СКАЗ про людей да лошадей

СКАЗ
про людей да лошадей.

Гои вы еси, добры молодцы, славное племя русово!
Услышьте сказ сей, да будет он вам примером да раздумьем, младой поросли в назиданье, а старцам древним да мудрым – чтобы сказывать было что.
Всяко было до того времени – и худо и добро, и раздоры были и лад на землях.
Случилась как-то война суровая росичей славных с племенем дойчевым, корней своих забывшим, да власть над миром поиметь возжелавшим.
Стали понимать дойчи, что путь их к мудрости слаб да неторен, ибо забыли мудрость предков, семя их ослабло, да всходы давало слабые да немощные, и жены их глаза не радовали красой да голосом, и дети их хилы были и надежы не внушали.
А у русичей все на славу – и воины сильные и могучие и плодят они богатырей, силою да умом великих, да жены их – глаз не отвести, да мудрость предков чтят, хотя и гонимы за сие. Да только жизнь у русичей не ладна – то князья поделить стол не могут да боги от них отворачиваются на такие дела глядя, то голод великий наступает, потому как воюют все промеж собой, а землица-мать тоскует по руке мужицкой да сохе.
Был в то время у русичей князь единоличный, через убийство да ссылку братьев своих да бояр думских власть захвативший, воинов могучих да славных в остроги заточивший, да опричь себя силу тайную создавший, чтобы могла она ему наушничать, кто ему в соперники годится, чтобы того потом в остроги те подалее и сослать.
А дабы соперники силу его видели, стал он заключать миры с соседними землями, да и с племенем дойчевым тоже заключил, что де, не будут они нападать на землю русскую, да правления его оспаривать.
Да только нет правды в улыбках дойчевых, хитры глаза их, когда улыбаются, ибо не улыбка то, но оскал.
Поправ слово собственное, да договоры презрев, напало племя дойчево псом коварным да коршуном злым да быстрым на племя русово, междоусобицами вечно раздираемое, посчитавши, что слабо оно да немощно и воить его легко будет, и да ну его клевать да рвать на части.
Многих побило, многих в плен взяло. Много жен русских попортило, а что не смогло испортить – поубивало. Много воев славных русских полегло на бранях.
Стонала земля – матушка Русь Великая от тяжести непомерной да горькой. И наливались озера водой соленой, да не водой - слезами людскими.
Устала от горя Русь и высохли слезы, онда ярость поднялась неукротимая.
Вспомнили князья, чему деды их учили, да зачем им мечи дадены – против себя ли самих воить али псов иноземных изгонять да калечить. Поднялся тут народ весь русский, на медведя, хозяина таежного, средь зимнего хлада разбуженного, похожий. Да как начал он мять псов иноземных, лающим языком вещающих, да начал им хребты ломать, да зубы сворачивать. А псы-то дойчевы, зайцев, да птиц степных легко доселе добывавших, да опьяневшие от такой легкой добычи, кидались ошалело на хозяина таежного, да клоки с его боков рвали. Да не рассчитали они мощь Воеводы Сибирского. Стал он их гнать да до самой межи земли русской, да и далее, до самого гнезда дойчева, попутно земли от заразы черной освобождая. Свалил медведь русский пса черного дойчева, да хребет ему и переломал. И ушел восвояси, ибо не было ему нужды до чужих земель. Своя берлога теплее.   
Четыре долгих солнца черных бились русичи с дойчевым племенем. Многих славных да мудрых потеряли. Многих, да не всех. Стали возводить заново дворцы лепные, ворогом порушенные, до дороги прямые да ровные, да мосты гибкие. Стали человеков в небо запускать, чтобы рассказали те Богам, про славу Руси.
Прошли годы. Уж почти и стерлась память о былых битвах, а зазря. Псы-то немецкие, недобитые, восстали. Поперву раны зализывали от когтей медвежьих, да скулили жалобно. Долго кровью черной харкали, да зубы отращивали заново. А потом и порыкивать стали. Сначала невзначай, по ошибке, а потом и в голос, да вроде в никуда, в пустоту, а только в глазах прищуренных злоба затаилась лютая, да огонь мести пылал неукротимый. Не давало им покоя племя русово.
