Триптих на тему ЗК

  Гулкие стальные переходы. Шаги на них далеко разносятся по лабиринтам бесконечных коридоров, где они, сливаясь с другими шумами, образуют странную ни на что не похожую музыку, вызывающую чувство тревоги и беззащитности.
  Тусклые грязные лампочки освещают мрачные стены, и  невозможно понять кто, когда и зачем мог их выкрасить в такой невероятно отвратительный, не понятный никому цвет. 
  Огромное количество  массивных железных дверей, старых, но очень крепких, имеющих множество замков, засовов и прочих хитрых приспособлений, не дают человеку даже намёка на возможность убежать. И каменные ступени лестниц, истёртые бесчисленным количеством ног, прошедших здесь когда то людей, и высокие полукруглые потолки, говорят о старости этой постройки.
   Воздух здесь состоит из невероятно сложного коктейля, состоящего из запаха дрянной, плохо сваренной пищи, общественного туалета, немытых человеческих тел, плохого табака и еще множества ни кому неизвестных  и не совсем приятных запахов. Всё это говорит о том, что здесь долгое время живет колоссальное количество людей.
  Решетки. Это просто выставка всевозможных решеток. Тут они повсюду: большие и малые, сетчатые и из толстенных стальных прутьев, на окнах и дверях, гладкие и армированные, реснички и намордники, очень крепкие и очень надежные - чего только не придумают люди, что бы ограничить свободу себе подобным. От сотворения мира, сколько существует человек, существует и тюрьма и не было ещё в истории такого случая, чтобы она пустовала. Любого человека, попавшего сюда за дело или по навету, тюрьма меняет раз и навсегда, а вот в какую сторону  зависит от его ума, характера, силы воли и темперамента.
  Невероятная скученность, антисанитария, недоверие не только к себе подобным но и вообще ко всем людям, ожидание лишения свободы на долгие, долгие годы, тоска по дому и своим близким, и  конечно же огромное желание выжить, воспитывает в сильных людях невероятные возможности и силу характера, слабых же тюрьма без сожаления ломает.
   Ну кто на воле может из одной спички сделать четыре? Кто сделает колоду карт из любых подручных материалов, а предметы обихода из хлеба? Кто из духовой трубки попадёт хлебным шариком с ниткой в проём  решетки противоположной камеры, находящейся на расстоянии тридцати - сорока метров?
  Воистину человек может многое, если не всё и никакие стены и режимы не в состоянии остановить его, как нельзя остановить саму
     В описываемые времена ещё небыло такой чудовищной скученности в тюрьмах как в последующии девяностые. Ещё выдавали матрасы, подушки и одеяла, ещё надрывалось тюремная радиоточка пионерской зорькой и длиннющими классическими операми, но в воздухе уже чувствовался запах перемен, который манил и одновременно пугал этих лишенных самого дорогого, что есть у человека людей – свободы.
  Вот в таком месте, в середине восьмидесятых годов двадцатого века, в одной из камер второго этажа, наступило утро.   
                1
               
  Саня проснулся окончательно, но вставать не торопился. Сквозь смеженные веки, он наблюдал, как обитатели камеры вкусно поели, сладко попили, все как один  проигнорировав тюремную баланду.
  Ещё бы – вчера, сразу четверым, обломились передачи, и камера наслаждалась изобилием и покоем. Но такое случалось довольно редко, чаще всего люди съедали все, что им давали и потом, они, сидя на нарах или за столом, курили махорку и вели бесконечные разговоры, на тему – кому, за что и сколько дали.
  Этот ритуал, неизменно соблюдался уже в течение  довольно длительного времени  и порядком надоел не только Сане но и по всей видимости всем обитателям  камеры без исключения. Что ж приходилось мириться и уповать на скорейшую отправку в зону, пока мозги окончательно не закипели от всех этих тюремных прелестей.
  Наконец  праздник  пуза закончился, уступив место бессмысленным и нуднейшим беседам, которые были совершенно никому не интересны, включая и самих участников.
  Из двадцати четырех сидельцев, пожалуй только у пятерых наблюдался огонек в глазах и интерес к жизни, остальные же тупо ждали, когда их помоют, покормят и отправят на зону – стадо. Он не осуждал их за это понимая, что каждый сам волен выбирать, как ему жить, а то глядишь, как бы  самого судьба не загнала бы ненароком в консервную банку.
   Кто лежа, кто сидя, свернув здоровенные самокрутки с отвратительно пахнущей прелым сеном махоркой и разом закурив, горемычные зарядили своё бесконечное бу бубу,бу бубу… Саня обречённо вздохнул – началось в колхозе утро.
   В окно игриво заглянуло апрельское солнышко, и прорвавшись через все решетки и многочисленные пакеты с едой, оно проявило на столе, двери и стенах камеры замысловатые, решётчатые тени. В солнечных лучах, метеорами засверкали  пылинки, галактиками заклубился густой, махорочный дым и сразу стало труднее  дышать. Саня закашлялся, повернулся на бок и покосился на лежащего рядом соседа.
                2

   С Котом, как называли его в зоне, он познакомился ещё прошлым сроком и не то что бы дружил с ним, просто однажды в трудный момент, он выручил его – одолжив ему денег, в уплату за карточный долг.
  Кот  не забыл добра, и встретившись в камере с Саней, обрадовался ему, как родному. Позднее, просидев бок об бок около двух месяцев, они сблизились в серьез, и уже почти не могли обходится друг без друга, к тому же были они примерно  одного возраста и одинаковых взглядов на жизнь, что было совсем не маловажно в этой системе.
  Вовка Кот был человеком очень яркой и запоминающийся внешности. Все пальцы его рук были унизаны синими вытатуироваными перстнями, а на веках горделиво красовалось – не буди, они спят.
  На груди наколоты розы ветров, на спине – бой Пересвета с Челубеем и довершало картину надпись на ступнях ног – они устали ходить под конвоем. Сокамерники, что попроще, со страхом и изумлением смотрели на эту ходячюю галерею, к тому же Вовка был человеком дерзким и чрезвычайно вспыльчивым.
 - Оёй, на шхуне – Саня затормошил за плечо, завернувшегося с головой в одеяло соседа.
  -А, что? – Кот высунул голову, смешно тараща сонные, серые на выкате глаза.
 - Вставай пришел. – Саня чиркнул спичкой по коробку - Сейчас проверка будет, – затем он сунул ему в рот сигарету, дал прикурить и потом уже прикурил сам.
 Как по команде, к ним сразу подтянулись двое молодых парней. Обоим было лет по восемнадцать, девятнадцать, не больше, но они уже успели отсидеть на малолетке по сроку.
  Их обоих звали Женями, оба родом были с одного микрорайона, да и похожи были друг на друга, как две капли перцовки. Друзья  не разлей вода, знакомые еще по воле, и соперничая во всём и всегда, они и в камере старались конкурировать по любому поводу, что не мешало им оставаться добрыми друзьями.
  Отталкивая  и перебивая друг друга,  стараясь произвести на окружающих наибольшее впечатление, они зашептали поминутно озираясь во все стороны и делая при этом таинственные глаза:
- Сейчас один ложкомойник знакомый, тусанул нам между мисками, чаю в целлофане… не чифир конечно, но все же…
 -Ну ка, ну ка –  Кот заинтересованно взял пакет и осторожно развернув его хищно принюхался – чаем пахнет, – радостно сообщил он Сане  – в натуре чаем. -  и  покопавшись у себя в подушке, он достал из её недр довольно большую полукруглую  белую таблетку и понизив до шепота голос пояснил своим приятелям: - Теофедрин.
  Кот, не был болен ни астмой, ни другими, как говорят в тюрьме, профессиональными заболеваниями, которым в сущности и преднозначалось это лекарство, но зато он имел обширные связи среди банщиков и другого обслуживающего персонала, у которых он и выменял накануне несколько таблеток, на почти новую, норковую шапку.
 Здесь в тюрьме она была не нужна ( всё равно на зоне отберут ), зато на воле, куда частенько по амнистии или по концу срока освобождался этот самый персонал, норковая шапка была дефицитным и весьма дорогим товаром.
 - Вскипятите все вместе, да смотрите аккуратнее, - Кот строго глянул на обоих Женек - а то скоро проверка - и наблюдая за тем, как они быстро и умело заворачивают в трубку газету и целофан, он наклонился к Сане поближе и с завистью тихо произнес – смотри  какая молодежь пошла – корову без подставки изнасилуют, совсем как мы  в молодые годы – и  весело рассмеялся, заглядывая другу в глаза.  День обещал быть удачным.
                3
  Проверка. Проверка это некий ритуал, который соблюдается неукоснительно всеми уже многие годы и если для администрации это тяжкая обязанность, прописанная внутренними правилами тюремного распорядка, то для камерного люда, это время, когда можно попытаться решить, свои насущные проблемы.  В камеру заходят сразу два дежурных помошника начальника тюрьмы, сдающий свою смену и принимающий.
  Они пересчитывают заключённых несколько раз, для верности и за тем спрашивают, нет ли кого ни будь жалоб, кто хочет записаться к врачу и т.д.и т. п., а зэки, в свою очередь просят бумагу, на жалобы и заявления, иголку с нитками, газеты, ножницы и прочую нужную и необходимую им мелочь. Иногда, когда встречаются хорошие смены, некоторые отдельные экземпляры  из отчаянных сидельцев, отваживаются на двусмысленные и опасные шутки, и сегодня Коту предоставился именно  такой редкий случай.
  Едва  успел майор, из принимающей смены, сосчитать и задать вопрос о жалобах, как в перед выдвинулся Кот и встав по стойке смирно, он четко и громко по военному произнес:
 – Гражданин майор, решка не подпилена, машка не подкопана, к побегу не готовы...
  Камера задрожала от хохота. Не много найдётся в камере поводов, для такого смеха и ЗК, как могли запасались хорошим настроением впрок.
  Заулыбались офицеры обоих смен, поправляя без надобности свои фуражки, засмеялись их коллеги  рангом пониже,  и только один мордатый прапорщик Копылов, злопыхатель всему и вся, страдающий видимо с большого перепою, попытался одернуть наглеца, но на него недовольно покосилось начальство и он в замешательстве запнулся, сконфузился и замолчал.
   Утро плавно перетекало в день, а день грозился стать историей, становясь в ряд  таких же тусклых и однообразных дней. Прогулка должна быть только после обеда и  никаких  более или менее значимых событий непредвидилось, как вдруг окошко на двери открылось и мужской, хорошо поставленный голос, громко и чётко произнес: - Осужденный  Чибизов.
  Саня быстро вскочил и  торопливо, не попадая ногами в тапочки, кинулся к двери: – Александр  Петрович.  Он  заученно назвал статью, начало и конец срока, а в ответ услышал долгожданные слова:
 – С вещами, на выход.
  - Наконец то – Саня, вытер ладонями сразу вспотевшее счастливое лицо, и достав из под шконки свои сидора, начал лихорадочно собирать вещи.
 – Не торопись дружище, время ещё есть, – Кот присел рядом – раньше двух  всё равно не выдернут - и нагнув голову поближе к приятелю тихо прибавил – я то думал  может быть нас того, вместе, на этап то.
  Саня с удивлением посмотрел на приятеля. Не в его правилах было выражение, каких бы то ни было чувств -  тюрьме это могло быть запросто расценено как слабость, но уже через секунду, справившись с собой и пошептавшись о чём то  с обоими  Женьками, Кот был уже среди  сокамерников.
  Этап ждали все и поэтому готовились к нему основательно, загодя. Всем  не хватало множества элементарных вещей, кажущихся для вольного человека пустяками, но в зоне мелочей не бывает, и  по этому друзья старались спрашивать для Сани, решительно всё, что нужно для повседневной жизни. Трудно отказать хорошему человеку, идущему на этап, особенно если для него стараются такие мастера своего дела как Кот.
  Не прошло и двадцати минут, как они уже вернулись, неся с собою пакет с салом, кулечек с конфетами, мыло, конверты, стержни для авторучек и много другой, необходимой мелочи. Под конец Кот, смущаясь словно школьник, не заметно сунул Сане в руку таблетку теофедрина, и отвернувшись тихо произнёс:
 – Держи, братан, пригодится в дороге.
 – А сам  как же? - Сане стало даже не по себе от такой щедрости.
 -  Я? - делано удивился кот – я крутанусь на левой пятке и всё будет  тип - топ, не боись басота - где наша не пропадала!.- и он деланно беспечно рассмеялся.       Расставаться с близким человеком всегда не просто, особенно если так сблизился с человеком, что порой без слов, угадываешь его мысли и желания, к тому же такое в тюрьме, случается довольно редко.
  Кот, во всю пытался отвлечься  от обуревавших его горестных мыслей. Проявляя чудеса острословия, он шутил не  переставая, давая Сане совершенно не нужные ему советы и наставления, суетился больше всех, изо всех сил пытаясь оттянуть неизбежно грустный миг расставания.
 Время, набирая обороты,  полетело с невероятной быстротой. Суматоха со сборами и многочисленные просьбы съедали ненужное ожидание.
  Кто то просил передать малявку на волю при случае, кто то передать привет другу при встрече. Саня никому не отказывал, хотя пособственному опыту знал, что если хотя бы одну из этих просьб выполнит, то и это будет хорошо.
