когда к дому на мотоцикле подъехал Нюрин сын, бабки заголосили.
– Да перестаньте! – буркнул Василий, слезая с железного коня. – Чего раньше времени маманю хороните! – Богатырь скрылся в избе.
Раечка вошла через калитку во двор и тихонько перекрестилась. Незаметно сняла шляпку. Тряхнула кудряшками.

В комнате пахло ладаном.
Нюра лежала в передней, на пуховой перине, под образами. Её иссохшие руки, как сухие ветви, печально покоились на груди, на цветном лоскутном одеяле. Неприкрытая голова утонула в высокой подушке. Она тяжело дышала.
В соседней комнате приглушенно разговаривали. Горестно ожидали.
К больной вошёл немолодой седовласый священник. Лицом он был худощав и бледен. На груди поверх чёрной рясы висел большой серебряный крест. Впалые щеки, глубокие морщины по лбу, тихий взгляд ясных, глубоко посаженных глаз, размеренные движения настраивали скорбеть. Думать о вечном.
Войдя в комнату, батюшка перекрестился. Неторопливо достал Евангелие, зажёг свечи. Подошёл к болящей и взял ее руку в свои.
Нюра с трудом раскрыла глаза и увидела тёплый взгляд.

– Как величать тебя, милая? – спросил батюшка ласково.
– Нюра я, – прошептала больная.
– Стало быть, Анна.
– Записана Анной, а  все деревенские Нюркой кличут.
– А я отец Никодим. Пришёл, Анна, исповедать и причастить тебя. Крещёная ли ты, голубушка?
– Как не крещёная – конечно. Как без веры? – Нюра закрыла глаза.
– В церкви давно была?
– Давно ли, батюшка? На Пасху, Троицу с сыном в Храм ездили. Считай, на всех главных праздниках отметилась, – Она с трудом говорила. – А так…  Уж больно далеко церковь от нас, в город не наездишься.