Дойчи сами глупы, да пришли к ним ведуны хазарские, да научили, как землю русскую воить потребно – хитростью, да обманом.
И сказали им хазары: Нельзя с росами в открытую биться, ибо непобедимы они духом. Дух у них – главное. Вот его-то и сломить надобно, тогда они и воевать не станут, а сами вас на престол и пустят, еще и просить будут. А уж мы-то вам златом поможем, да только прирост какой от него будет нам отдадите.
Согласились дойчи на условия эти, да науку такую мудрой признали.
И стали они послов к русичам засылать – дескать неправы мы были, что воить хотели, не будем более, да возьмите гостинец от нас заморский, деткам вашим на потеху, старцам на умиление.
Яр медведь русский в битве, да отходчив, да забывчив, ибо сердце доброе да большое имеет. Принял гостинцы. Стала поросль русская в штаны заморские рядиться да меды иностранные слаще ей казались, да привыкла враз, а потом уж и требовать стала.
Перестала наука воинская первой наукой быть среди воинов подрастающих, стали они, чтобы похожими на иноземцев быть, друг другу глазки строить да женами себя представлять.
Молчали старики мудрые на сия глядя, ибо сами когда то штаны заморские своим детям вручили, от подарки иноземного не отказавшись. Скорбью наливались сердца их, да тоской великой. Говорили:
- Да разве для этого гнали псов дойчевых с земли нашей? За это ли вои русские гибли тысячами великими? Для того, ли чтобы пес дойчевский строил сейчас клетки для медведей русских? Хозяева ли мы земле своей? Указ ли мы детям нашим?
Молчали Боги, ибо не слышали их росичи ранее, что теперь сказать им? А князья, уже к тому времени не Богами ставленые за коном стоять и чтить его должные, а назначаемые тайно княжествами иноземными за злато хазарское русской землей править, делали дело свое, ведомо определенное да черное.
Обнимались они и целовались с послами иноземными, да бояр думных под стать себе выбирали. Коли шел кто супротив слова княжеского, да указавший однажды князю место его за коном, того казнили тайно, либо в острог ссылали во хлад сибирский, дабы не смущал князей муками душевными совестливыми.
На году пятьдесят восьмом от победы великой над племенем дойчевым, пришли князья ихние да бояре дабы воить землю русскую. Да не мечом и силой, но златом хазарским.
Интерес возник у них до дыхания земного, в недрах земли русской хранящегося в больших количествах, ибо выдохнула к тому времени все земля немецкая, да не могла уж далее дышать спокойно да размеренно. Решили они духа земного русского себе взять, да в недра влезть, чтобы русичам меньше осталось.
Явились они пред очи князя русского и стали просить:
- Дай нам духа земли русской, ибо истощилась сила земли нашей и имеем мы нужду в этом великую. Да помни, как мы детей твоих штанами наделили, да медами поили заморскими. А мы тебе за это злата дадим да серебра превеликое множество.
Князь русский молву иностранную без толмачей внимавший, согласие свое дал. Да порешили они создать воинство совместное из дойчевых богатырей да русичей славных. Править воинством надлежало совместно да на равных немецкому рыцарю наемному, да русскому богатырю, особенности местные знавшему.
И стали они править.
Да чтобы сподручнее было землю русскую воить, накупили каждый из них по табуну лошадей, на коих пахать решили, корни да коряги с пути убирать.
Взял русич поперву коней двух: одного старого, да тяжеловозного, дабы можно было на нем товары разные да полезные возить и в обоз складывать, породы молдаванской, тяжкой на язык, да могучей силой своей славной.
Второго взял конька молодого да необъезженного, но грамоте и письму в монастырях обученного, без племени, но вдумчивого, да толковать значения тайные словес витиеватых способного, роду степного казацкого вольного.
Поставил он им провианта, овса казенного, по паре мер, ибо экономию хотел в живот заиметь, - хотя и не дохли, но и резво не бегали.