   Наконец настал  миг, когда загромыхали отодвигаемые засовы,  заскрипели гиганске петли, и отворилась тяжелая массивная дверь.
  Саня по братски обнялся с Котом. Похлопывая его по плечу, он прошептал ему на ухо слова прощания, пожал руки обоим Женькам, и  подхватив свои баулы  повернулся к камере:
 – Ну, удачи вам всем босота – и с великим трудом  протискиваясь в дверь с огромными сумками, вывалился в коридор.
-  И тебе  того же – нестройно понеслось в след, но дверь  быстро захлопнулась и голоса затихли.
                4

    Этапная камера отличается от любой следственной камеры, примерно так же, как отличается комната в коммуналке от отдельной квартиры в престижном микрорайоне.
  Хотя бы на минуту представьте себе вокзал где нибудь на периферии, состоящий из маленькой грязной комнатушки, через которую проходят огромные массы отъезжающих, жаждущих поскорее покинуть это отнюдь негостеприимное место.
  Администрации на них, наплевать: приехал пассажир – хорошо, уехал – ещё лучше.  Они как бы и не чужие, но уже и не свои -  контроль, минимальный – лафа, живи, наслаждайся временным отсутствием режима.
  Саня хорошо знал об этом и по этому зайдя в камеру не удивился увиденному. Ветер из единсивенного зарешёченного окна, колыхал в углах высоких потолков огромные, отвратительно серые, мохнатые паутины, а под ними, как на царском престоле, в облаках махорочного дыма, восседал на корточках какой то мужик и справлял свои естественные надобности.
  Туалет  в подвальных камерах находится на самом верху, под потолком, как собственно и водопровод и по этому мужик постоянно вздрагивал и ёжился, когда очередная холодная капля из крана, капала ему за шиворот.
  Обшарпанные, грязные стены, вечно сырые асфальтовые полы, двух ярусные нары и валяющиеся по полу окурки, не произвели на Саню ни какого впечатления -  классика жанра.
  В камере уже было человек пятнадцать - двадцать сидельцев, ожидающих этапа. Сделав шаг вперёд, он поставил сидора на нижние нары, и только тогда поздоровался, обращаясь сразу ко всей камере: – Вечер добрый, всем достойным.
  Сразу стало тихо, но ответа не последовало. Несколько десятков пар глаз, настороженно уставились на  вошедшего. Оценивающе  оглядывая его с головы до ног, все как один молчали,  и  вдруг   тишину прорезал знакомый до боли, радостный голос:
 – Ба, да это же  Саня, лопни мои глаза - Саня!
  Человек лет тридцати, с большим унылым носом, веселыми глазами на выкате и ранней сединой в тёмных, коротких волосах, радостно свесился с верхних нар и весело гогоча  призывно помахал рукой:
 – Ходи до нас,  кровь блатная.
   Да это была  настоящая удача.  Колька Бурый - родной без примесей: сколько ими вместе было  пережито невзгод и разочарований, сколько разделено радостей и неудач.
  Три  с лишним года, они жили в зоне как братья, спали в одном продоле на соседних шконках, ломая через колено одну  пайку на двоих.  Им было что вспомнить и что сказать друг другу, и они обрадовались этой встрече и пожали друг другу руки  как старые добрые друзья.
  Саня подал   Кольке свои пожитки и легко запрыгнул сам:
 – Слышал я от людей, что ты на тюрьме плаваешь, да не думал что встретимся – и он дружески похлопал приятеля по плечу.
  В самом дальнем углу, на нарах, прислонившись к стене, сидели двое,  парень лет двадцати и совершенно седой, смуглый  мужчина неопределённого возраста.
  Неестественная бледность и худоба  парня не пресущая его юному возрасту, говорила о наличии у него туберкулёза и о его возможно скором, печальном конце.
  Парень  упорно не глядел в глаза и бесцельно рылся в своём мешке не обращая никакого внимания на вновь прибывшего.
  Саня пожал плечами, что ж хозяин барин.  В любом случае времени будет сколько угодно, что бы разобраться в сложившийся ситуации, коли она этого потребует конечно.
  Куда более был интересен другой, более взрослый человек сидевший рядом. Трудно было сразу определить его возраст. Седина и практически полное отсутствие морщин могли ввести в заблуждение кого угодно, и ему с одинаковым успехом можно было дать и сорок и пятьдесят лет.
   Мужчина был человеком не высокого роста, но удивительно подвижным и ловким в движениях, а его чёрные глаза  смотрели так пристально и внимательно, что иному его собеседнику  становилось не по себе.  И  даже не искушённому человеку  после пары минут разговора  становилось ясно, что  этот человек обладает незаурядной душевной силой и внутренним стержнем бойца.
   – Лука – представился он, пожимая протянутую ему руку.
  Саня быстро глянул на приятеля и тот незаметно кивнул в ответ. Да, вот так встреча. Про этого человека ходили самые невероятные слухи и много разных историй из его жизни, рассказывалось старыми сидельцами своим более молодым визави в пример и назидание.
  Слышать то Саня слышал, а вот увидеть пришлось  в первый раз и это была несомненно вторая удача.
  Парень, который находился рядом с ним, вдруг закашлялся и отвернувшись стал вытирать платком потрескавшиеся, окровавленные губы. 
   Таких как он много можно встретить в тюремных камерах, пересылках и этапах. Осенне - весенний период для таких людей, самое гиблое время и живут они,  как правило недолго, да и сочувствие вызывают только у самых близких и родственников – на тюрьме всех не нажалеешся.
   На нижних нарах мужики шутя и смеясь, знакомились, доставая из мешков припасенную снедь – каждый арестант готовился к этапу заранее не зная, что его ожидает в конце пути, а  неизвестность как правило сближает людей.
  Саня, повинуясь всеобщему порыву, тоже достал из сумки сверток с салом, а потом подумав, вынул из кармана, завернутую в бумагу таблетку теофедрина, которую ему дал Кот и предложил протягивая открытую ладонь:
 – Давайте за встречу и знакомство, пацаны.
  Лука в ответ только  небрежно махнул рукой:
 – Подожди пока -  и  вынув из своего мешка красиво вышитый кисет, насыпал на чистую газету небольшую горку черного чая, махнув при этом головой  своему молодому спутнику: – Малец, не в обиду сказано – свари чифиру -  и тот быстро кивнув в ответ, тяжело дыша начал медленно слезать с нар.
  Вскоре внизу раздался радостный звон доставаемой посуды, треск раздираемой материи, потянуло дымом и сразу на душе у всех стало уютнее и теплее.
                5

 – Коль, сколько сроку то привез, на этот раз? -   Саня лег на бок и положил под голову баул.
  - Пятилетку, как с куста рванул -  Бурый  достал сигарету, и закурив выпустил в потолок  несколько замысловатых колечек дыма – за квартирные кражи у нас меньше не дают. Восемь эпизодов мне менты шили,  хотели загрузить меня до тандера да бог миловал – откусался.
  Он вдруг приподнялся, и размахивая при этом для убедительности руками, увлеченно начал рассказывать историю своего задержания, да так увлекательно, что даже многоопытный Лука, бросил копаться в своём мешке и с интересом начал прислушиваться к разговору.
 -  Подельником у меня  Олежка  Узбек был,  ты должен его помнить, он через  месяц после тебя поднялся и жил в девятом отряде.  Сам  он русак,  просто родился в Самарканде, где и жил  с родитенлями и младшим братом. Ехал он как то с Москвы и  его у нас в городе на вокзале с поезда  сняли -  чемодан  у лоха  какого то отвернул, и спалился. Ох и парень он был бродяжной – Колька с восхищением помотал стриженой головой  - таких сейчас мало… Он живо присел на корточки и все больше и больше распаляясь, продолжал:
   – Мы тут с ним одну хату взяли на прихват, а хозяин её, видишь ли  шишкой обкомовской оказался -  кипешь поднялся до небес, шум гам. А до этого прислали к нам из  Москвы муровцев, в помощь нашим операм значит – много мы до этого с Узбеком делов наделали.   Слышать то  мы слышали об этом краем уха, да не придали  большого значения – а зря.  Как то раз по утру, вскрыли мы по наводке одну квартиру, зашли туда и обомлели – такого жирного карася нам ещё не попадалось. И шубы, и хрусталь, и золото, а аппаратуры разной – за три раза не унесёшь. Набили мы с Олегом три баула под завязку и только собрались было выходить, как вдруг  трах тибедох  стук в дверь,  открывайте – милиция! Беда, на хату с сигнализацией видать напоролись. Мы сразу к окну – вроде бы тишина, не видать ни кого. Олежка мне в ухо гудит:
 -  Уходим по балконам.
  Я ему:  - Куда уходить то?  Пятый этаж, зима, мороз, ветер. А он меня за грудки как тряхнет:
 -  Не дрожи коленкой, делай как я и даже лучше, - открывает балкон и бросает вниз баулы –  давай следом. Балконы угловые – подъезда не видать. Глянули  вниз, около вещей никого вроде нет – значит чисто…
   Снял я перчатки, сунул их в карман, матюкнулся на мороз и  полез через перила. Как  спустился на четвертый этаж, не помню. Посидел минутку, передохнул  и с грехом пополам полез на третий. В самом конце руки соскользнули на прутьях, но повезло – попал ногами на перила. Помахал руками, кое как поймал равновесие и спрыгнул на болкон.
  Присел  на снег, чую – всё, хана, не могу больше - пальцы не гнуться, замерзли, совсем ни чего не чувствуют. Ну и решил я отдохнуть не много, сижу, дышу на пальцы, отогреваю их потихоньку.
  Слышу - Олежка лезет, ругается в полголоса, кроет мусоров на чём свет стоит. Заскрипели перила, стало слышно как на верху, кто то тяжело дышит. Значит  он уже на четвертом этаже, минута другая и он у меня.
  И  вдруг  вжик и мимо меня, что то пролетело, только снег сверху посыпался. Ну думаю всё - приплыл пацан, разбился бедолага – четвёртый этаж это вам не шутки, а потом вдруг слышу, стонет Олежка  –  значит жив бродяга, значит поборемся ещё!!!  Тут, как гром с ясного неба сверху голос:
 – Почему у вас там ни кого нет, разгильдяи?  А ну все в низ – живо!
  Значит зашли всё таки мусора в квартиру. Я прижался в углу,  не дышу, готов со страху в консервную банку залезть. Через малое время  внизу голоса раздались:
 - А ну, рассказывай паскуда, где второй?
 - Да один я, один – Олежка им отвечает.
  Бац, бац, бац – удары смачные такие раздались, как будто меня самого отоваривают - понятное дело это они его так дубинками разговорить решили. Он сначала стонал, ругался, а потом вдруг затих - видать сознанье потерял бедолага.  У него ведь, как я потом узнал, обе ноги сломаны были, почки опустились, да оторвалось что то внутри…
  Прерывая Колькин  рассказ, чьи то руки с низу, осторожно поставили на нары чёрную от копоти кружку с дымящимся чаем.
  Измазанное сажей,  улыбающееся лицо чахоточного  парня, удовлетворённо заявило:
  – Не чаю заварил,  а  змеиных хвостов…
  Они вчетвером сосредоточенно, обстоятельно и не торопясь погоняли по кругу кружку – по три глотка на брата за раз, закурили, дожидаясь пока кровь, струясь по жилам,  разгонит сердце и поднимет настроение и тогда Саня осторожно пододвинулся и тронул друга за колено
 - Ну и чем всё это дело кончилось?.
 -  А ничем – Колька перевернулся на спину и пуская сладкий после чифира сигаретный дым в грязный потолок камеры, досказал – менты пошли по квартирам, ну и нашли меня конечно. Выволокли за ноги, на свет на божий,  Олежку в больницу увезли, а меня  в  воронок затащили.
  Наши опера, гады, пока мы ехали до отдела, били меня смертным боем – не могли простить, что не они меня поймали а московский опер.
  Два ребра мне сломали, да вот ещё  зуб откололи – и он, оттянув верхнюю губу, показал  скол на переднем зубе.
 – На суде прокурор так орал на меня, что его слюни, аж до самого потолка летели.  Я  думал, что его волка паралезует.
  Он замолчал задумавшись о чём то своём, а затем вдруг резко перевернувшись на бок и блеснув карими, как никотиновые пятна, озорными глазами, вдруг весело рассмеялся:
 - А  знаешь Сань,  какой со мною интереснейший случай, в КПЗ приключился?
                Телогрейка.
                1
  КПЗ находилось в подвале трех этажного, кирпичного дома. Этажом выше, куда вела пологая железная лестница, сидели в своих кабинетах хмурые, серьёзные дядьки – следователи, и что то печатали, на своих разболтанных, допотопных машинках.
  Молодые секретарши паспортного стола,  находящегося тут же  по соседству, стараясь перещеголять друг друга,  бесцельно дефилировали из кабинета в кабинет, по длиннющему, служебному коридору. Демонстрируя обновки и особенности строения своего тела, они сводили с ума всех мужиков поголовно, оттачивая для себя  всевозможные хитрые приёмы женского обольщения.
  На третьем этаже, располагались  всевозможные секретные и не очень, милицейские службы.
  Непонятные люди в штатском, с мрачным и таинственным видом, проходя по коридору,  так глядели на людей, что иной  посетитель паспортного стола  в растерянности жался к стене, напрочь забывая, о цели своего визита.
