Гл. 64, 65. Черновые наброски

       -64-
     ВИДЕНИЕ
   
     В Восточную Пруссию весна пришла ранняя. Из воздуха тянуло мартом. Снега таяли струями; становясь жёлто-коричневыми, растворялись в размякшей земле. По косогорам и склонам оврагов, поросших кустами диких роз и орешника, стремительно неслись алмазные ручейки. С крыш капало. Радостно чирикали воробьи. Тёплый ветер шевелил ветви деревьев и телефонные провода. По небу, цепляясь за шпили кирх, плыли весёлые стайки серо-пепельных туч. Природа, несмотря на войну, пробуждалась к новой жизни…
     Старинный замок знатного рода Лендорфов, в котором размещался госпиталь, чернел многогранной глыбой  на берегу извивающейся речушки в плотном окружении грозных косматых сосен. Типичный представитель замковой архитектуры эпохи крестовых походов, он как две капли воды походил на своих многочисленных разбросанных по Европе собратьев. Опоясанный глубоким рвом и толстыми крепостными стенами высоченный четырёхугольный трёхъярусный бергфрид (с примкнувшим к нему приземистым, но просторным форбургом), поднимающийся на цепях железный мост, желтодубовые с коваными петлями и медными вставками ворота вызывали в воображении образы допотопных времен, замечательно описанные Томасом Мэлори в своих книгах. Должно быть, седой камень древней цитадели излучал какие-то амурные флюиды, поскольку Цыбуля неожиданно для себя влюбился. Даже не влюбился, нет, вернее сказать, втюрился, вот-вот, именно: втюрился, как последний мальчишка. И не в кого-нибудь, а в самую красивую старшую медицинскую сестру в перевязочной. Наташа (так её звали) на войну ушла осенью сорок первого, в девятнадцать лет, студенткой второго курса мединститута. В ней пленяло всё: и тонкое умное нежно-розоватое лицо на лебединой шее, и жемчужные зубки, и волосы, спадающие на плечи золотистыми кудрями, и белый халатик, туго стянутый пояском на паутинном, как воск на огне, стане, и звонкий, чистый голосок, и необыкновенной стройности ножки на лёгких каблучках, и гордый, независимый характер. Особого описания требовали её глаза - чудные русалочьи, цвета прозрачного василькового, бездонные совершенно, увлекающие в тайные, бесконечные, неизведанные глубины и новые пространства и времена, - глаза, заглянув в которые один раз всё позабудешь вплоть до второго Христова Пришествия. Каждый день от зари до зари с доброжелательной улыбкой на губах обстоятельно и деловито пеленала она солдатское мясо; снимая с ран корсетные гипсы, лангеты, повязки, находила для каждого бодрящее ласковое слово. Не удивительно поэтому, что тянулся за Наташей изрядный хвост поклонников из числа выздоравливающих как рядового, так и командного состава. Правда, ни один из них (за исключением симпатяги летчика, с которым состоялось у неё несколько сепаратных тэт-а-тэтов) сердца медсестры не тронул. Этот летчик был – всегда выбритый, чистый, гладко причёсанный блондин, утончённо юморизировавший, куривший папиросы «Казбек», неизменно пахнувший одеколоном старший лейтенант Николай Сосюра, орденоносец и сердцеед, попавший в госпиталь с пустяковой раной головы. Узнал Цыбуля от Матрёнина о речных променадах Наташи и… стал совершенно белый лицом. Растаращил глаза: не может быть! Сплетни! Клевета неудачливых ухажёров! Сапёр убедил: может. И свидетели есть. Два его друга из третьей палаты. Так-то вот. Не час и не два после этого изнемогал Цыбуля от навязчивых мыслей. Досада его калила. Как же так! Как же так? Как она могла пойти на свидание с этим словотрясом? Лёжа на койке, ворочаясь с боку на бок, въедаясь мутными глазами то в стены, то в потолок, то в пол, он мучительно переживал происшедшее. Неожиданно заснул. А в четыре утра проснулся. Полежал. Вышел в коридор. Прошёлся – от окна и обратно. Да, дела такие, хоть закуривай! Открыв форточку, поджёг цигарку, затянулся; распространяя удушливые клубы дыма, долго стоял, ни о чём не думая, смотрел в окно. За слезливым стеклом серебристыми нитями блестела беззвучная арфа дождя. Кипели в пузырях оловянные лужи. Мокли, развешанные во дворе на верёвках  кальсоны, рубахи, полотенца и простыни. Само собой в голове его родилось такое четверостишие:
               
