Афоня

            
            1.
            
            Фонарь стоял на перекрестье двух дорог и наособицу от своих собратьев. Тем не менее, он не был одиноким и несчастным и не мечтал об иной участи. У него было место под Луной, он исполнял своё предназначение, а, вернее, служил насельникам микрорайона большого и шумного города и был занят от сумерек до рассвета.
            Служба его, на первый взгляд, была однообразной и заключалась в освещении перекрёстка в тихом спальном районе пятиэтажек, которому не полагалось светофоров.  Однако фонарь не скучал и был безмятежен, ибо не ведал зависти и никогда не сравнивал себя с собратьями, а свой микрорайон – с центральным, лежащим далеко-далеко, за частным сектором одноэтажных домов, по ту сторону дороги. Напротив, ему радостно было любоваться мерцающим разноцветными огнями горизонтом и знать, что их, фонарей, много и что он «не один в поле воин».
            Да и как его можно было назвать одиноким, если с недавних пор у него появился друг? Другом фонаря стал Поэт и это он дал ему человеческое имя – Афоня.
            Собственно с обряда имянаречения и завязалась у них дружба с полным взаимопониманием….
            
            
            Случилось это в сыром, промозглом ноябре.
            День, когда фонарь познакомился с Поэтом, не отличался от других рабочих дней, разве что с утра было очень ветрено и по дорогам волочились пожухлые листья, шарахающиеся от автомобилей и сбивающиеся в смиренные кучки у обочины. Впрочем, прошедший вскоре дождь утихомирил их окончательно.
            По правилам городской жизни днём фонарь отдыхал – но это совсем не означало, что он спал и не замечал ничего вокруг. Недрёманным оком своим он обозревал перекрёсток двух дорог, одна из которых пролегала от небольшого рынка до компактного торгового центра с игровым залом и уютным ресторанчиком под вывеской «У чёрта на куличках». Другая дорога начиналась за спиной фонаря, в соседнем микрорайоне, и вела к «редкозубой»  рощице за частным сектором. Там по неведомым замыслам архитекторов в тесном соседстве располагались небольшая церквушка и приземистое здание психиатрической лечебницы, выкрашенной по «народной» традиции в жёлтый цвет.
            Надо ли говорить, что торговое шоссе, увенчанное обещанием пьяного веселья, было более укатанным и гораздо оживлённее дороги, ведущей к церкви? Да что там! Та, вторая дорога, почти всегда свободная и забытая ремонтниками, старела неухоженной, и с весны до осени каждую колдобину на ней заливало обидой и недоумением.
            В тот знаменательный непогожий день, в сумерках, едва получив питание и приступив к обзору перекрёстка, фонарь чуть было не задремал на посту от однообразия пейзажа  – но вдруг боковым зрением увидел, как слева к нему приближается несуразная фигура…
            