  Метрах в тридцати от кпз стояло здание  ОВД.  Еще дореволюционной постройки, оно было выкрашено в красный пролетарский цвет, а его зарешеченные окна, не сулили ни чего хорошего всяк туда входящему, во всяком случае, создавалось именно такое впечатление.
  Невдалеке за деревянным забором  пятый год достраивалось новое здание КПЗ, и тут же рядом распахнулся десятком железных дверей  гараж с лихой милицейской техникой. Все эти здания образовывали сложный геометрической фигуры, двор.
   Во дворе лежали огромные кучи снега, из которых торчало искорёженное железо, бывшее когда то, чьими то автомобилями.
  Реквизированные ещё летом мопеды, мотоциклы и прочая транспортная рухлядь, образовывали сплошной снежный сугроб и суточники, специально присланные из КПЗ, за день работы едва успевали расчистить ворота тёплых боксов, где стояли служебные машины и узкую дорогу, для их беспрепятственного проезда, на остальное же не хватало, ни сил, ни времени, ни желания.
  Пронзительный декабрьский ветер, словно сбежавший из под стражи преступник, метался из угла в угол по всему милицейскому двору,  плевался  снежной крупой, заставляя людей  барахтаться по колена в снегу.
  Они шли, отворачиваясь от ледяного ветра, закрывая свои лица воротниками и рукавичками, изо всех сил стараясь не поломать себе ноги в этом сплошном, снежном месиве.
  Кутаясь  в шинели и полушубки, в шубы и пальто, люди  во что бы то ни стало, спешили поскорее убраться из этого кошмара и укрыться в каком ни будь тёплом и уютном помещении. Было очень холодно – декабрь выдался на редкость морозным, снежным и ветреным.
                2
  Два опера, подвели  Кольку к железной двери, ведущей в кпз, и нажали на кнопку электрического звонка. Ждать пришлось долго.
  У всех троих смёрзлись волосы и стали неметь ноги от холода, наконец открылось маленькое дверное окошко, и чьи то внимательные глаза  настороженно уставились на пришедших.   
  – А вы собственно, по какому делу – глухой голос,  прозвучал как из могилы, и от него вдруг пахнуло такой безнадёжной тоской, что Колька непроизвольно поёжился.
  Опера молча показали свои документы, и дверь гостеприимно отворилась.  Худой и не складный сержант, одетый в новенькую милицейскую форму, закрыл за ними дверь,  и  не обращая внимания на пришедших, начал спускаться первым.
  Чертыхаясь и матерясь на каждом шагу, рискуя каждую минуту сломать себе ноги, он провел всех троих  по скользким, обледенелым ступеням в низ, где над ещё одной дверью мерцала тусклая, грязная лампочка.
  Сержант с трудом открыл её, и огромная тёплая волна пара на секунду ослепила людей.
                3
   В небольшой тёплой комнате, за столом с телефоном без диска и огромным железным сейфом у стены  восседал на мягком стуле  пожилой, лысоватый прапорщик. Он с увлечением раскладывал замысловатый пасьянс на новеньких тюремных картах и потому не особенно обрадовался пришедшим.
  Опера отдали ему сопроводительные документы,  и  расписавшись в журнале не сказав не слова удалились. Лейтенант слеповато прищурившись, оглядел Кольку с головы до ног, и наконец соизволил его признать:
 – А  Бурый, опять попался голубчик, – лениво протянул он, надевая очки в толстой роговой оправе и отодвигая в сторону карты – а я то грешным делом думал, что уйду на пенсию и не увижу больше тебя, сокола.  Ну давай, снимай шнурки, ремень, доставай всё из карманов… не мне тебя учить, сам всё знаешь -  и пока молоденький сержант, неумело обыскивал его, он небрежно глянул в сопроводительные документы и безразлично сказал, обращаясь к своему напарнику – в шестую его.
  Затем не много подумав,  Лейтенант вернул Кольке отобранные при обыске три пачки болгарских сигарет и две коробки спичек, а  оставшиеся три пачки он сунул в ящик стола, демонстративно медленно задвинул его и улыбаясь с издёвкой произнёс:
 – Надеюсь, ты не против? Я страсть как люблю «опалом» побаловаться.
  - Да чтоб, они у тебя поперёк, на выходе встали –  и не замечая, как довольная усмешка  медленно сползает с холёного лейтенантского лица, Колька повернулся и сутулясь пошёл за сержантом по гулкому, пустому коридору.               
                4
Камера, куда его поместили, была пуста. Холодные сырые стены, грязный, давно не мытый пол, нары с огромными трещинами в старых досках, забитыми застарелой грязью.
   В одном углу – параша, в другом – полиэтиленовая канистра с водой, да над дверью, в зарешеченном оконце тускло светила запыленная лампочка (солнышко) – ни окна, ни свежего воздуха, здесь предусмотрено не было.
   Колька осторожно сел на нары, ощупал сломанные рёбра и потрогал рассеченную губу: – Умеют бить гады! Ничего, бывало и хуже,.. Он поёжился… холодно – разорванная куртка почти не грела… - майор обещал позвонить…- Светка сразу привезёт тёплые вещи, сигареты, еду…
  Он торопливо закурил, пытаясь хоть как то согреться.  Мысли, путаясь в голове  подобно блохам перескакивали с одного на другое,  трудно было сфокусировать своё внимание на чём ни будь одном, конкретном.
  Наконец усилием воли  он взял себя в руки, и память с неожиданной ясностью высветило прошлое…
  Светку он знал ещё со школы. Они учились в параллельных классах, и  хотя нельзя было сказать что бы  они дружили, но все равно знакомы они были довольно хорошо.
  Она никогда не была красавицей, одевалась всегда простенько, но чисто. И хотя они  жили  вдвоём со слепой бабушкой  на одну пенсию, Светка  всегда была опрятна, приветлива и общительна.
  В восьмом классе её, соблазнил какой то хмырь, а потом, когда она забеременела,  бросил.
  Безжалостная людская молва ославила её на всю школу, на весь город - на всю жизнь. Школу ей пришлось бросить, а когда она  по совету добрых людей сделала  аборт, и врачи объявили ей, что детей у неё больше не будет,  она быстро покатилась вниз по наклонной - начала пить, гулять и когда умерла её бабушка, она исчезла из поля зрения Кольки на добрых пять лет.
  Они встретились много позже, у гастронома, тёплым весенним вечером, совершенно случайно.
  Колька, освободившись тогда в первый раз, как на крыльях прилетел домой. Мать с пьяных глаз и не признала его совсем, а очередной дядя «Гриша», мамкин ухажер и собутыльник, с порога  полез драться.
  Разобравшись с грехом пополам, мать плача толи от радости, толи от горя, одолжив под это дело у соседей денег, послала его в магазин – за водкой.
  Колька,  с начала не узнав, прошел мимо неё, а  за тем круто обернувшись не уверенно подошел: – Свет ты что ли?
  Она по бабьи округлилась, похорошела, от былой угловатости  не осталось и следа, вот только синяк под глазом, да трясущиеся с похмелья руки  портили её.
 – Коленька! – сразу узнала она, и обняв его  залилась горькими, бабьими слезами.
  Был мартовский вечер и весна  старая сводница, кружа молодые  головы, толкала их на встречу друг к другу.
   Они шли к ней домой  по тёмным весенним улицам и не могли наговориться, вспоминая счастливые школьные дни, старых друзей и подруг, учителей, всех тех,  кто так или иначе, повлиял на их судьбу.
  Прохожие толкали их плечами, снежная каша промочила им обувь, а встречные машины так и норовили забрызгать их грязью, но они ничего не замечая, всё шли и шли,  взявшись за руки как школьники  –  молодые и счастливые, к новой, счастливой жизни. Он так и остался у неё, как оказалось впоследствии, насовсем.
   После смерти бабушки  комната досталась  Светке и она грехом пополам, через своих знакомых  устроилась вахтером на подшипниковый завод – зарплата крошечная, перспектив ни каких, но зато это давало какой ни какой доход и стабильность.
  У него же не было ни профессии, ни прописки – мать наотрез отказалась прописывать его у себя, а без этого на работу никуда не брали, на учёт никуда не ставили, как говориться образовался замкнутый круг.
  Нужно  было бороться, хлопотать, доказывать, но не было ни сил, ни желания, ни ума, в его молодой башке и он снова пошел по старой кривой дорожке - начал воровать  сначала по рынкам, а потом и по квартирам.
  Светка впервые встретила человека, которому она  была по настоящему нужна,  и который был нужен ей, и она стала бороться за него изо всех сил. Плакала, умоляла, ругалась.  Он клялся и обещал ей всё бросить, завязать и она верила ему, не могла не верить, и всё ни как не могла надышаться на своего любимого Коленьку.
  Однако вскоре его арестовали, и Светка  стала ездить к нему на этапы, свидания, возить передачи, во многом отказывая себе – лишь бы только Коленьке было хорошо.
  Она  была ему посвоему верна. Он не строил себе иллюзий  на этот счёт – известно – баба,  дело тёмное,  но ни разу ни в обещаниях, ни тем более в деньгах она не обманула его, и он со временем стал доверять ей  целиком и полностью.
  В последний раз освободившись, он, помня тюремную науку, подготовился основательно: вшил огромную по тем временам сумму, тысячу рублей крупными купюрами, в свою старую, зоновскую телогрейку. Заранее собрал необходимые в тюрьме вещи и с каждой кражи стал давать Светке денег, на  случай своего ареста – и вот теперь, такой случай настал.
                5
  Колька с Олегом освободились в один день. Они едва были знакомы в зоне, а здесь на свободе, вольный ветер  моментально сплотив их, понёс на крыльях надежды  к новой,  основательно подзабытой жизни.
  Олега с Узбекистана встречать ни кто не приехал и Колька великодушно пригласил нового друга с собой, к Светке. Она в этот день была на работе, на сутках. Колька знал об этом из её письма, в котором она извинялась, что не сможет его встретить и что ключи лежат у соседей.
  Они на деньги выданные им при освобождении  купили водки в магазине, закуски и взяв у соседей  ключи, зашли в комнату.
 – Нда, – протянул Олег, оглядывая немудрёную Светкину обстановку – прямо скажем, слабовато братан.
 – Нормально, – Колька поставил бутылки на стол – некоторые люди и этого не имеют – и он тяжёлым взглядом уставился на собеседника.
 -  Да я не об этом – Олег многозначительно развернул пакет с закуской и усмехнулся – я хотел сказать, что твоя женщина заслуживает большего.
   Утром,  вернувшись с работы,  Светка всем своим женским существом сразу поняла – сговорились, быть беде.
   Она вызвала Кольку в коридор и плача у него на груди, опять грозила, умоляла, просила.
   Он клятвенно обещал, что через месяц, когда они накопят денег на билет, он отправит Олега к себе домой, на родину и они заживут  вдвоём, как все люди. Светка срочно поселила Олега у своей одинокой подруги, живущей за три квартала от них, в надежде на то, что они будут реже встречаться, но они стали ходить друг другу в гости чаще, чем она предполагала
   Месяц растянулся на  пол года.  За это время, Олег показал себя ловким, умным и удачливым домушником, к тому же он оказался  совсем не жадным человеком и верным товарищем,  вот  только завела эта дружба не туда, куда хотелось бы.
                6
   Колька поёжился от холода – где же майор с его обещаниями? Договорились же: что он, что бы не  затягивать следствие, не будет писать жалобы в надзорные инстанции и обращается за медицинской помощью до тюрьмы, а майор со своей стороны, съездит к  Светке и привезёт от неё его телогрейку, вещи, продукты, сигареты.
 - Вот они мусора, – злился Колька  – все они одинаковые, что московские, что наши – нет им веры, ни в чём и никогда -  он тяжело вздохнул, и запахнувшись в свою старенькую, разорванную куртку, прислонился к стене.
  Старший оперуполномоченный МУРа майор Алексей Викторович Колодин, сидел в кабинете, любезно предоставленном ему местным начальством, и писал отчет о проделанной работе.
   Его командировали сюда для помощи местным товарищам и уже в течении полутора месяцев он находился здесь, работая как каторожный, невзирая на больную печень и почти поголовную тупость подчиненных, и вот наконец его миссия подошла к концу.
   Он вытянулся на стуле и представил себе как совсем скоро он приедет в аэропорт и через пару часов будет в Москве, как увидит жену и своих дочек, как встретится со своими друзьями – сослуживцами, как они завалятся в старое, надежное место, что бы отметить его возвращение, как…
  Его благостные мечты прервал приход двух огромных парней. Это были теже опера, которые отвели задержанного Бурякова  в КПЗ.  Они без стука ввалились в кабинет и истуканы с острова Пасхи, застыли у порога.
  Майор поморщился от такой фривольности, но ничего не сказал. Не спеша пододвигая листок бумаги к  краешку стола, он глядя на их безразличные лица, вежливо попросил:
  - Вот вам адрес, езжайте к сожительнице Бурякова и привезите от неё его вещи. Зделать это надо безотлогательно и как можно бысрее. Надеюсь вам всё понятно?