Нюра посмотрела на отца Никодима:
 – А ты, батюшка, городской? – Больная всматривалась. – Лицо твоё мне будто знакомо…
– Понимаешь ли, Анна, смысл исповеди?
– Как не понимать! Грешна я, батюшка, – Нюрины глаза наполнились влагой.
– Скажи, Анна, перед лицом Бога, в чем  хочешь покаяться?
Нюра задумалась.
– Ох, батюшка, грехов много, а назвать их мне слов  не хватает, – тихо сказала.
– А ты не торопись да хорошенько подумай. Вот сейчас, чадо, Христос невидимо стоит перед тобой и принимает признание. Не бойся, не стыдись и ничего не скрывай от меня. Припомни поступки негодные да покайся в них искренне. Говори прямо о том, что сотворила. Господь услышит тебя и простит, – Отец Никодим согрел Нюру лучистым взглядом.
– Да вот, батюшка, какое дело…
Нюра шевельнулась в постели и поднялась на подушке повыше.
– Лежу я, почитай, сутки и вспоминаю. Никак не могу понять, батюшка, почему вчерась я еще на загривке бревна для бани таскала, а сегодня лежу трупом. Знаю, нагрешила. Потому как Колька – плотник – крепкие стропилы с балясинами припрятал, схитрил то есть. А как же мне баню строить? Вот я и решила, батюшка, Кольку на чистую воду вывести.
Болящая замолчала, тяжело дыша. Лицо покрылось испариной.
– Не со зла, батюшка, от обиды, – Нюра вытерла ладонями влагу.
– Я эти стропилы с балясинами год назад на пилзаводе выписала. Экономничала, крохи от пенсии собирала. В город за тридевять земель на базар ездила: то сливочки продам, то молочко. Очень мне баню охота новую, батюшка. Старая-то заваливается, печка коптит – по-чёрному топит. А он взял и… Эх! Вот я его – Кольку – и матюкнула. Да не просто, батюшка, куда послала, а в сердцах, – Нюра откинулась на подушке и закрыла лицо руками. – Каюсь, батюшка! Только как определить этот грех? Слово не подберу...
– Вспыльчивость это, Анна, гнев, раздражительность.
– Ох, батюшка, так вспылила! – Анна мотнула головой и стукнула себя в грудь кулаком. – Аж в глазах черным-черно стало. Думала, убью Кольку-заразу!
– Вижу, Анна, покаяние твоё не лицемерно, а действительно выстрадано.
– И на Польку гневалась. Её коза в огороде траву щиплет, так она, – коли не проследишь, ненасытную к моему забору привяжет. А моей ненаглядной козе-кормилице что ж, голодной ходить? Опять я вспылила. Ругалась с Полькой на чем свет стоит, батюшка. Даже сердце поджало. Выходит, опять грешна… – Нюра тяжело вздохнула.
– Вижу, Анна, твоё непритворство. Свидетельствую искренность твою и полное покаяние в содеянном.
– И злословила я, и завидовала. Какое непосильно благородное сердце нужно иметь, чтобы не завидовать Катьке, батюшка? – Нюра села на перине повыше. – Почитай, мы с ней одного года. Только она целую жизнь за мужиком просидела. Не работала, как я –  от лихой нужды, только по дому. Мой мужик рано помер. Простудился в колхозе на заготовках, скрутило его, сердечного, в миг преставился. Я с тех пор все одна – и дома, и на хозяйстве. Одна радость - мечтаю о бане. Так вот, в прошлый месяц почтальонша принесла пенсию. Мне три тысячи рублей, Катьке – три триста, потому как барыне полагается индексация. Значит, ей правители наши придумали, как жизнь подсластить, а мне, батюшка, кукиш с маслом! Как же я ей позавидовала! Вот думаю, почему так? Почему все благА жизни прямиком мимо меня к другим идут? Опять, выходит, недостойная я, грешила! – Нюра откинулась на подушку и горько заплакала, вытирая узловатыми кулаками  слезы.
– Слезы твои благодатные, Анна! Идут из самого сердца. Господь услышит тебя! Я буду молиться, – Глаза отца Никодима влажно блеснули.
– Ох, батюшка, говорите вы складно, сладко. Уху приятно слушать. Словно беседу веду  с самим Создателем. И на душе стало легко, приятно. И всё-таки сдаётся мне, я вас где-то встречала. Вы городской или нашенский? А откуда родом?
– Из Курманаевки – здесь, неподалеку.
– Я и говорю, лицо знакомо: светлое, благородное. И я до замужества там жила. И брат мой там, и племянник. Кустова я в девичестве. Может, слыхали?
– Кустова?
– Дом наш на пригорке стоял, в ряду первый. Около мельницы.
Отец Никодим задумался. 
– Так ты – Нюрка? – радостно вскрикнул.
– Говорю же, Нюрка я! А вы все – Анна, Анна! – Больная поднялась на локтях, подсунула под спину подушку.
Спокойное, невозмутимое лицо священника вдруг озарилось волнением.
– Нюра! А меня-то помнишь? Я Ваня. Ваня Молоносов! – Он сел рядом и взял в  руки серебряный крест.
– Ванечка? – охнула Нюра. Жалобно посмотрела в лицо, отыскивая знакомые черты. – Я  и чую, где-то встречались…
Она потянула одеяло, стыдливо прикрываясь. Суетливо продрала пятернёй волосы. Скрутила на затылок пучок.
– Что же ты, Нюра, болеть-то вздумала! Помирать собралась! – Отец Никодим рукой хлопнул себя о колено, вскочил. Возбуждённо прошёлся по комнате. Схватился за голову…
– Сама не понимаю, – прошептала Нюра. Её щеки пылали.
Они взволнованно замолчали.
В тишине комнаты было слышно, как потрескивает фитилек оплавленной свечки, освещая отрешённый лик Богородицы.

– Стало быть, ты, Ваня, священником стал, – Наконец, сдавленным голосом промолвила Нюра.
– Да, Нюра, священником… А ты, стало быть…
Свечка погасла.