                Служила в госпитале нашем
                Сестрой красавица Наташа.
                И танкисты, и летуны
                Были все в неё влюблены.
      
      До шести часов он бродил, как лунатик, по гулким коридорам, представляя себя Тристаном, Наташу – Изольдой. Паркетный пол чётко отдавал его нетвёрдую ковыляющую поступь…
     Утром, за завтраком, Матрёнин, поражённый убитым Цыбулиным видом, не стерпел, сказал ему голосом шепчущим, убеждающим:
     -Не моё это дело, Константин, но скажу тебе честь по чести: не по плечу дерево рубишь, забодай тебя комар. Зачем тебе она? На кой, как говорится, хрен?
     -Нужна она мне, эт-самое. Люблю я её. Больше жизни.
     -А она тебя?
     -Не знаю.
     -Так я и знал – твой предмет ни о чём не подозревает. Здорово! Значит так: будем смотреть правде в глаза. У тебя шансов - ноль целых, ноль десятых.
     -А у кого они есть?   
     -Ну, хотя бы у лётчика из соседней палаты.
     -У этого, эт-самое, хлюста лейтенанта?
     -Старшего лейтенанта.
     -Ну, старшего лейтенанта. Какая разница? Я тоже, так-скать, когда-то лейтенантом был.
     -Вот именно – был! Теперь - ты кто? Рядовой. Запомни: красивые девушки рядовых не больно уважают. Командирское звание - первое и основное преимущество лётчика над тобой.
     -Хорошо, пусть так… А второе его преимущество?
     -Второе тоже имеется. Боевые заслуги. Видел, какой у него иконостасик на груди?
     -Всё?
     -Нет, не всё. Ещё он на гитаре играет, и романсы поёт  - закачаешься. Не хуже самого Бернеса. Сам слышал.
     Матрёнин, дирижируя кистью руки, отбивая такт ногой, тускло запел в ухо Цыбуле:

                Белой акации гроздья душистые
                Веют восторгом весны…

     Чванно подув на горячий чай в жестяной кружке, продолжил:
     -Молоденькие сестрички от него без ума. И остальной персонал тоже крепко его уважает.
     -И что ты, эт-самое, предлагаешь?
     -Предлагаю о Наташе забыть. Так будет лучше. Скоро отправишься на фронт. Там у тебя другие заботы появятся. На войне, где жизнь может оборваться в любой момент, не до любви… это я точно знаю… во всяком случае, в классическом её понимании. Согласен, забодай тебя комар?
     -А другой вариант есть?
     Матрёнин руки развёл, как жрец перед чашей, нахмурив кулакастый лоб, на мгновенье задумался.
     -Повезло тебе. Есть неплохая идейка… только что в голову пришла… Объявим-ка завтра между палатами соревнование… по борьбе на руках. А что? Домино и шашки всем опостылели. Победитель получает приз – Наташин поцелуй. С ней я договорюсь, не волнуйся. И всю организацию  беру на себя. А у тебя, дружище, одна задача - выиграть. Лётчик - противник серьёзный. Гирями двухпудовыми жонглирует, словно повар оладьями на сковороде. Победишь - и все его преимущества над тобой растают, как пар со щей. И она на тебя сразу внимание обратит. Вопросы есть? Вопросов нет. Тогда готовься. Мускул тренируй.
     Помнится: апрель, душный вечер, настежь раскрытые окна…
     В палате № 20, похожей на большую келью, людно, шумно. Четыре десятка легкораненых зрителей лепятся вокруг овала стола, вытянув шеи, стоят на кроватях и тумбочках. За столом, уперев в него локти и сцепив ладони, сидят неподвижно, словно лепные истуканы, Цыбуля и Сосюра. «Сегодня мы узнаем лучшего! - весело говорит Матрёнин. – Приготовиться!» Повисает тишина. Слышится шепоток, сдавленный кашель. Кто-то шмыгает носом. Лётчик, поводя широкими мускулистыми плечами, фальшиво улыбается. Цыбуля, лениво играя желвачком, состроив кисло-сладкую гримаску, изображает полное спокойствие. «Начали!» Резкая команда Матрёнина мгновенно преображает соперников. Лица их напрягаются, лбы покрываются пунцовыми жилками-червячками, руки начинают ходить ходуном. «Э-э-э, братцы, локти от стола не отрывать!» - предупреждает Матрёнин. Поздно! Лётчик, подняв брови и широко открыв рот, взорвавшийся блеском крупных белых зубов, на секунду нарушает правила - и его железная рука уже гнёт Цыбулину железную руку, которая каким-то непостижимым образом вдруг оказывается в угрожающей близости от поверхности стола. Победа? Нет! Нет! Стиснув зубы, Цыбуля упирается, как бык рогами в стену, делает отчаянное усилие, и ладонь его, поколебавшись мгновение, возвращается в прежнее вертикальное положение. У-х-х! По толпе болельщиков прокатывается вздох то ли восхищения, то ли разочарования, то ли того и другого вместе. Всем становится ясно: быстрой развязки в этом поединке не жди. И точно. Проходит пять минут… Десять… На пятнадцатой минуте поединка, когда Матрёнин собрался было объявить ничью, рука лётчика, крепкая, как скала, нежданно-негаданно вдруг начинает крениться на бок. Зрители удивлены. Они отказываются верить своим глазам! А рука старшего лейтенанта тем временем опускается ниже и ниже, и ещё, и ещё, словно давит на неё невидимый многотонный пресс, пока, наконец, с глухим стуком она не ложится на стол. «Брейк!» - кричит Матрёнин подобно судье на боксёрском ринге, возвещая об окончании боя совершенно не подходящим к данному случаю термином. Собравшиеся, перекидываясь краткими, летучими словами, расходятся…
      Что было дальше? Собственно говоря, ничего…
      Сентенция Матрёнина о том, что женщины психологически тянутся к победителям, в случае с Цыбулей не подтвердилась. К чемпиону госпиталя по борьбе на руках Наташа была по-прежнему индифферентна, не замечала его. Цыбуля же, когда получал от неё «приз» в перевязочной, признание сделать не решился, сробел... Кто знает, чем бы всё закончилось, если бы он смог пересилить свой страх? Кто знает, кто знает? А через три дня его выписали. «Прав сапёр. Я герой не её романа», - с грустью думал он, покидая госпиталь на попутной полуторке. Наташи ему, как вон тех облаков, не достать. Нет теперь для него любимой сестрички. Она была для него милой, он для неё - нет. И сердце его невыразимо щемит...
      Не успел оглянуться Цыбуля, как опять оказался в своей разведроте; и вот уже командир её, старший лейтенант Круглопятов, рубя рукой воздух, даёт ему очередное важное задание: «Ты должен выяснить, какой они в этом районе располагают огневой мощью, сколько у них орудийных стволов, самоходок… Кто там вообще держит оборону…».
     Вспоминается очень отчётливо рябенькое апрельское утро. Берлин. Небо кричит громами, разверзается. Дым, чад, копоть, смрадный запах гари и тухлятины. Он в пиджачной паре (для маскировки) мчится на велосипеде по искромсанной взрывами улице. В карманах штанов – гранаты, за поясом – пистолет. Бинокль - под пиджаком. Розоватый косяк встающего солнца бьёт ему в  щёку. Справа мелькает сквер, слева – семиэтажный белоколонный домина в стиле ампир с развороченной полукупольной крышей. Озеленившиеся деревья, многооконные коробки зданий, какие-то магазины, банки, гостиницы, строгая симметрия улиц, пересекающихся под прямым, девяностоградусным углом. Обгоняет колонну гражданских с фаустпатронами на плечах, идущую бодрой иноходью. Фольксштурм... Выскакивает на широченное шоссе, совершенно пустое и, остановившись, смотрит по сторонам. Вдруг: тарарах! тарарах!.. Разрывы каскадом. Тарарах! Тарарах! Тарарах! Волна воздуха, разжимаясь, валит его с ног. Он лежит на земле, распластанный, как выброшенная на берег большая морская звезда. Погодите, он что: ранен, убит? Нет, жив и даже не ранен, на нём ни царапины, он только оглушён, а велосипед разбит вдребезги. Повезло ему в отличие от велосипеда! Но рассуждать не приходится. Надо сматывать удочки... Но как это сделать, если правая штанина его попала аккурат между цепью и звёздочкой? Волна жара окатывает его. Он пытается выпихнуться из брюк, но ботинки сорок пятого размера (такие выдали, других не было) застревают в них. Чёрт! В голове мелькает издевательское: «Ах, зачем же нам даны лицемерные штаны?» Снова взрывы – в стороне. Тарарах! Тарарах! Хорошо, что штаны не стали для него камнем преткновения; справившись с ними, он, чувствуя в голове колокольный звон, эластичным обезьяньим прыжком кидается взбочь, укрывшись в воронке; обстрел прекращается; высунув голову, он внимательнейшим образом изучает окрестности. И тут впереди, в метрах пятидесяти, видит самолёт. Словно вырезанный из фанеры, спрятавшийся в тени деревьев бокового проспекта транспортный «Юнкерс». Как же он его раньше не заметил? Вонзает тревожный взор в стёкла бинокля. Ага! Две женщины и трое мужчин взбираются по лесенке в самолёт; последний из пассажиров застывает в дверях, оглядывается, словно прощаясь с городом, которого он больше никогда не увидит; в светлом плаще, с фармазонистым носом, вытянутым, как у болотного зуя, косой прядью седых волос на морщинистом лбу и впавшими серыми щеками, подозрительно безусый, он кажется Цыбуле поразительно похожим на одного человека. Через минуту «Юнкерс» разбегается по шоссе и взлетает…
         