  Опера недоумённо переглянулись, потоптались немного, а потом один из них выпалил, не стесняясь в выражениях, хотя перед ними был старший их по званию:
  - Да на х… он нужен нам этот ворюга?  Не  сдохнет он  и без этих своих лушпаек. Будем мы ещё мотаться туда - сюда,  как будто у нас других дел нет.
  Майор Колодин, медленно закипая, тоже перешел на тюремный слэнг:
  - А кто я вас спрашиваю, просил его товарить в воронке, да еще с последствиями? Кто просил пиннать его подельника, который сорвался с балкона? Теперь выходит так, что  один в больнице и другой туда же наладился. Они же нас засыпят  своими жалобами и затянут следствие до бесконечности, что же мне опять здесь сидеть до упора в вашем паршивом городишке прикажете – и он так ударил по столу кулаком, что мраморный письменный прибор, без малого пол пуда весом, подпрыгнул и чуть не опрокинулся.
  Опера ещё немного постояли, ёжась под пристальным взглядом московского коллеги, а затем один из них подошел к столу, аккуратно взял адрес и вытянулся по стойке смирно:
  - Разрешите идти?
  - Идите.
  Майор устало потер давно не бритый подбородок и недовольно скривился:
  - Работнички мать вашу.
  Опера вывалились в коридор как из парилки. Вытирая обильно выступивший пот с лица, старший бережно сложил адрес, и сунув его в нагрудный карман куртки, буркнул своему младшему коллеге:  - Пошли.
  Но неуспев зделать и пяти шагов как этот младший обернулся, и гулко бросил, обращаясь видимо к москвичу: - Козёл.
                7
   В жарко натопленной дежурке, пожилой  прапорщик раскидывал карты. Он злился и негодовал – подумать только, с самого утра  у него ни разу не сложился ни один пасьянс, и какой только зек, эти карты делал?
  Вот и на  этот раз, у него опять ни чего не вышло.  Прапор  с отвращением перемешал карты и отложил их в сторону. Раздались торопливые шаги и в дежурку, со стороны коридора быстро вошел сержант.
  – Петрович – не уверенно спросил он -  там вторая камера воды просит. Принести им что ли?
   Петрович так долго и пристально посмотрел на сержанта, что тот  не выдержав взгляда, отвёл глаза и начал смущённо переминаться с ноги на ногу.
  – Смотрю я на тебя Константин  и удивляюсь. Он встал из за  стола и ласково спросил:
  -  Ты сколько уже здесь работаешь? Месяц? -  и вдруг неожиданно заорал так, что  сержант с испугу встал по стойке смирно -  а я здесь, без малого двадцать лет работаю и никогда не шел у этой швали на поводу. Тебе поручено охранять этих воров, убийц, насильников и прочую уголовную сволочь, а не потакать их прихотям.
   Говоря так, он для большей убедительности, похлопывал ладонью по крышке стола.
  – А то, что же получается? –  Петрович сделал зверское лицо -  Сначала им спички, потом водички, глядишь, так  они тебя скоро и  на побег скоро уговорят…
  – Зачем вы так, товарищ прапорщик? – сержант, наконец решился прервать гневную тираду своего начальника – Люди просто пить хотят.
  – Люди? – издевательски передразнил лейтенант - Хрен на блюде. Вот –  он, пальцем показал на плакат, висевший на стене – вот  что положено этим людям. Что и когда. За пять дежурств мог бы и выучить эту инструкцию. Помолчали.  Наконец Петрович подошёл и примирительно похлопал своего напарника по плечу.
  – Ладно, не обижайся на меня. Иди лучше, принеси колбаски.
   Он достал из своей сумки стоящей на сейфе бутылку водки,  и  поболтав ею в руке, поставил  на стол.
  Они быстро нарезали хлеб, колбасу налили  по полстакана водки и выпили. Алкоголь, быстро усваиваясь в желудке,  побежал по жилам, согревая и  настраивая обоих собеседников, на благодушный лад.
  – Раньше – произнес прапорщик, дожевывая немалый кусок колбасы – уркам несли, что по больше, да по проще, а сейчас гляди ка – колбаса копчёная, конфетки – сигаретки, вконец зажрался народ!
   Он, собрался было по шире развить эту тему, как вдруг со стороны улицы раздался дверной звонок.
  – Кого там ещё чёрт принёс? – пряча водку под стол и суетливо заворачивая остатки закуски в газету,  произнёс Петрович – глянь ка,   кто там пришел?
  Сержант кинулся в дверь и вскоре возвратился  в сопровождении рослого мужчины в штатском, с огромной спортивной сумкой на плече и телогрейкой в руках. Мужчина положил вещи на пол,  и  пожимая хозяевам руки, почтительно представился:
  – Торопов Юрий Иванович, а вот и мои документы – он полез было во внутренний карман пиджака, но прапорщик  вежливым взмахом руки  остановил его.
  – Не трудитесь Юрий Иванович, я уже имел честь видеть вас в отделе и очень много хорошего слышал о вас. Он пододвинул гостю стул, предлагая сесть:
  – Не удивляйтесь. Новости такого рода,  быстро разносятся  в нашем отделе.  – и сев на свое место, он внимательно посмотрел на пришедшего. –  Так чем мы можем быть вам полезны, товарищ майор?
  Хм, – такая осведомлённость, явно не понравилась оперативнику. Он задумчиво постучал пальцами по крышке стола, обдумывая сложившееся положение, и наконец  выдохнул – что же, может быть это и к лучшему. У меня к вам просьба коллеги – вот это – он кивнул на принесенные с собой вещи – нужно передать задержанному Бурякову. В какой он у вас камере?
  – В шестой – сразу ответил лейтенант. - Только вот передачи у нас, принимаются до четырёх часов, а сейчас уже шесть.
  Петровичу, очень хотелось показать москвичу, своё служебное рвение и знание караульной службы – к тому же у него нет санкции на арест, и  по этому передачи ему  вообще не положены.
  - Так – у майора сузились зрачки – интересно – он выпрямился на стуле и взял лежащие на столе карты – очень интересно.  И карты вдруг ожили в его ловких руках, закрутились в его пальцах, запорхали  перескакивая с одной руки в другую, делая при этом немыслимо сложные траектории полета.
  Они то раскладывались гармошкой по руке, то одним не уловимым движением собирались в ладони,  такой ловкости ни лейтенант, ни тем более сержант, ещё не видели. Сразу чувствовалось, что перед ними настоящий мастер своего дела.
   Наконец на лету собрав колоду, майор с силой ударил ею по столу. Верхняя карта, как подброшенная пружиной взвилась в воздух и упала ему под ноги. Он нагнулся за ней что бы поднять, пошарил рукой под столом и вдруг вытащил на свет  початую бутылку водки.
  У Петровича от страха потемнело в глазах. Его лицо и без того красное  тут и вовсе стало похоже на варёную свёклу – всё,  пропал – пронеслось у него в голове – как пить дать пропал.
  Всего два месяца, осталось  до пенсии и так бездарно влипнуть – он тоскливо поглядел на напарника и обречённо опустил голову.  Майор  наслаждаясь произведённым эффектом смотрел  то на бутылку, то на понуро стоявших хозяев,  и наконец почти шепотом, душевно спросил:
 – А стаканы то у вас есть?
   Как взрывом подброшенные  кинулись они резать хлеб и колбасу, мыть стаканы, а сержант  еле справившись с дрожащими руками, открыв сумку, достал из нее принесённые из дома варёные яйца и баночку кабачковой икры.
   Выпили...закусили…помолчали. Наконец  майор, закурив сигарету, глянул на робеющего прапорщика:
   – Ты на меня не сердись служивый. Я ведь сам поймал этого Бурякова - он потряс в воздухе большими ладонями - вот этими  самыми руками задержал и будь моя воля я бы всю эту шваль  в двадцать четыре коротких секунды расстрелял бы. Но закон есть закон, к тому же я не только опер, но ещё и мужчина и если что обещал, пусть даже такой мрази  как этот Буряков – обязательно выполню. Да и для дела так будет полезнее, для нашего общего дела. Понятно? – и дождавшись утвердительного ответа, нетерпеливо бросил,  кивая на вещи:
  – Давайте, отнесите эту херню поскорее, а то у меня дел невпроворот… Да, чуть не забыл – и порывшись в карманах пальто, он протянул Петровичу пачку чая и сложенный в четверо лист бумаги – можешь прочесть, если хочешь.
  Петрович  нерешительно повертел записку в руках, а затем сунул её в карман и тихо проговорил:
  – Ладно, чего уж, передам.
  Майор,  стоя прислонившись к стене,  молча  смотрел, как  двое его коллег, взяв вещи и гремя ключами от камер,  шли по коридору,  а  когда они стали открывать камеру, он сплюнул себе под ноги и брезгливо сквозь зубы процедил:
 – Работнички, мать вашу.
                8
    Колька скривился как от зубной боли, так неожиданно и  больно ударил  в самое сердце, звук отодвигаемых засовов.  Прапорщик, улыбаясь от двери:
 – Забирай передачу.
  Ему нравилось, подкравшись к двери подслушивать о чем говорят в камере и в самый не подходящий момент неожиданно откидывать засовы – вид испуганных людей и их встревоженные лица, вызывали у него смех и бурную радость. Сегодня был не тот случай.
   Прислонившись плечом к двери, он хмуро смотрел, как Колька, держась за бока и неуклюже переваливаясь, подошел к двери и с трудом втащил в проём огромную сумку.
   Подавая телогрейку, Петрович всё же не сдержался, съязвил:
  - Держи орел, босяцкий грев - и сунул ему в руку большую пачку дефицитного, цейлонского чая. – Вот еще, майор тебе передал - крёстный твой московский –  и  протянув сложенную в несколько раз записку, он злорадно усмехнувшись, захлопнул дверь.
  – Командир кипятку принеси – крикнул Колька  вслед удаляющимся шагам, и подойдя поближе к свету, с трудом разбирая Светкин почерк, прочел: «Коленька, милый, не беспокойся ни о чём. Если чего надо – передавай через следователя, я обязательно приеду. Люблю тебя. Света».
   Перехватило горло от чувства благодарной нежности к ней – есть всё же человек на белом свете, которому он ещё был  дорог и нужен.
   Выкурив подряд несколько сигарет, он посидел, успокоился и только тогда внимательно осмотрел телогрейку. Страхи были напрасны - всё было на месте. Не подвели и на этот раз старые, тюремные хитрости.
   Сразу поднялось настроение, и он возбуждённо потерев руки, топнул ногой и крикнул в пустоту:
 – Эх, где наша не пропадала, будем сидеть, раз уж так карта легла, будь она трижды неладна проклятая…
                9
  Вскоре начался ужин. Принесли непонятно из чего сделанную кашу и пустого кипятку в алюминевой миске. Колька строго посмотрел на унылую рожу суточника,  раздающего  ужин, и гордо заявил, отказываясь от каши:
 – Не надо мне вашего шулюма. Я объявляю вам  голодовку – и мстительно глядя, как краснеет от злости  лицо прапорщика, поспешно прибавил – да ладно тебе командир, я же так, шутейно.
   Заварив чая и покушав Светкиных продуктов, он собрался было прилечь, как вдруг в коридоре послышалась не понятная возня. Колька, прислушиваясь к непонятному шуму, приподнялся на нарах.
  Чей то голос сдавленно, с усилием, будто подымая большую тяжесть, лепетал умоляя кого то:  –  Не пойду…не надо, ну не надо… больно же мне.
   Ему отвечали хриплые голоса, настаивая на обратном:  -  Пошел, пошел… что такой здоровый что ли?  Ну ни чего, мы и не таких обламывали.
   Наконец, после непродолжительной борьбы  в камеру втолкнули парня, сразу закрыв за ним дверь.
   Колька даже присвистнул от удивления – да, не вывелись ещё богатыри на Руси! Перед ним стоял двух метровый детина, с широченными плечами, с взъерошенными русыми волосами и маленькими испуганными глазками.
  Икая от страха, прижавшись спиной к железной двери, он с испугом глядел на Кольку.
  Кольке же понадобилось всего пару секунд, что бы определить кто перед ним стоит – тюрьма давно научила его быстро и безошибочно разбираться в людях. В любом случае он теперь был не одинок, а главное что это знакомство, обещало быть, очень и очень любопытным.
  Парень тяжело вздохнув отошёл от двери, потоптался немного на одном месте, и наконец решившись, протянул Кольке свою огромную, похожую на лопату ладонь:
  – Здоровы были.
  – Здоровей видали – с сомнением проговорил Колька, протягивая свою, и тут же быстро отдернул.
  – Ты что молотобоец, сдурел что ли? Привык наверное у себя в деревне на тракторе за рычаги дергать –  затряс он отдавленной ладонью.
  – А это что тюрьма? – испуганно спросил парень,  тараща круглые, карие глаза.
  -  Да нет, что ты – хмыкнул Колька,  прикуривая сигарету – это салон – вагон  Николая второго, слышал про такого? Нет? Так это я и есть - и он хлопнув себя по ляжке, весело рассмеялся – впервые за сегодняшний день.
  – А ты как догадался, что я из деревни? Колька в ответ хитро прищурился:
  -  Да у тебя же солома из ушей растёт и кизяками за километр воняет. Парень испуганно схватился за уши.
  – Да ладно тебе, шучу я.