– А помнишь, – Батюшка присел на кровати, взял больную за руку, – как сено ворошили, в телегу складывали. Ты сверху на возу, я снизу с вилами…
– Как не помнить, Ванечка. Душистое сено, сухое… – Нюра перевела дыхание.
– Колючее, за воротником скребло… – Отец Никодим повёл плечами. – Звезды помнишь? Острые, огромные, как блюдца… Летали…
– А ягоды в траве? На солнце запеклись… Я слаще не пробовала…
Они снова замолчали.
– Ты, Нюра, поправляйся, – справившись с чувствами, спокойно сказал батюшка. – А я буду просить Господа, чтобы он привел тебя исцелению. Сдаётся мне, ещё не все земные дела ты разрешила. Веруй и надейся. И Господа не забывай.
Отец Никодим подошёл к иконе и прочитал молитву.

Дверь приоткрылась. В комнату встревожено заглянула сноха:
– Батюшка, не надобно ли чего? Нет ли каких распоряжений?
  Плаксиво спросила у Нюры: – Как вы, маманя?
– Собирай, Вера, стол, – распорядилась Нюра и села в кровати, опустила ноги на пол. – Самовар заводи, неси пироги. Будем батюшку угощать.
Скрипнув, дверь мгновенно закрылась. И сразу же за стеной раздались суета, оживлённые возгласы и топот шагов.
– Не побрезгуйте, батюшка... Пойдёмте к столу.
Нюра ногами нащупала тапки. Медленно, опираясь о стену, встала. Отец Никодим протянул ей руку.

Забыв про страх провалиться, Раечка бесстрашно неслась по мосту. Ветки ивы хлестали лицо, мостик возбуждённо качался, стонал и скрипел, угрожая опрокинуть, но Раечка  не замечала опасности. Она со всех ног мчалась к подружке. Подбежав к дому Валентины, принялась что было силы колотить кулаком в окно. На стук в будке заворочался и сердито  заголосил пёс.
В избе спали. Вскоре в задней половине вспыхнул свет, метнулись тени по потолку, стукнула щеколда. На крыльце появилась Валя. Она была встревожена.
– Фу! Молчи! – приказала псу, который яростно служил хозяйке. – Раиса? Ты ли? Случилось что? – Невидящими глазами подруга всматривалась в темноту.
– Ой, Валя! Чудо! Настоящее чудо! – воскликнула Рая, задыхаясь. – Нюра-то… – Она перекрестилась.
– Что? Померла? – охнула Валентина и тоже перекрестилась.
– Тьфу! Не померла – ожила! – Глаза Раисы округлились от восторга. – Чудесным образом исцелилась. Батюшка причащал, к смерти готовил, а она встала с постели...
– Да ну?! – Подруга всплеснула руками.
– Пошла! С Божьей помощью! На дворе уж все собрались, часы считали… – Раечка тряхнула кудряшками. – А Нюра – глядь! – к народу выходит. Пироги, говорит снохе, ставь  на стол. Что-то я проголодалась…
– Так и сказала? Проголодалась?
– Вот те крест! Вся деревня в свидетелях! – Рая  размашисто осенила себя крестом.
– Да замолчи ты! – Валентина швырнула в не унимающегося пса чем-то тяжёлым. – Как? И пошла? Своими ногами?
– Своими – чьим же? Чудесным образом пошла! Я и говорю – Чудо! Неподдельное чудо!
– Вот оно – слово Божье, молитва благодатная!
– Лежу, говорит, уж почитай, два дня не кормлена. А ещё баню строить.
– Так и сказала? Баню строить? Ну, чудеса!
– Вот что значит, истинно веровать!

– Как бы и моего ирода от зелья отвадить… – размечталась Валентина.
– А ты верь да молись. И к батюшке сходи. На все воля Божья. Чудо! Истинное чудо! – запричитала Рая. – Ладно, я побегу, скажу бабке Марье, – засобиралась она, спохватившись. – Завтра в город поеду, в храм, мне вставать рано. И ты иди, застудишься, – увидела у подруги босые ноги.
– А шляпка? Где твоя шляпка? – вдруг заметила Валентина.
– Ах, эта шляпка! – Рая тряхнула кудряшками. – Платок лучше – к калошам!