      
              -65-
    ПИСЬМО И. А. СЕРОВА
   
    31 мая 1945 года.
    Совершенно секретно.
    Народному Комиссару внутренних дел СССР товарищу Берия Л.П.

    Направляю при этом акты судебно-медицинского исследования предполагаемых нами трупов Гитлера, Геббельса и их жён, а также протоколы допросов приближённых Гитлера и Геббельса и фотодокументы.
    Перечисленные документы и фотографии подтверждают правильность наших предположений о самоубийстве Гитлера и Геббельса. Ранее у нас была неясность, какая нога у Геббельса имела физический недостаток, теперь точно установлено по фотографии Геббельса, на которой ясно видно, что искривлённой была правая нога.
    Точно также не вызывает сомнения то, что предполагаемый нами труп Гитлера является подлинным. Это удалось установить на основании показаний зубного врача и медицинской сестры, лечивших Гитлера, которые начертили расположение вставных зубов Гитлера. Их показания подтверждены судебно-медицинской экспертизой.
    Тов. Кучин донёс, что они в помещении германского военного командования нашли подлинную телефонограмму руководителя партийной канцелярии Бормана на имя гросс-адмирала Деница, в которой он указывает о смерти Гитлера, последовавшей 29 апреля с.г.
 
    И. Серов