  Бурый словно хлебосольный хозяин,  махнул рукой,  приглашая дорогого гостя:         
  - Да ты проходи,  устраивайся   поудобнее,  теперь эта квартира наша. Тебя парень как зовут?, - в его глазах опять засверкали искорки смеха – Альбертом наверное?
  – Да нет – парень быстро присел рядом – меня Иваном, Ванькой кличут, а тебя как?
  – А меня Колькой обзывай. Ты вот что Вань, хочешь на нары – залезай, не стесняйся. Только сначала ботиночки то сними.  – Он хлопнул ладонью по доскам – мы теперь на этих нарах и спать и кушать будем – и весело рассмеялся – привыкай к тюремной жизни, арестант!!!
  Ванька сидел и молча глядел на собеседника, испуганно моргая круглыми как у совы  глазами.
                10
   В коридоре заголосили,  заалалакали, закричали дурными голосами вразнобой, переговариваясь между собой камеры:
 – Третья, третья – вымерли вы там, что ли?..
 – Девятая – девчонки, подтяните Вальку на трубочку…
 -  Первая… пятая …одиннадцатая…
   Начинался обычный вечер в КПЗ. Так люди,  развлекаясь и шутя, отдыхали от бесконечных вызовов к следователям, к операм, в прокуратуру.
   Начальству же было  удобнее закончить все первоочередные дела тут, на месте, в КПЗ, а не мотаться потом в тюрьму и обратно по пустяковым вопросам. По этому держали тут людей и по трое и по пять суток, а кого и более – в зависимости от сложности уголовного дела. 
  От еды Ванька отказался  наотрез, а вот сигарету  взял. Прикурив, он начал мерить камеру огромными шагами – от стены к стене, туда и обратно, останавливаясь только затем, чтобы в очередной раз приложиться к канистре, с ледяной водой.
  На парне не было ни шапки, ни пальто и лишь старенький свитер, да расхристанные ботинки без шнурков, говорили о том, что его привели с улицы, с мороза, не по своей воле.
  - А вот я сейчас вентиляцию включу – строгий голос дежурного заметался меж голых стен,  отражаясь от стальных дверей, он словно злой  ветер пронесся по гулкому помещению, пока не затерялся в глубине коридоров.
   Ввиду отсутствия окон, летом вентиляция была благом, а вот зимой холодный ветер с улицы мог принести большие неприятности, поэтому как по мановению волшебной палочки крики стихли, и стало так  тихо, что зазвенело в ушах.
  Рядом раздался шорох. Колька нехотя скосил глаза и прищурился – света в камере, мягко говоря, было недостаточно.
   Из щели между нарами и стеной выползла мокрица, и испугавшись чего то быстро юркнула обратно.
   Бурый  даже не пошевелился -  пустое. Лишь бы не клопы, а то залезет эта тварь под одежду - изгрызёт, искусает - потом чесаться будешь дня два. Да ещё после укуса  волдыри выскакивают как после ожога – беда! Он тяжело вздохнул – дурная привычка близкое соседство с насекомыми, да деваться некуда – от такой жизни и не к такому привыкнешь.
   Задавать вопросы, типа за что и почему, в тюрьме не принято, но Колька по своему опыту знал, что долго молчать парень не сможет, сам начнёт разговор и не ошибся.
   После получасового непрерывного хождения, парень  присел на нары, пригладил торчащие в разные стороны волосы, и запинаясь от волнения, смущённо сказал заглядывая сокамернику в глаза:
   – Коль, выслушай меня пожалуйста. Я здесь первый раз и ничего не понимаю, совсем запутался, а самому мне ни как не разобраться.  Подскажи, посоветуй мне что нибудь – очень тебя прошу - и он всхлипнув  потянулся рукой к Колькиному плечу.
   – Но, но, но – ты это брось -  Колька глянул в эти чистые, не испорченные ещё тюрьмой глаза и ему стало жалко парня.
   Опыт подсказывал ему, что не стоит влезать в такие серьёзные дела со своими советами, а то как бы не сделать бы человеку хуже, но в этих  глазах было столько муки и мольбы о помощи, что он сдался.
   – Это в Москве слезам не верят, а в тюрьме за них бьют – он назидательно постучал пальцем себе по лбу, и кинул перед Ванькой пачку сигарет.
   -Давай всё по порядку, с самого начала – он погрозил пальцем парню – но смотри, если  будешь врать, то лучше не начинай вовсе  –  и  усевшись по удобнее, Колька закурил и приготовился слушать.
                11
   – Приехал я сюда в конце июля – поступать в техникум –  запинаясь начал Ванька.
   Постепенно приходя в себя, он вскоре перестал сбиваться и начал излагать просто и понятно.
 -  В деревне у меня остались родители, да сестра школьница. Как только я окончил школу,  так мать сразу и вцепилась: езжай и езжай сынок в город, учится. Вон сосед то наш Витька молев, на второй курс уже перешел и ничего – учится парень. Он хороший, он тебе поможет…
   Я  и так и сяк отказывался, а деваться некуда - согласился. Поработал я  месяц трактористом в колхозе, подкопил деньжат на учёбу, да мамка ещё добавила.
   Собрал я свои пожитки, попрощался  со всеми и поехал в город. Пока сдавал экзамены – жил я у Витьки в общаге, в его комнате. Ох и покуражились мы с ним, - Ванька покрутил головой - водки выпили – море, но ничего – обошлось. Экзамены я сдал нормально и первого сентября пошел на первый курс.
   Стали мы жить с Витькой в одной комнате. Парень он заводной, компанейский, что не день пьянки да гулянки – наведёт полную комнату друзей, да девок и давай гулять до утра – он прикурил от своей сигареты новую и продолжил.
  – Я сторонился этого дела и  как мог, старался образумить Витьку, но всё было напрасно и неделю назад, за прогулы и пьянство его всё же отчисли.
   В деревню Витька ехать боялся – отец у него, мужчина нрава крутого – шкуру спустит за такие фортеля, вот он и решил сначала справить Новый Год здесь -  в общаге, а уж потом решать, что ему делать дальше.
   Тут как на грех у меня день рождения вчера случился,  вот Витька и вцепился в меня – давай да давай отметим,  восемнадцать лет лишь один раз в жизни бывает.
   Я нутром чувствовал, что добром это дело не кончится, да деваться некуда – друг как ни как, односельчанин... Купил я два литра водки, закуски, позвал он своих друзей, и началось в колхозе утро.
   Пили стаканами, почти не закусывая. Пили целый день, пока не  кончилась водка. Витька сбегал кудато, еще два литра принёс, и где он только подлец денег нашел.
   Вскоре все стали пьяные, а мне хоть бы хны – так только, захмелел слегка. Вдруг открывается дверь и вваливается Борька – Витькин друг и собутыльник:
   – А, без меня гуляете? А ещё друзья  называются, сволочи…
   Половина гостей уже под столом валялась, другая половина  еле на стульях сидела, праздник в самом разгаре, а поговорить не с кем, ну и пригласил я его за стол.
   Борька малый хлюст, пройдоха  каких мало, выпил он рюмку, выпил другую – шуточки прибауточки так и посыпались из него, как из козла горошек, а после второго стакана  он и вовсе хамить начал. Я его раз предупредил, чтоб он заткнулся, два, а он  - ноль внимания,  ему дескать всё по барабану…
   Сгрёб я его тогда  за окаянную шею, припечатал к стене и дал ему пару раз по наглой морде. Нос разбил, шею поцарапал… Так ерунда -  больше шума было, чем дел…
   Тут подскакивает Витька, подскочили те, кто мог двигаться – растащили нас. Сели опять за стол.  Выпили, пожали друг  другу руки, помирились и снова, закрутилась пьянка - гулянка.
  Ванька помолчал,  собираясь с мыслями, тяжело вздохнул и продолжил:
   - Сколько мы ещё пили  – не помню, - он прижал руки к груди - я вообще больше чего не помню вот только очнулся я от того, что меня  двое милиционеров по щекам бьют, и водой холодной обливают. Растолкали, спрашивают: - Твой?
   Я  с пьяных глаз ни как не пойму, чего они от меня хотят, а  потом вижу -  в моей руке нож зажат! Пригляделся повнимательнее - батюшки, да это же мой ножик – мой!!! И зачем я  его его из деревни  привёз,  для чего? Сам не знаю. Подняли они меня с пола, показывают пальцем в угол: – А это тоже твоё, тварь?
   Глянул я,  мама родная – Борька на полу лежит – глаза открыты, в кровище весь – никак покойник?! У меня сразу ноги подломились со страху, но они подхватили меня, заломили  руки назад, надели наручники и как есть – без пальто и шапки, повезли в милицию.
   Ванька   помолчал, а потом издавая не понятные звуки,  вдруг уткнулся в ладони и  начал раскачиваться из стороны в сторону. Колька едва не задохнулся от ярости:
   - Прекрати распускать нюни, сопляк!  Ведёшь себя, как последняя шлюха! Может быть мне тоже, вместе с тобою  завыть? Забыл, о чём я тебе только что говорил? Ты мне лучше расскажи, – он наклонился вперёд и уставился на Ваньку  злыми, не мигающими как у змеи глазами, не замечая того, что пепел отломившись от сигареты, прокатился серым валиком по куртке и упал ему на штаны, рассыпавшись при этом  на множество мелких частиц – что ты следователю напел, какие бумаги подписывал?
   Ванька,  не выдержав этого взгляда, отвёл глаза и задрожавшими от волнения губами, ответил:
 – Я подписал только то, что было на самом деле. Да драка была, но мы же помирились потом, а больше я ничего не видел и не слышал, я же пьяный был. А что, и этого не надо было подписывать? – и он резко вскинув голову,  испуганно замер, тревожно ожидая ответа.
   Колька вздохнул, и  придвинувшись к сокамернику вплотную, потрепал его по плечу:
 - Попал ты парень крепко и боюсь, что с этой сковороды тебе не сорваться! – он опять прислонился к стене и рукой стал стряхивать пепел со штанины.
  – Ну, ты сам посуди, пораскинь мозгами то.  Драка была? Была. Нож, в твоей руке был?  В твоей. И  наверняка на нем твои отпечатки пальцев остались, да ещё свидетелей целая куча и ещё не известно, чего они там наболтали. Так что – Колька  поплевал на ладони и вытер их о штаны -  вмонтируют тебе дураку десятку,  и будешь ты дурачина  всю эту десятку  за забором свистеть, да тюремной кашей давится.
   Ванька  вскочил, и бестолково размахивая руками, заметался по  камере. Искоса  поглядывая на эти движения, Колька  с удовольствием закурил новую сигарету и вытянул ноги.
   Шкурное это конечно  дело, но он не мог отказать себе в удовольствии, поговорить с человеком, заведомо зная, что его беда в сравнении с его бедой – сущий пустяк. Впрочем, он вскоре справился с собой,  и  стараясь успокоить парня, заговорил как можно мягче:
 – А вот в панику впадать не надо парень. И  не дёргайся напрасно. Вот когда будет у тебя адвокат, тогда и  покумекаете с ним, что, как и почему. Глядишь -  может и выйдет у вас чего,  хотя  скорее всего  упакуют они тебя Ваня  по полной программе. Я слава Богу не юрист  и могу  ошибаться, так что  ты не переживай парень – всегда готовься к худшему, а хорошее само придёт. Здесь все камеры забиты такими как мы, – он махнул зажженной сигаретой в сторону двери – всем трудно, у всех своя головная боль, а я не мать Тереза и беду твою пережёвывать не собираюсь – своей как бы не подавиться.
   Они долго молчали,  думая каждый о своём и только сигаретный дым, стремясь найти выход, клубился под потолком, равнодушно взирая на эту безрадостную картину.
   Колька,  перебирая в уме всё им услышанное, думал о том, что его положение, наверняка на много лучше, чем у этого бедолаги. Он хотя бы   знает  за что сидит, да и сроку у него будет гораздо меньше, а вот парню светит десятка и ещё не известно каким он выйдет из зоны, да и выйдет ли вообще.
   Потом его мысли постепенно перешли в более приятную плоскость. Он  представил себя сидящим у Светки в горячей ванне.  Её нежные руки мыли ему голову, лицо, шею, стремясь отдать всю теплоту и ласку, накопленную за день. И  постепенно ком проблем, стал улетучиваться  и исчезать из его измученного переживаниями, сознания.
  Очень важно для человека, сидящего в тюрьме, умение хотя бы мысленно, на время убежать от окружающей тебя действительности и  Колька за долгие годы отсидки,  научился  этим даром данным свыше, владеть в совершенстве. Многие люди, как в тюрьме, так и на воле, застав его в такой ситуации, делали поспешно – неверные выводы на его счет, в чем вскоре и раскаивались – Бурый не прибегая к физической силе, мог двумя-тремя метко сказанными словами, поставить любого наглеца на место. Человек он был не простой и очень опасный, в чем иногда убеждались иные, по простоте душевной неосторожные люди.
   А у бедного Вани все смешалось в голове.  Милиция, допросы, мёртвый Борька на грязном полу…  Да  тут ещё этот страшный и непонятный человек, сидящий на нарах, притягивал и отталкивал его одновременно, не давая своим присутствием, сосредоточится над  бедой, свалившейся на его голову.