Стали они втроем зачин делать, да место осматривать, где дух земной затаился, да способы извлечь его выискивать.
Призрели они себе место, где богатырь сидеть мог, да палицу свою воинскую с одной руки могучей да на другую перебрасывать да силу укреплять, да коням место где было бы, чтобы обоз копить, да бумаги мудрые да хитрые справлять.
Худая конюшня подвернулась, да сени хлипкие, в зиму хлад пропускавшие, да весной от хляби небесной не спасающие, ан стояли там, ибо казенные запасы в расход пускали. Так и жили – богатырь обед скудный обедает, тут и кони сеном хрустят прелым, да все ж не в обиде были, ибо разумели - за каждый сребреник потраченный на провиант сладкий, спросит воевода строго.
Воевода же росский, хотя бы и рядом был, да не имел интереса особого до богатыря, все думал-де, сам выберется, да воить научен, да в речах грамотен.
Только не видел воевода тот, что богатырь-то от сохи рукам своим отдыха не давши, поставлен был мысли мудрые да хитрые рядить. Не приучен был, то как мог, так и рядил.
А рыцарь немецкий далеко не стал в мраз сибирский забираться, въехал в хоромы боярские за золото хозяйское, без меры расточаемое, да в городе стольном, где сам князь росский суд рядил, да за коном стоял:
- Вон-де, видишь, княже, и я тут у тебя пред очами стою, тот самый, которого ты допустил землю сибирскую воить, да дух земной на злато менять. А я-от умнее оказался, пока холопы твои во мразе гнутся, да от хлада и стужи им дышать тяжко, я красивый, да упитанный, сижу да во трудах-де.
Рыцарь тот немецкий слаб был телом, истинно дойчев сын, ликом красен, ибо кровушка выход искала из тела больного, да не находила. Потому и решил от себя внимание увести, а глаза порошить иным зрелищем, росичам приятным, да себе полезным, - чтобы молву росскую разуметь, купил он себе на торжище стольном кобылку, толмачами княжескими обученную речь иноземную понимать да росичам передавать после. Да чтобы образом своим народ росский не смущать, кобылку-то привел он всем на зависть – грива-то белая, как след млечный на небе, бедром крута, да грудью мощна. Ноги токмо породу не чисту выдавали, да на то глаза не было, потому как ходила в попонах все заморских, на том и сошлись.
Радела кобыла светлая за дело дойчево не на живот, а на смерть, очень уж ей овес иноземный по вкусу пришелся. Отъелась на харчах заморских, бока округлились, щеки покраснели, грудь колесом выгнулась, спесь с губы нижней потекла слюной густою. Стала она на своих товарок по стойлу покрикивать, кого за бок укусить, кого копытом лягнет – вон-де, кто меня кнутом стегает – сам рыцарь дойчевский, а вы тут, безродности рядом ходите, а ну, быстро работать как я скажу, а ежели кто поперек встанет – вмиг рыцарю пожалюсь да слезу пущу, обижают-мол, так он вас быстро на колбасу пустит. Застращала всех вокруг, да и не стало ей противников никого посреди коней, да кобыл в том стойле, где рыцарь дойчев дела правил.
Время прошло, да настала пора злато делить от духа земного торговища добытого. Сели в круг богатырь росский да рыцарь дойчев, а тут и воеводы да князья нагрянули, пира потребовали да слова отчетного, куда сена да овса столько мер ушло и что с этого прибыло потом.
Ан считать то и нечего враз стало, потому как кони дойчевы сена сколь не жрали, столь топтали копытами, а овес меру жевали, а две на землю сыпали. Да и рыцарская челядь многие мошны золотые к рукам прибрала, да на коней росских вину спихнула – мол, худые кони у росича, да и довезти не могут, да удержать при себе.
Хмурили брови князья росские, да улыбки с лиц не снимали хозяева рыцарей дойчевких, токмо удумали они разбор счинить, да виноватых на кол садить.
Заперлись в тереме, да порешили свое. А на завтра уж с криком и позором росский князь оттаскал прилюдно богатыря своего за кудри, да пинком, подобно как пса, за плетень и выгнал. А дойчи своего рыцаря больным сказали, да другого тихомольно прислали, помощь-мол, оказать требно.