            
            Фигура была не просто странной – она кого-то сильно напоминала. Кого-то? Или что-то? Это выяснилось довольно скоро, когда пронёсшаяся мимо прохожего машина обдала того брызгами грязи, и он, резко отшатнувшись и повернувшись в сторону лужи,  явил стражу перекрёстка свой профиль.
            По всем приметам это был мужчина: высокий, худой, сутулый, со впалой грудью и с наклонённой вперёд головой в шапке пышных волос…
            Да он же похож на фонарь! На каждого из собратьев нашего героя, укутанных изморосью и укороченных перспективой!
            Сделав, столь весёлое открытие, фонарь пожалел, что не умеет смеяться – он просто мигнул, поскольку от радостного удивления у него случился перепад напряжения.   Казалось бы: ну что тут такого? Обычное дело для особи, употребляющей переменный ток, да ещё в эпоху нестабильного питания всех и вся! Но чуткий прохожий заметил сей факт и, оторвавшись от созерцания бликов дрожащей после экзекуции лужи, поспешил к фонарю.
            Походка его напоминала магический танец, наблюдать который было любопытно не только нашему герою, но и идущим навстречу нескладным подросткам. Их было двое.
            – Во чешет! – присвистнул первый, отступив к бордюру.
            – Идёт, как пишет, – согласился второй, уступая дорогу прохожему.
            И оба заворожено смотрели вслед мужчине, пока тот не остановился у фонаря и не стал отряхивать полы своего длинного светло-серого пальто. Управившись, он выпрямился и поднял лицо к фонарю:
            – Спасибо, друг, ты помог мне избавиться от грязи чужого хамства… – не отводя взгляда, он обмотал вокруг шеи с остро торчащим кадыком длинный вязаный шарф и пояснил: – Поэты должно быть чистыми. Во всех смыслах…
            И мужчина разразился длинной и малопонятной фонарю тирадой о поэзии и чистоте творчества, предоставив тому возможность разглядывать его в подробностях.
            Если бы фонарь знал, чем отличаются поэты от обычных людей, он бы сразу констатировал: да, перед ним поэт! Бледное узкое одухотворённое лицо со впалыми щеками, прямой нос и скорбные складки в уголках губ делали его удивительно схожим то ли с Блоком, то ли с Хлебниковым, то ли ещё с кем-то… Длинные, почти до плеч, пепельные волосы подчёркивали утончённость образа. А глаза! Они были совершенно ни на чьи непохожи! Широко открытые, простодушные, прозрачные и сияющие, как хрусталь, наполненный рассветным небом. Ах, как в них глубоко!.. Фонарь дрогнул от волнения и залучился размытым осенней влагой светом…
            И поэт снова чутко среагировал на посыл немого собеседника. Он приблизился к нему и погладил тонкую «ногу» в затейливом «сапожке»:
            – Одноногий, одноокий, одинокий… Почти как я… Ты даришь свет и тепло… безвозмездно… И не спишь ночами… фонареешь… – поэт тихо засмеялся и похлопал по боку своего внимательного слушателя. – А ещё мы с тобой оба соответствуем пословице: «тонкий, звонкий и прозрачный»… –  он запрокинул лицо и заглянул в лучистое око фонаря. – Да мы же с тобой обречены на дружбу! Так что давай знакомиться, дружище. Зови меня просто – Поэт. Ах, да… Ты же немой… Немой, не мой… Или всё-таки мой? – вкрадчивый и почему-то печальный смех побудил фонарь приглушить свет, что Поэт принял за знак согласия и продолжил процедуру знакомства. – Ага, значит, мой… И как мне тебя называть? Фонарь? Но, это банально! Лучше Фоня… Фоня? Нет, и это как-то не очень… – он беззвучно пошевелил губами и воскликнул: – Афоня! Так и только так! Нарекаю тебя именем Афоня!
            Подать знак согласия новонаречённый не успел, потому как, едва озвучив имя друга, Поэт резко взмахнул руками и ударил себя по бокам, как петух крыльями перед взлётом:
            – Я же опаздываю! – и поспешил в сторону торгового центра, бормоча на бегу: – Заболтался я тут с тобой…
            
            
            Получив имя, Афоня растерялся. Он долго смотрел вслед удаляющемуся другу, пока того не проглотила улица. И тут его накрыло неведомое ему состояние оцепенения или грусти, чего никогда ранее, до очеловечивания его Поэтом, с ним не случалось. А, может быть, это состояние совпало с падением напряжения в цепи? Он не знал, не умел думать и не мог понять, что с ним – но он ждал! Ждал и томился…
            Сонной гусеницей тянулось время, сгущались сумерки. Улица шикала шинами и хлопала дверцами машин, хлюпала разлетающимися брызгами луж, гукала топотом прохожих и постукивала каблучками модниц. Она шумно дышала ветром и шелестела листвой, гомонила птичьими и собачьими переговорами, разражалась пьяной бранью загулявшей публики – и изредка звенела таинственным смехом влюблённых, обещающем счастье…
            Улица жила своей личной жизнью, и фонари оберегали её, терпеливо стоя в дозоре и поблескивая любопытными очами – все, кроме нашего героя. Афоню ничего не интересовало. Он косился в конец убегающей в темноту дороги и ждал друга.
            И далеко за полночь увидел знакомую фигуру…
            
            
            Поэт шёл танцующей походкой, высоко поднимая ноги и слегка притопывая. Время от времени он останавливался и делал непонятные пасы руками, будто дирижировал невидимым оркестром. Войдя в круг света, сотворённый фонарём, он остановился, откинул голову и улыбнулся – и Афоня слегка подмигнул ему.
            – Ждёшь меня? – то ли спросил, то ли констатировал Поэт и встал в центр светового пятна. – И правильно! Я знал, что не обманусь в тебе, что ты из тех, кого я всегда могу найти на месте, когда мне нужно будет понятливое общество. Ты настоящий друг и достоин стихов, которые я только что сочинил. Слушай же!
            