   Жалость и злость к самому себе, душили его, мешая думать и здраво оценивать ситуацию, в которой он оказался. Ему хотелось биться головой о стену от отчаяния, от тоски по дому, по родным и близким и он всё ходил и ходил по камере, как будто надеясь уйти, от своего горя, от не понятного ему, страшного мира.
    В конце концов, Кольке  надоела эта молчанка и он,  желая развеяться самому и встряхнуть парня, спросил с дальним прицелом на непринуждённый разговор:
   -  Ты мне лучше дружище,  вот что расскажи. Чем это ты там, в своей деревне занимался? – он весело сверкнул глазами.  – Наверное, девок перепортил и тракторов переломал, целую кучу, а?
   Он умышленно заводил разговор на нейтральную тему, пытаясь хоть не много разрядить гнетущею обстановку в камере и прислонившись спиной к стене,  с не поддельным интересом стал слушать, про его не долгую, но насыщенную разными забавными историями, деревенскую жизнь.
   Колька умел поддержать  разговор на любую тему.  Переспрашивая и уточняя,  а где надо вставляя смешные реплики, он вскоре заметил, что парень начинает потихоньку оттаивать - в его глазах зажегся лукавый огонёк, а в разговоре он так забавно жестикулировал и так заразительно смеялся, что было невозможно не поддаться обаянию ещё не испорченного тюрьмою человека.
   Однако вскоре Колька начал замечать некоторые странности в его поведении. Прикуривая очередную сигарету, у Ваньки так  дрожали руки, что вместо одной спички ему нужно было целых три. На лице у него появились подозрительные красные пятна, а голос стал хриплым и низким.
    Всё чаще и чаще прерывая разговор, он  начинал кашлять и Колька ни как не мог взять в толк – толи стресс так на него действует, толи всё ещё похмелье давало о себе знать, и он посоветовал ему по меньше пить холодной воды.
    За весёлым разговором незаметно наступила ночь. Постепенно стихли редкие разговоры между камерами.  Стало заметно холодать. От дыхания, тёплый воздух, соприкасаясь с холодными стенами, превращался в омерзительную грязную слизь, создавая тем самым благоприятную среду для мокриц и прочей камерной нечисти.
   Наконец Колька поёжился, и потянувшись, резко оборвал наскучивший ему разговор:
   – Давай спать что ли. Завтра, будет день – будет и пища.
   Он бросил на нары свою рваную куртку и тряхнул  на три размера больше чем надо, бушлатом:
   – Этим накроемся – пояснил он. – Ну чего застыл как статуй? – Колька гостеприимно махнул рукой - залезай, не стесняйся,  вдвоём оно завсегда теплее.
   Ванька в  нерешительности постоял, переминаясь с ноги на ногу, а потом быстро снял ботинки и полез на нары.
   Легли.  Прижались друг к другу спинами. Затихли. От Ваньки веяло теплом, как от русской печки и Колька, прижимаясь к широченной спине, почувствовал себя почти счастливым. Ворочаясь и кряхтя как старый дед, он по удобнее устроил  свои больные рёбра и вскоре не заметно уснул.

                СОН ПЕРВЫЙ.
   Приснилось ему, что он опять стоит на том же проклятом балконе пятого этажа, в дверь громко стучат и настойчивый Олежкин шёпот в самое ухо предлагает: – Давай Коля, давай.
  С трудом отвалив от себя липкий страх, он решительно перелез через перила, и сдирая кожу на ладонях, начал сползать по железным прутьям на нижний этаж и вдруг беспомощно  повис на нижним выступе балкона.
   Судорожно махая ногами во все стороны, он пытался найти опору и не находя её, повис над бездной, лихорадочно соображая, что делать дальше. Выход был один – нужно во что бы то стало скорее вернуться назад.
   Обдирая в кровь колени, извиваясь как змея, он  изо всех сил пытался подтянуться, что бы влезть  на спасительный пятый этаж. Одна попытка, другая… Тщетно – сил совсем не осталось.
   Тяжело дыша, он с тоскою поглядел в низ, а земли не видно, только густой, холодный туман, клубясь огромными крыльями,  поднимается из бездны. И вдруг, словно гигантскими щупальцами, туман схватил его за ноги и начал грубо тянуть вниз, в пропасть, в пустоту, в бездну.
   Сразу закружилась голова и сами собой стали разгибаться усталые пальцы – сначала один, потом другой, третий… нет, не удержаться. Не было ни сил, ни желания  продолжать бессмысленную борьбу и он обречённо закричав, отпустил руки.
   Полёт продолжался невероятно долго. Сердце  стальным молотом бухая в горле,  медленно поднималось всё выше и выше, грозя  разорвать вены и взорвать мозг…
   Не хватало воздуху и  он, широко открывая рот,  силился ухватить хоть маленький его глоточек, но туман не позволил и этого, забираясь своими щупальцами всё дальше в нос, в рот, в горло.
   А скорость всё нарастала и нарастала, переходя все мыслимые  пределы. Ветер в ушах начинал реветь, превращаясь в невероятной силы, оглушительный свист.
   И тогда изнемогая от собственной беспомощности, он взмолился, обращаясь к богу:
  - Ну когда же это кончится? Когда наступит конец этой чертовщине? Господи смилуйся над рабом своим грешным.
   Пусть он разобьётся на мелкие кусочки,  пусть случиться всё что угодно, только бы скорее земля… скорее…скорее… скорее. А- а- а- а, - отдаваясь на милость туману, он захлебываясь  диким криком, изо всех сил пытался открыть глаза, мутнеющим рассудком  понимая, что ещё не много и его сердце не выдержит, как вдруг сильнейший удар вышвырнул его из кошмара, как котёнка.
  Тяжело дыша, он сидел на нарах и плохо соображая, крутил головой во все стороны, пытаясь сообразить, где он и что с ним.
   Постепенно  испуг начал отступать, и  реальность наконец проступила во всём своём безрадостном безобразии.  Колька,  осторожно ощупал больные бока и облизал пересохшие губы: – Чёрт, приснится же такое.
   И вдруг заметил, что совсем рядом  под телогрейкой, мечется в беспамятстве, какой то человек.
   Всё его лицо было усыпано мелкими бусинами пота. Руки человека, исполняя какой то немыслимо жуткий танец, грозились сокрушить всё на своем пути и даже через толстый свитер, чувствовалось, как пышет болезненным жаром это огромное тело.
   Колька опасливо отодвинулся в сторону – как бы опять не задел по рёбрам, стервец.
   Вглядевшись  внимательно в лицо человека, он вдруг узнал его и вспомнил всё окончательно -  Ванька –  сокамерник нынешний. Быстро  приходя в себя, Колька стряхнул  остатки сна и затряс его за плечи:
   – Что с тобой, парень? Да очнись ты,  в конце концов, дьявол неудобный! Пришлось потратить много времени и сил,  пока  больной  наконец  разлепил спёкшиеся от сильного жара губы:
   – Я вчера целый день без пальто и шапки был.  Простыл  наверное на улице.
  Он говорил так тихо, что Кольке  приходилось наклоняться к самым губам, что бы услышать невнятную речь больного.
   - Мне бы водички попить, а?  Услышав эту просьбу, Колька кинулся к канистре. С трудом запрокинув её двумя руками, он попробовал разбитыми губами воду – лёд.
   - Ах, что б тебя.  Сдерживая  растерянность и матерясь сквозь зубы, он достал из сумки кружку и налил туда воды.  Сыпанул  щепотку чая, чтобы быстрее закипало и  начал рвать трясущимися руками вафельное полотенце на ленты – это было единственное топливо, которым он располагал.
  Едкий  дым, быстро распространяясь  по камере, стал проникать через рот и нос в легкие, вызывая мучительный кашель, но Колька матерясь и тряся обожженными пальцами, упорно делал своё дело.
   Наконец  вода  закипела и ароматный запах чая, перебивая плотный дым, приятно защекотал ноздри. Он  тяжело поднялся, затоптал ногой горящую ленту и вытер об неё закопченные руки – чай был готов.
   Осторожно, стараясь не пролить ни капли драгоценной влаги, он залез на нары и склонился над больным:
  – Давай пацан, пей потихоньку – столько теплоты и заботы, он не проявлял пожалуй, даже к Светке.
  - Смотри, пей аккуратнее, горячий –  бормотал он,  осторожно придерживая больному голову.
   Ванька  сделал несколько осторожных глотков и отрицательно замотал головой, отстраняясь рукой от кружки:
   – Всё, хватит, не хочу больше. Ты мне лучше водички холодной дай.
   Колька даже задохнулся от возмущения:
   – Да пей ты, идиотина, чего дают – и он чуть ли не силком стал вливать в рот больному, с таким трудом сваренный чай, пока тот обессилено не откинулся на спину и не забылся в полудрёме.
   В кружке ещё оставалось немного чая. Колька  одним глотком  допил остатки и закурив стал смотреть, как в горячечном бреду, срывая с себя телогрейку, мечется больной парень.
   Он  то звал кого то, то собираясь куда то бежать, пытался приподняться и Кольке приходилось с большим трудом укладывать его на место.
   Мольбы сменялись проклятиями,  грязные ругательства перемешивались с жалобными просьбами, а  искусанные губы его  покрылись лёгким, белым налётом.
   Ситуация становилась критической и тогда Колька не выдержал, слез с нар и подойдя к двери, вознес к потолку вымазанные сажей руки:
 - Мать родина, за что же ты караешь своего сына?
   Первые удары в дверь, взорвали дремотную тишину коридора с силой авиационной бомбы, заставив испуганно вскочить в самой дальней камере, всех суточников поголовно.
   Некоторые из них сами не зная зачем, надев ботинки, сгрудились у открытой кормушки, с испугом вслушиваясь в эти не человеческие вопли:
 – Старшииииий!  Подойдиииии к шестой. Здесь человеку плохооооо!!!
   Казалось, что этот крик способен пробить все бетонные перекрытия вплоть до самого чердака, но те  кому он был адресован, оставались глухи.
   Начинал  срываться  голос. Каждый  удар в дверь, мучительно отдаваясь в сломанных рёбрах,  вызывал тошноту.  Заныли ушибленные пальцы на руках,  но Колька, не обращая на это ни какого внимания, упрямо стучал  без устали в дверь, приговаривая при этом, как  киношный Чапаев, из одноимённого  фильма: – Врёшь, подойдёшь, врёшь, подойдёшь!
  Наконец шум  видимо надоел охране, и в конце коридора раздался недовольный, заспанный голос:  – Ну чего там у вас, к кому подойти то?
  Колька применил много раз испытанную хитрость:
 – Здесь в шестой труп воняет, сил ни каких нет! – закричал он, не переставая стучать.
   Это много раз действовало раньше, подействовало безотказно и на этот раз.
Протопали торопливые шаги и через секунду, открылась кормушка. Заспанный  рыжий сержант, с взлохмаченной густой  шевелюрой испуганно спросил, заглядывая в камеру:
 – Ну, чего у вас тут стряслось?
   Колька отодвинулся, давая обзор сержанту:
  - Видишь? - человеку плохо.
  - Ну а я здесь при чём, что я то могу сделать? Я  же не доктор –  сержант с трудом сдерживая зевоту, развёл руками.
  - Доктор не доктор, а если он помрёт к утру, вы меня  крайним пустите, да? – он чуть ли не высунул голову в кормушку – я ведь если не сегодня то завтра точно буду в тюремной больничке и напишу на вас, на сук, жалобу прокурору.  Колька  сделал страшные глаза:
 – И пойдёшь ты родимый в шахту, уголёк рубать, или на завод, гайки крутить. Он ласково улыбнулся и закончил, глядя прямо в округлившиеся глаза –  А может тебя  к нам, в камеру посадят, сечёшь, что потом с тобой будет?
   У сержанта, отвисла челюсть:
   - Так чего вам от меня надо, то? От осознания такой перспективы, у него сразу вылетели последние остатки сна, и вдруг невыносимо захотелось домой.
   - Неси скорее таблеток  каких ни будь, ну там анальгина, аспирина. Откуда я знаю, что у вас есть? Неси всё, что есть от простуды, да давай побыстрее.
   Сержант кивнул и  исчез, забыв захлопнуть кормушку и только его шаги, затихая в тишине, протопали по длинному пустому коридору.
   Не прошло и  пяти минут, как он уже стоял у двери камеры, держа в руке горсть уже отшелушенных, разномастных таблеток.
  – Держи – он быстро высыпал таблетки в подставленные ладони - и больше не стучи до утра.
   С трудом переводя дух, он торопливо поведал, опасливо оглядываясь по сторонам:
  – Начальник сказал, что утром с новой сменой решите, как быть - вызывать вам  доктора или нет.  А мне знаешь, как от старшего попало? – он укоризненно поглядел на Кольку - А всё ваши стуки, да крики.
    Необходимо было снять нервное напряжение, поэтому Колька картинно поднял к потолку глаза и прижал  к сердцу правую руку:
  - Да плюнь ты на этого лейтенанта.  Выпрямившись и широко расставив ноги, он сам того не понимая, стал похож на древнеримского трибуна:
 -  У него же пол пенсии  из жопы торчит, а тебе ещё служить и служить - с пафосом заговорил он.