Князь росский думал-думал, да никого по требе не оказывается опричь него, которому доверить можно. А бояре, в злате дойчевом интерес шкурный имеющие, ему нашептывают – смотри-де, княже, сколь велика вотчина твоя, да полно там богатств великих да разных. Не ставь ты контроля своего жесткого, поставь какого-нить человечишку завалящего да ненужного на ином месте, чтобы сидел как дурень деревянный, да ворон пугал. Он тебе и докладывать будет и мыслей своих страшиться станет, а потом, как надость в нем пройдет, сошлешь его, куда Макар козлов не гонял, да и делу венец.
Размыслил князь, правь признал бояр хитромудрых, да и нашел болвана требуемого нежданно – ехал по дороге, а тот сидел и в луже грязной отражение свое бледное рассматривал, да лысину розовую поглаживал и собою любовался, да мечтал о девке дворовой княжьей, чтобы заволочь в куст, а там уж и рассказать ей, как он велик при дворе княжеском.
Подивился князь глупости такой несусветной, да встрепенулся – а ну как ежели он чепуху такую в голове про себя держит, так сколь же он сумеет дойчам голову забить величием своим мнимым. Расхохотался князь, представив, как кобыла ученая весь бред такой толковать дойчам будет, а уж натешившись, взял болвана с собой во двор, а там уж и суть ему растолковал, что ждет от него.
Возгордился болван, лысина порозовела от важности, живот втянулся да мысль вся глупая от того на лицо вылезла. Выпучил глаза, руки растопырил, пальцы разогнул да так в стойло и вошел, плетью княжьей помахивая. Долго ржали кони, картину такую увидевши, благо люди ржания конского не разумеют, да делать нечего, стали ярмо новое возить, да болвана по приемам да баням раскатывать.
А уж болван-то раскинулся – привел своих коней в табун, да спесивых, тупых и к делам не  приученных, все норовящих кус чужой умыкнуть. Мечту свою болван наконец исполнил – хватанул девку дворовую княжескую, да в баню ее, да как начал там свои погоны да ордена княжеские показывать, да пальцем считать, сколь князь злата ему отмерил. И снова ржанье слышалось в округе конское. А уж девка как удивилась – так и описать нельзя, всяко бывало при дворе княжеском, но чтобы орденами перед ней в бане трусили – так то в первый раз случилось.
Правил болван делом несвойственным, как разумел, только за счет дюжи конской и выплывал. Влезет, бывало, по дури несусветной в навоз конский, да как начнет носом воротить, дескать, смрад стоит неприятельный, да как смели, кони дикие, лепешки свои у крыльца разбрасывать, а ну, подать-ка плеть сюда. Да направо да налево хлестать начинает с замаху.
А иной раз как увидит, как конь какой навалит кучу поболее его, так и зависть охватывает на силу конскую недюжинную. Схватит коня за узду да в ухо ему кулаком и ткнет – что, мол, морда конская, живешь хорошо? Жрешь сладко да много, раз кучи такие валишь? А вот тебе, получай, от щедрот.
Бунтовали кони, обидно им было, что хозяин морду бил, да только ключи от кормушки были у болвана, - роптали, а ярмо тянули. Токмо по ночам в стойлах на горечь в овсе жаловались, да друг другу раны от плетей зализывали.
А утром снова в упряжь, кто в телегу, кто в плуг, кто в коляску барскую, да улыбаться во все зубы, иначе за хмурость можно было и зуботычину получить.
Дойчев богатырь тем сроком уж в стольном граде осел, да порядки новые ввел. Коней прилелеял, откормил да на сторону свою и расположил. Ужо те возомнили – по княжеским улицам все ж ходят да лепехи на самую главную площадь человеческую разбрасывают. Плевать стали жвачкой сенной на товарок своих, что в севере тот же гуж тянули, а уж потом и от гужа тихонько отошли – а зачем тянуть, ежели и так от пуза кормят. От гужа, как ведомо, и кони дохнут, так чего рвать, если можно на другого ответ переложить.