  – Ты пораскинь мозгами то, зачем тебе отношения с урками портить? Тебе здесь ещё работать и работать, ты живи своим умом служивый, и может быть люди к тебе, потянутся …
   Он бы ещё долго разливался соловьём, но вовремя спохватившись,  отбросил в сторону шутки и быстро закрыл тему:
   - Ладно, спасибо тебе за доброту и заботу, будь здоров комбат, не кашляй. Сержант потоптался  нерешительно на одном месте, а потом нагнулся к кормушке и неожиданно для Кольки попросил:
 – А ты сможешь научить меня тасовать карты?
   Колька сразу вспомнил лейтенанта, с его пасьянсом, вспомнил лежащие на столе тюремные карты и ответил так, что сержант  сразу и безоговорочно ему поверил:
 – Недели через три, меня обязательно привезут обратно. Я захвачу с собой карты и научу тебя тасовать их так, как умею сам. Годится? - и они оба довольные друг другом  расстались.
  Колька  не мудрствуя лукаво, сразу скормил больному  все таблетки, здраво рассудив – кто их разберёт, что здесь от чего?  Авось какая ни будь да поможет парню?
  Для этого он вырвал листок бумаги из общей тетради, раскатал на нем аллюминевой кружкой таблетки, потом высыпал в неё образовавшуюся муку, залил всё это небольшим количеством воды, поджег бумагу и подставил её под закопченое дно кружки.
  С трудом  сломив яростное нежелание больного пить эту байду, он всё таки заставил его зделать это, после чего устало выдохнул: 
 - Всё я сделал всё что мог.
  Потом сидя на нарах, он курил баз конца одну сигарету за другой, изредка поглядывая на мечущегося под телогрейкой человека, и грустно рассуждал, о сложившейся ситуации.
  Вот она жизнь каторжанская, будь она трижды проклята. Ну кто он мне  этот человек? Так случайный попутчик, очередной эпизод  тюремной жизни. Так  для чего создавать себе проблемы, когда свои лопатой не разгребёшь? Зачем напрягаться?
  И  вдруг неожиданно к нему в голову пришла интересная мысль – а что если вдруг начнется война, или  предположим,  произойдет землетрясение, или какая другая беда? Здание над ними разрушится и их завалит обломками, заживо похоронив всех скопом – Ментов и зеков.
  Менты  конечно не откроют камеры, побоятся отмщения и расправы, и все они скопом будут долго и мучительно умирать в этих мрачных  казематах  от жажды и  голода – первые после бога и последние от него, все вместе.
  Интересно у кого на дольше хватит силы духа? Кто первый начнёт сходить с ума, сводя других своими безобразными поступками? Скорее всего  на верху, ни кто так и не вспомнит о них.
   В самом деле, кому придёт в голову спасать кучку отъявленных злодеев, да пару никчёмных легавых, когда нужно будет  спасать свою шкуру. А может он не прав, и люди не так уж и плохи, и найдется всё же человек, у которого сверкнет спасительная мысль о помощи своему ближнему? Как знать, как знать.
  Только вот что интересно – если их спасут, то отпустят на свободу или посадят в другой подвал? Колька  поправил на ногах у больного телогрейку и вдруг  вспомнил, как много лет назад, он на одной из своих первых пересылок встретился с одним интересным старичком, старым советским каторжанином.
                13
   В этапке тогда их набралось человек двадцать. Половина из них были местными: собранные со всей тюрьмы, они ждали отправки на зону, остальных же везли транзитом Бог  знает откуда, во все концы своей необъятной социалистической родины.
  Среди всей этой разномастной публики особенно выделялись двое - Витя Рис разбитной приблатнённый парень, лет двадцати пяти и Сергей Сергеевич, маленький сморщенный человечек, в старой зоновской телогрейке и такой же старой шапке ушанке, с одним опущенным до плеча ухом.
   Витя от избытка молодой энергии, летал по камере как ведьма на метле. Переходя от одной группы людей к другой,  он знакомился со всеми подряд, смеялся, разговаривал, пересыпая свою речь замысловатыми тюремными шутками, и  наконец встав посреди камеры, он достал из кармана колоду карт и эффектно перетасовав её, обратился ко всем присутствующим:
 – Ну что басота, убьём времечко, как подобает порядочным людям, в порядочной камере?
   Вопрос завис в воздухе. У людей  не было ни какого желания перед дальней дорогой  напрягать и без того расшатанные нервы, и подвергать свои мешки  какому то ни было риску – результат вполне мог оказаться весьма плачевным.
  Рис упорно настаивал и обстановка в камере начинала постепенно накаляться. Тогда Сергей Сергеич надел очки, встал со своего поистине гигантского мешка ( вся камера недоумевала, как такой маленький человек мог таскать такую тяжесть) и подойдя к вплотную к Рису, сказал глядя на него с низу в верх:
 –  Может быть, ты ещё и  палкой  погонишь их в светлое будущее? Не видишь разве, что не хотят люди играть с тобой,  и ты их хрен  заставишь! Витя сузил наглые, насмешливые глаза:
 – Тогда,  может быть, ты  составишь мне компанию? Сергей Сергеевич вздохнул и широко улыбнулся беззубым ртом: – Может.
  Они быстро составили список играемых вещей, что и сколько стоит – всё, что пропускается в зону игралось и принималось обязательно,  остальное же решалось по договорённости, между играющими.
  Сели на нижних нарах в углу, предварительно выселив обосновавшихся там людей, постелили перед собой телогрейку и начали игру.
  Двадцать одно или очко, одна из самых популярных в местах лишения свободы игр и соперники посовещавшись, по обоюдному согласию, стали играть именно в неё.
  Вместо примы, которую курил Витя Рис,  Сергей Сергеевич  предпочитал самосад, и  Колька со своего места видел, как Рис сердито отмахиваясь от вонючего,  едкого дыма, что то сердито выговаривает своему визави, но его слова успеха не имели и игра продолжалась в прежнем ключе.
  Ближе к утру, когда большинство людей уже спало, Сергей Сергеевич смешал карты и кряхтя слез с нар: – Хватит.
 – А может ещё пару часиков покатаем -  просящий тон Вити, снимал все вопросы о проигравшем.
 – Нет, – старик встал и струдом выпрямился, разминая затёкшие ноги – меня в любое время могут выдернуть на этап, давай рассчитывайся, а там поглядим.
  Однако при расчёте оказалось, что у Риса не хватает где то порядка пятнадцати рублей,  и он изо всех сил пытался включить в расчет, норковую шапку и какой то старенький шарф.
 – Где ты видел в списке шапку? – старик так посмотрел на него, что у Вити задрожали руки – нет вещей – плати наличными.
  Рис растеряно встал и с надеждой оглядел камеру. Кто то быстро отвёл глаза, кто то до этого молчавший, вдруг спохватившись, стал оживлённо обсуждать с соседом, какую то неотложную тему и тогда Витя, поняв всю безвыходность своего положения, обречённо плюхнулся на нары и бессмысленно уставился в стену.
  Его  судьба  повисла на волоске, готовая вот вот оборваться, но Кольке почему то стало жаль парня - из за каких то вшивых тряпок ломать жизнь человеку?
  Дичь какая то и он не колеблясь ни минуты, вытащил из мешка несколько пачек мыла, десяток конвертов, тёплые носки и положил всё перед ошарашенным Рисом:
 – Этого хватит?
  Потом  лёжа на нарах, он ощущал необыкновенный душевный подъём, и совсем не благодарность  спасённого им человека   была причиной этому – уважение к самому себе, вот что было для него самое главное и самое ценное.
  Вскоре к нему подсел Сергей Сергеевич. Познакомились. Угощая Кольку, выигранными сигаретами, он тихо сказал глядя прямо в глаза:
 – Зря. Тюрьма не то место, где можно безнаказанно проявлять благородство. А это,  (он кивнул на Витю)  стреляный патрон. Не я, так другой его добьёт – играет то, чего не имеет сука, а ещё мурку поет всей камере. Не делай добра – не увидишь зла. Помни это – и он как старого знакомого похлопал Кольку по плечу.
  Колька потом много раз убеждался в правоте этих слов, но всё же что то мешало ему сожалеть о совершенном им когда то поступке.
               
                14
  Бурый   вздохнул, и  посмотрел на Ваньку. Этот чижик, ещё только в самом начале своего пути. Он себе и представить не может, сколько его  впереди ожидает камер, этапов, допросов, сколько  мерзости и грязи он встретит на своём пути, сколько горя и разочарований. Он  ещё не знает, что ему предстоит выдержать беспощадную борьбу за выживание и пусть молиться своему богу, крепче молится – может он сжалиться над ним и поможет ему в трудную минуту…
  Толи таблетки помогли, толи молодой, здоровый организм сам переломил болезнь, только Ванька  постепенно перестал метаться, затих и вскоре уснул.
  Кольке, тоже очень хотелось забраться под тёплую телогрейку и утонуть в океане спаительного сна, а он всё настойчивее накатывал свои огромные волны на берега Колькиной воли, пока не размыл их совершенно и побеждённый их неистовой силой, парень незаметно для себя уснул.   
               
                СОН  ВТОРОЙ.   
               
  Тряхнуло так, что из щелей потолочных перекрытий посыпался мусор,  а сами плиты покоробились и покрылись лёгкой паутинкой трещин.
  Колька вскочил как подброшенный пружиной и ничего не понимая, ошалело оглядел камеру. Лампочка мигнула пару раз и вдруг погасла. В полной кромешной темноте вдруг забился в тяжком бреду Ванька. Его громкие хрипы и стоны, лишённые всякого смысла слова нагнали на Кольку такого ужаса, какого он не испытывал никогда в жизни.
  Опрометью,  в одних носках, спотыкаясь об расставленные в темноте на полу ботинки, он бросился к двери. КПЗ бушевало. Никто ни кого не слушал, каждый старался выкричать из себя накативший на него ужас.          
  Женщины без слов кричали таким пронзительно высоким фальцетом, что у Кольки на голове зашевелились волосы. Стараясь перекричать других, непомня себя от страха, он сам заорал срываясь на визг:
   – Старший, продольный, охрана мать вашу разтак да разэдак, открывай камеры.
  Стало вдруг так тихо, что что зазвенело в ушах и даже Ванька перестал метаться и затих. И в этой полной темноте и наполненной ужасом тишине, вдруг послышались тихие крадущиеся шаги.
  Они становились всё ближе, всё явственние, пока не остановились у  двери. Их двери.
  Блеснул жёлтый лучик карманного фонаря,  и кормушка нехотя открылась. Колька присел на корточки перед дверью и в образовавшийся проём увидел в тусклом свете фонаря улыбающееся лицо прапора. Из за его плеча выглядывал, перепуганный насмерть, сержантик.
  – Тихо, тихо Бурый, не надо кричать. Надо всё хорошеньнко обдумать и решить, как нам быть дальше.
  Хитрое лоснящееся от пота лицо прапора придвинулось почти вплотную. Колька даже услышал чесночно – водочный перегар у него изо рта и от отвращения содрогнулся.
  – А дела у нас Николай прямо скажу не важные – прапор перешёл почти на шёпот – что там на верху произошло, я не знаю. Может газ взорвался, может теракт, а может и война. Знаю только, что связи нет, водоснабжения нет, электричества как видишь сам, тоже нет. Вот и выходит, что придётся нам с тобой эту проблему решать, потому как больше нескем.
  – Ты что ментяра барнаулишь? – Колька аж задохнулся от ярости – как это нескем, а люди?
  – Люди, люди – хрен на блюде – выругался прапор и заговорил уже в полный голос – ты про кого говоришь? Про этих наркоманок спидоносных? Про этих убийц, насильников и вымогателей? – и он снова перейдя на шёпот, зачастил:
  – Ты же вор Бурый. В вашей среде всегда, когда шли на побег в тайге, брали с собой фраерка пожирнее, на убой. А у нас и воды в титане всего ведра два осталось и  жратвы -  у меня немного да у тебя…
  Не выдержав, Колька бросился к кармушке и не отшатнись прапор спознаться бы ему с Колькиной пятернёй на собственном кадыке:
  – Сука ты двуснастная – орал он в темноту, да так что слюни долетали до испуганного лица прапора - и про тайгу вспомнил, и про воду и про жратву,  а о людях ты позабыл? Забыл, что тебе поручено их поить,  кормить и охранять? Охранять, а не убивать, падла ты дешовая. Кто ты такой, что бы решать кто плохой, а кто хороший, кому жить а кому умирать?
  – Ты смотри каким он правильным да принципиальным стал, – прапор обернувшись к своему коллеге, явно издеваясь над колькиной беспомощностью
  – сейчас он и про закон божий вспомнит и в содеяном раскаеться, ворюга – и повернувшись глядя в глаза,  с ненавистью – короче, остальных я выпустить не могу, начнется резня и мы двое пострадаем первые. Да  продуктов и воды на всех всё равно не хватит. Там у нас работает воздушный насос, воздух засасывает с улицы, а это значит, что проход есть, хотя труба завалена кирпичами, но у нас есть шанс расчистиь её и выбраться наружу. Если  успеем, то выпустим остальных, а нет, то значит судьба у них такая. Так что решай быстрее, с нами ты или нет.
  Лопоухий  коллега прапора,  вдруг вышел на первый план  и заблеял как маленький козлик:
  – Соглашайся, соглашайся вместе то мы быстро отсюда выберемся… - и  не успев закончить свою мысль,  вдруг ойкнул и отодвинулся от окошка – прапорщик не дав ему договорить не глядя ударил его локтём в бок.