Воил-воил дойчев рыцарь дело свое темное, хозяевами заповеданное, да токмо не удержался от соблазна. Скрал долю малую да заметную. А не знал того, что уж и псы исковые княжьи за ним из подворотен следят. Донесли, само-собой, князю росскому, что-де ворует, мол, дойч поганый.
Князь росский на расправу быстрый, вызвал дойчева рыцаря, да удавиться ему и предложил. А тот в отказ – не я, мол, брал, а росский боярин не уследил, вот злато и ушло, а куда – того мне не ведомо.
Выкинул росский князь рыцаря за рубеж земель своих, да дойчам на науку. А те уж и извинения слабые приготовили – не углядели, мол, прости уж, да вот тебе новый, еще более обученный да приглядный.
Пришел новый – ликом чернобров, широк в плечах, кровей росских, да воспитанный токмо на лад дойчевский да златом хазарским умащенный. Жену имел дойчевых кровей, - сжалилась когда-то дура какая-то, да на порог пустила, обогрела, сладким медом напоила, да к жизни на белых полатях приучила. Вот и решил он, что стал он теперь дойчем чистокровным, да жизнь разумеющим. Только помнил ворог, как его в конюшнях росских тряпками ссаными по углам гоняли, потому как заморыш был да неказист, так с тех пор и ненависть лютую ко всему росскому заимел. Уж тут он и решил себя поруганного когда-то отвоить, да себя показать, каким стал на злате чужом.
Как с порога стукнул кулаком по столу, аж все стойло и задрожало. Выскочил на улицу, одного коня поймал – да в морду прилюдно, что аж пал конь на земь. Науку свою показал, чтоб боялись кони да безропотно подчинялись. Кого напугал, кого на колбасу отправил, кого в поле выгнал на смерть голодную.
Делом наипервым всех коней с собой перессорил и стали они кусать друг друга из страха. А кто и радость в таком нашел, так тот сам с винной головою пришел, корми, мол, только, а я уж тебе служить буду в делах твоих любых. Увидел дойч, что нет лада в конях, а только раздор да блажь, да смекнул, что уж таким то табуном управлять легко будет.
Болвана сразу в оборот взял – а чего это ты, говорит, в таких палатах живешь скудных? Смотри, как я живу, так и ты живи. Злато, оно же казенное, трать на себя, тогда и уважение иметь будешь. А кони – это так, кони, мусор, подох кто – что за беда. Таких коней – дикие табуны под окном носятся. Не думай за них, про себя заботься. А править я буду.
Думать про себя всяко приятственней, нежели чем про других, а уж тем паче, ежели конь кучи больше тебя кидает, сволота такая. Пускай ты не можешь кучу навалить как жеребец молодой какой, так можно ведь через плеть заставить себя почитать. Да и себе самому успокоение великое, ибо уж не рыцарем княжьим себя сознавать надобно, а самое малое – князем, пусть даже на болотной кочке.
Разошелся болван, хоромы поставил себе - ровня княжьим, карету купил, старую жену со двора согнал, да новую взял, а с ней и всех отпрысков ее холить начал.
Смотрели кони на весь этот смрад людской душевный, да диву давались – ежели он своих со двора согнал, да чужих приветил, как же он с табуном поступить сможет, ибо кони то все разные, у каждого норов свой да голос. И поняли, что болвану-то все равно, конь либо человек, потому как не видит и не знает ничего кроме себя любимого да розового.
Страшно стало коням. А уж когда пару особо норовливых дойч на колбасу пустил, так уж и вовсе обуяла их безысходность. Притихли в стойлах своих, уже не слышно ржания былого, уже не всем табуном на поляны выходили порезвиться. Сбивались в группки, а то и поодиночке горе горевали, да все в думках своих жалю и выпускали. Да и как вслух, когда рядом рыцарские приспешные стоят да ушами прядают – кто, где, чего сказал, кто, где, с чего заржал, кто, чем пожалился товаркам своим. Знали наушников, да сделать ничего не могли – спины плетьми битые горели сильно, а наушные аж лоснятся от овса дармового, из чужих яслей забранного.
А уж наушники как старались – и не описать. Только конь какой рот откроет, а те уж дойчу либо болвану доложат. А ежели и рот никто не открыл, так придумают, да доложат.
Выслушает болван коня наушного, да виноватого то в табуне отловит, к себе пряником-то и поманит. Подивится конь, да идет, нечего делать, хоть и не ждет добра. Подошел, болван ему пряник в рот-то и засунет, конь и стаял весь да от преданности за гостинец шкурой аж дрожать начинает. Болван улыбается, по холке гладит, а другой рукой плеть тянет из голенища. Сунет в зубы сахарку кусочек, да пока конь от сласти тометь зачнет, как огреет его плетью по спине, аж слезы брызнут. И пока конь от удивления пешит да ушами прядает, охаживает его с оттяжкой – как смела, морда конская на меня ржать, да лепехи крупнее моих кидать на мостовую, знай свое стойло колбаса гнилая.
Сносит конь, куда убежишь из загона, слеза от боли и обиды великой глаза застит, а молча стоит, потому как знает – начнешь оправдываться – еще сильнее получишь.
А иной раз развлечение болван с рыцарем устроят – вызовут кобылу, у которой жеребца нету, а жеребят пара-тройка, да ну на ней отыгрываться. С одной да с другой стороны плетьми отходят, а потом овса меру урежут, а ежели еще и улыбаться перестанет, так и совсем на тягло поставят. Кобыла в слезы, от устали еле ноги волочит, грива спутана, колтунами заросла, жеребята уж не скулят, молча стоят да исподлобья на издевание такое над матерью смотрят.
Долго так было, долго творилось действо черное да неприятное разуму лошадиному. Многих сгубили, многие сами сбегли в степи вольные, многих на колбасу пустили. Уж и про дух земной, кой воить пришли, забыли, потому как раз впряженные кони потащили хомут, то и спрашивать нечего – тянут и тянут, чего тут интересного. Пусть идет все само-собой, пока идет, а случится что – еще пару рыл выберем да под нож пустим, мол, они виноваты, их и режьте, дело-то казенное.
Только случился один раз бунт великий, встали все кони на дыбы, не вынесла душа конская издевательств немерянных да неправедных. Велика и страшна ярость лошадиная необузданная. Лавина великая тел конских колыхнулась, да в миг сошли улыбки с морд наушниковских. Порскнули было убечь, да куда там.
Окружили окаянных, на земь свалили, да топтали долго. Уж и не ведомо, кто первый кому череп проломил копытом, а только когда отошел табун в сторону, а уж и не видно было, кто в пыль земную втоптан был, кто с грязью смешан, будто и не было наушников никогда. Кровь только кое-где проступала из земли, да шерсти клоки летали по ветру. Молчал табун, ибо не было жали в сердцах истерзанных, гнев и ярость полыхали, подобно зареву в душах лошадиных. Омыли копыта кровью предательской, да только мало этого для спокоя. Двинули к палатам хозяйским.
А дойч и болван спят безмятежно, не ведают, что смертушка их уж у дверей стоит. Наперли на дверь, лопнула доска, не сдержала напора копыт крепких. Влилась волна конская в опочивальни, да всех, кто был там и потоптали без разбора и судовища. Долго еще били кони копытами уже по пустому месту, что от болвана да от дойча осталось, уж и пыль кровь затерла, а не унять было гнев животный да дыхание тяжкое ярое.
Разбрелся табун по местам да весям разным. Кого люди приютили, кого в рабство угнали, разно случилось со всеми. Кто-то потомство дал, кто-то никого после себя не оставил, потому как забили работой тяжкой силу конскую.
Да только и в наше время еще можно встретить мятежную душу лошадиную, которая ни седла, ни стремян, ни пут не выносит.
Сказ сей рада мало имеет, да всем в назидание сказывается, как и мне сказан был конем одним в напутствие перед тем, как ушел он в степи, травой сочной богатые. Люди разные есть, а лошади тем паче разные, да только жить им вместе на земле Божьей, так и блюсти друг друга след.