  Опять стало тихо, только мокрицы зашевелились у стены и неприятная мысль вдруг пронзила голову Кольки – а почему собственно никто из сидельцев не кричит, почему никто не пытается выяснить, что тут в самом деле происходит?
  И вдруг новая догадка обожгла его с головы до пят - да они же всё слышат, всё понимают и ждут его решения, от которого отныне будет зависеть и его собственная судьба, и судьба всех этих людей.
  Несмотря на груз ответственности, неожиданно свалившийся на его голову,  мысль его вдруг полилась легко и свободно.
  Так, если всё выгорит, и они успеют вовремя расчистить трубу, то выходит что он помог мусорам выполнить их работу, а в случае неудачи, бросил людей и спасал свою шкуру,  пока они там умирали голодной смертью.
  Выходило, что при любом раскладе, он оставался виноват для всех без исключения.
  Как объяснить потом всё это людям, да и кто его вообще то будет слушать? Нет, так дело не пойдёт. Колька поднял голову и враз охрипшим голосом произнёс:
  – Не годиться командир, нам с тобой не по пути. Делай своё дело, а мы будем делать своё и не зачем нам об этом больше говорить.
  Сзади раздался неясный шорох и  вдруг из темноты, как черт из преисподни, с нар спрыгнул Ванька.
   – А я с вами, с вами, с вами… -  и безобразно кривляясь, он начал скакать и прыгать, исполняя при этом,  какой то совсем уж  безумно отвратительный танец.
   – Ну вот и хорошо – радостно рассмеялся прапорщик – теперь давай по быстрому убей его, лучше всего задуши, так оно вернее будет. Да ты не дрейфь –  так для дела надо, для нашего дела. Разумеешь?  А как закончишь с ним, постучи,  я тебя выпущу. Да, мешки его со жратвой не забудь -  кормушка со  звоном захлопнулась, и камера погрузилась в непроглядную тьму.
  Ничего не видя, Колька медленно попятился назад, боясь споткнуться об расставленные сапоги, а когда  наконец нащупал руками холодный металл уголка, то быстро вскочил на нары и забился в самый угол камеры.
  Из темноты донёсся шорох  медленно приближающися шагов. Они становились всё ближе и ближе.  Вот  хрустнули коленные суставы, и Бурый понял, что  Ванька уже взобрался на нары. Через несколько секунд он будет рядом и тогда…
  Он вдруг всем своим существом осознал, что ничего не сможет противопоставить этому большому, деревенскому громиле и в отчаяньи пнув наугад в темноту правой ногой, закричал  и  проснулся.
                15
  Обычно ночь в тюрьме проходит намного быстрее и незаметнее чем день, но эта ночь  показалась Кольке целой вечностью.  Он так и просидел до утра без сна,  куря до одурения, до горечи во рту, одну сигарету за другой.
  Замёрзнув, он обнимал свои колени, стараясь согреть себя своим дыханием и всё удивлённо хмыкал, вспоминая свои недавние сны.
  Казалось, что утро не наступит никогда, но оно всё же наступило. Грянули тяжёлые запоры, отворилась массивная дверь.
  – На оправку – в тишине громкий начальственный голос прозвучал как удар хлыста.
  Ванька вскочив как ошпаренный, со сна всё никак не мог попасть ногой в ботинок, и  торопясь только ухудшал дело,  и хотя его слегка покачивало из стороны в сторону, было заметно, что ему явно лучше.
  Когда с грехом пополам они  наконец вышли в коридор, прапор ткнул подчинённого локтем:
   – Смотри ка - деланно удивился он, - живой, а ты боялся, что он помрёт – и  весело рассмеялся, снисходительно поглядывая на потупившегося сержанта.
  Вернувшись в камеру  они сварили чаю, поели Светкиной снеди, и накрывшись телогрейкой, завалились спать.
  Проверка прошла спокойно. Старшина из новой смены, вручив  Ваньке целую пачку таблеток, сказал начальственным басом, грозя при этом огромным волосатым пальцем:
  – Держи и не болей больше, здесь тебе не больничная палата.
   А когда они вышли и закрыли за собой дверь, Колька внимательно осмотрел таблетки со всех сторон, и выщелкнув себе на ладонь парочку, выпил – так, на всякий случай.
  Они  проспали всего не многим больше двух часов, как вдруг загремевшая дверь, снова заставила их встать.
  – Калачев  на выход,  к следователю – старший новой смены, стоя на пороге ждал, когда Ванька оденется, от нетерпения позвякивая связкой ключей. Ванька сразу засуетился, и от спешки не попадая ногами в ботинки, кинулся  к двери.
  – Ты что, - Колькин крик остановил его на полпути к двери – хочешь, что бы я ещё одну ночь тебе родной матерью был?  Он поднял с нар свою телогрейку, и подавая её Ваньке, добавил чуть слышно:
  – Может она ещё и ребра твои спасёт  в случае чего. Удачи тебе – и он, подтолкнув парня к двери, ещё долго прислушивался к удаляющимся шагам.
  Обед в КПЗ  дело святое. Горячего поесть  тоже не последнее дело, но главное – это было  время общения,  которого так не хватает в камерной системе.
  Через кормушку можно увидеть суточника, раздающего обед и надзирателя, стоящего рядом.  И если смена подходящая, то можно попытаться решить многие интересующие тебя вопросы,  как то передать, что либо или получить чего ни будь из соседних камер.  Да и вообще любая  информация,  пусть даже самая не значительная и пустяковая, если не пригодится, то хотя бы развлечёт.
  Бурый не стал пользоваться этой возможностью – прошедшая ночь вымотала его до предела.
  Прошло уже  часа четыре, а Ваньки всё не было. Колька взял предназначенную ему чашку щей, хлеба и попросил надзирателя:
  – Старший, здесь одного человека вызвали на допрос, так что давай ещё одну пайку -  вернётся человек – поест.
  Рослый, усатый прапорщик, с зачёсанными назад волосами на секунду задумался:
  – Это который? Здоровый такой что ли? -  он наклонился к кормушке - Так его же отпустили. Он часа два назад приходил  за своими вещами.  Кто то вроде  из свидетелей видел, что он будто бы не виноват. Что, то в этом духе… да я уже точно и не помню, что он и говорил то…
  Колька торопливо перебил прапорщика:
 - А где же моя телогрейка? – от волнения он чуть не вылез в кормушку – я ему телогрейку свою дал, когда его на допрос повели.
 -  Телогрейку? – рассмеялся прапорщик – Твоя телогрейка помахала тебе ручкой и попросила передать  привет хозяину.
  Он одним движением захлопнул кормушку и ещё долго удаляющиеся шаги оглашались  его весёлым смехом.
   С грохотом ударилась миска об пол, и звеня покатилась, выплёскивая остатки казённого супа  на шершавые стены камеры. Колька наподдал по ней ногой и заметался по камере, не находя себе места от душившей его злобы.
  Он ни как он мог поверить, взять себе в толк, что собственными руками отдал тысячу рублей, какому то деревенскому фрайеру, которого он и знал то всего несколько часов. Как он мог так поступить? Какие планы, какие радужные перспективы рисовались ему впереди, и всё в один момент вдруг рухнуло,  из за какого то  глупого и не нужного слюнтяйства.
  - Заболел он видишь ли, простыл: – передразнивал он Ваньку, шагая по остаткам супа – а я что не больной? Я может в тысячу раз больнее его. Кто теперь мне поможет? Участковый? – кричал он, в ярости потрясая сжатыми до боли кулаками.
  Злоба душила его и не находя выхода, плевала яростью – на себя, на весь мир, на ни в чём не повинного Ваньку и не на кого было её выплеснуть, не с кем было поделится своим горем.
   Колька сломал несколько сигарет и половину коробка спичек, прежде чем прикурил, и наконец его ярость стала постепенно утихать. Он устало присел на краешек нар и тихо произнес, вспоминая давнишний разговор:
 -  Да, видно прав был тогда Сергей Сергеевич – не делай добра – не увидишь зла. Он откинулся назад и не чувствуя вкус сигаретного дыма курил, прислонив  воспалённую голову к холодной стене камеры.
  Минул час. На исходе второго, вновь открылась кормушка и незнакомая женщина в гражданском платье, протягивая  Кольке  лист бумаги и авторучку, произнесла казённым, безразличным голосом:
  – Ознакомьтесь и распишитесь.
  Это была санкция прокурора на его арест.  Ну, вот и всё - пронеслась в голове чёткая мысль -  теперь он официальный тюремный житель. Долой уныние, к чёрту слабость, пусть они все подавятся его крохами.
  Сразу  стало легче. Исчезла  злоба и неопределённость. Ясность цели, давала чёткую картину способа её решения, а цель у Кольки была одна – выжить.
  И всё же, одна мысль не давала ему покоя, заставляя задаваться не очень приятными вопросами: почему ему нужно не просто жить, а выживать? Почему скрывая своё истинное лицо, ему постоянно нужно кого то обманывать, если он не хочет  быть обманутым сам? Почему  наказуемо такое простое, человеческое чувство как сострадание? Почему? Почему? Почему? Множество вопросов требовало от него ответа, и он всё курил и думал, думал и курил, задумчиво глядя на красный огонёк своей сигареты.
  Безжалостно разрывая тишину, лязгнули стальные засовы, загремела отворяемая дверь, возвращая Кольку  в его реальную действительность.
  – Буряков, собирайся  на этап – прапорщик повидимому  куда то спешил, по этому говорил  быстро и не совсем понятно.
   – Через час, может через полтора, что б был готов. Понял? Что б без задержек. Ладно? И он хотел было уже закрыть дверь, но вдруг спохватился:      -  Да, чуть не забыл. Вот тут бывший твой сокамерник передал – и он вдруг  неожиданно для Кольки,  с ловкостью фокусника  вытащил из за двери его телогрейку и просунул её в кармушку – тяни.
  Следом последовал столбик из сигаретных пачек примы и пакет с печеньями и конфетами.
  Наслаждаясь  произведённым эффектом, он глядя Бурому прямо в глаза, тихо произнёс простые  человеческие слова:
  – Он ещё просил передать тебе, что бы ты поберёг своё здоровье.
  Закрылась дверь и стало  тихо. Было слышно только,  как скребутся в углах насекомые, да где то там, в глубине коридора, раздаются далёкие, непонятные простому человеку шумы.
  На улице начинало темнеть. Сплошные облака летели над городом, укорачивая и без того непродолжительный, декабрьский день.
  Ветер, усиливая и без того сильный мороз, гонял по двору колючий снег, засыпая с таким трудом очищенную суточниками дорогу.
  Воронок, отчаянно буксуя задними колёсами, с трудом перемалывая  образовавшиеся заносы, подрулил к КПЗ, и взревев натруженно перегретым мотором, остановился.
  Из него выпрыгнули на снег три милиционера, одетые в чёрные, форменные полушубки и казённые валенки.  Закинув  за спину короткие автоматы и притоптывая от холода замёрзшими ногами, они начали тузить друг друга, пытаясь таким образом,  хоть как то согреться.
  Сверху  по железной лестнице, топоча  модными сапожками, спустилась стайка сотрудниц паспортного стола. Пробегая мимо милиционеров, они выкрикнули что то непонятное, и  засмеявшись собственной шутке, заспешили в свои тёплые, уютные квартирки – их рабочий день подошел к концу.
  На   шум подъехавшей машины, из здания ровд  вышли ещё трое сотрудников. Один из них, плотный мужчина средних лет, вёл на поводке старую немецкую овчарку.
  Собака поминутно оглядывалась на дверь, из которой они только что вышли, и натягивая поводок, пыталась всё время повернуть своего хозяина назад, сожалея о потерянном покое и тепле.
  Пришедшие, не снимая рукавичек, поздоровались с коллегами и со смехом и шутками, охотно присоединились к весёлой игре.
   И только собака, жавшаяся от холода к хозяйским ногам, жалобно поскуливала,  когда её задевали, выказывая этим явное неодобрение, поведение своих хозяев. Этап должен состояться в любую погоду и конвой честно выполнял свою работу.
  А  это время майор Колодин как на крыльях мчался на милицейской машине в аэропорт, трепеща от предвкушения скорой встречи с родной Москвой, семьей, друзьями.
  Вконец окосевший прапорщик Петрович, тайком похмелившийся от своей жены, сидел, тупо уставившись в телевизор, изрека поглядывая в окно, где не на шутку разыгравшуюся метель, сводила сума редких прохожих.
  Часом ранее не приходя в сознание, умер на операционном столе Олежка Узбек. Он  так и неувидел родного Узбекистана и своих родителей, и только пожилая санитарка, в донельзя застираном больничном халате, погоревала над его остывающим телом:
  - Гляди ка, а ведь молодой ешшо совсем. Жить бы ему да жить…
  А там, в низу, в холодной, пропитанной нечистотами камере, в густом табачном дыму, сидел одиноко  счастливый человек. Улыбаясь одному ему известным мыслям, он курил, и изредка покачивая головой, повторял сквозь табачный дым старую как мир, тюремную шутку:
 – Да, жизнь прожить – не ложку облизать.
 
      


  (ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ) собственно с отсюда и начинается моя повесть. она готова и по этому я буду очень рад любым советам, мнениям и оценкам.