            Ночь фонареет,
            изморосью реет,
            купает в лужах
            отраженья звёзд досужих,
            а щёки улицы
            становятся мокрее
            и окна хмурятся
            и мысли: будет стужа…
            
            Декламируя стихи, Поэт после каждой строки разбивал ребром ладони изморось и этот жест почему-то волновал Афоню.
            – Что-то не так? – спросил его Поэт, уловив едва ощутимое колебание воздуха. –  Ты думаешь, что стужа будет нескоро? – и, не дождавшись ответа, ответил сам себе: – Вот и я сомневаюсь… – он лёгким взмахом руки откинул со лба непослушную прядь и заговорил быстро и сбивчиво, будто оправдываясь:
            – Ты знаешь, мне ведь первой пришла строка «и окна хмурятся и мысли: будет хуже»… Но куда уж хуже-то? Всё-то у меня не как у людей, Афоня… вот побоялся я накликать. Хотя… нет предела сюрпризам… Эти квартиранты… Нет, люди как люди, как все сейчас. Замкнутые, себе на уме, иногда весёлые… но чаще циничные и развязные. А уж стихи-то им точно не нужны. Да они сейчас никому не нужны! И Поэты также… – он повернул к свету ладони и с удивлением, словно только что сделал открытие, произнёс: – Вот они мои кормильцы… Не знаю, как бы я жил, если бы не музыка… Уроки матери не прошли понапрасну… – Поэт протянул к фонарю руки и пошевелил пальцами: – Ты видишь, какие они тонкие и длинные? Мама всегда говорила, что я рождён, чтобы стать пианистом, как она. А я стал поэтом… совершенно непрактичное занятие…
            Афоня не знал, каким образом связаны руки человека и музыка – ведь он никогда не видел, как играют, но музыку слышал часто: из окон домов и проезжающих мимо автомобилей. Он также понятия не имел ни о пианино, ни о рояле, зато догадался, что его другу очень грустно. И от сочувствия к нему фонарь так вспотел, что с колпака его, похожего на кокетливый берет, скатилась крупная и прозрачная, как слеза, капля – прямо в раскрытые ладони Поэта.
            – Мой дорогой… Ты пожалел меня? Ты настоящий друг! – умилился тот, переводя взгляд с дрожащей бликом капли на светильник. – Так знай, Афоня, что я не такой никчемный человек, каким меня многие считают! Я умею быть благодарным, и завтра… нет, послезавтра! Ты получишь в подарок от меня новые стихи. О тебе, дружище!..
            
            
            Нетрудно догадаться с каким нетерпением ждал Афоня это «послезавтра»! Обещание радости было столь трепетным, что скрасило неприятность, случившуюся накануне. А именно: обесточивание всего квартала из-за какой-то аварии. Такое нередко случалось на окраине города, где обитал наш герой, и прежде он сильно расстраивался из-за отсутствия питания, но в этот раз он даже не ощутил вынужденной голодовки.
            Но, как часто случается, когда чего-то очень ждёшь, вожделенное «послезавтра» не задалось с первого часа ночного дежурства. Неожиданности начались с того, что в сумерках, когда Афоня выглядывал Поэта, тот не появился. Разочарование было столь глубоким, что он не огорчился, когда начался дождь, и не порадовался его окончанию. После полуночи улица опустела и притихла, и Афоня совсем заскучал, потому что ждать, что человек придёт оттуда, куда не ушёл, было бесполезно.
            О, как же фонарь засиял от радости, когда глубокой ночью, услышал знакомый голос и увидел своего друга! Поэт слегка покачивался и был явно навеселе.
            – Ай-яй-яй! Афоня, ты сделал лужу? – нарочито строго воскликнул он, входя в ареал света. –  Нет, это не ты? Ну-ну… Верю, тебе, дружище… О, небеса! Когда же подморозит? Моему другу очень неуютно топтаться в луже! Да и мне тоже – ведь я не смогу его обнять, не промочив ноги. – Поэт обошёл лужу и погрузился в сноп света. – Ты, небось, уже и не ждал меня? – Афоня согласно мигнул. – А зря! Просто я поехал в ресторан от старого друга. Вернее, мы вместе с ним поехали. Он дождался, когда я выступлю, и мы немного посидели «У чёрта на куличках». Потом он уехал, а мне-то тут рядышком… почти… Хотя чего я тебе всё это рассказываю? Ты же обещанных стихов ждёшь, наверное? И правильно делаешь. Есть, есть стихи, Афоня! Слушай:

            Просветы измороси колки
            сквозящим ожиданьем стужи
            и звёздный свет в них, как иголки,
            и отраженье блики вьюжит.
            А ночь полощется узором
            невнятных мыслей и догадок,
            и ритм, роящийся пред взором,
            стихами будущими сладок.
            Фонарь истоком опрокинут,
            и свет его влечёт, как омут,
            и я, сомнения отринув,
            лечу неведомым влекомый!
            
            – Лечу неведомым влекомый… – уже без пафоса повторил Поэт последнюю строку. Куда влекомый? Если бы я знал… – он вздохнул и Афоня приготовился слушать. –  Эта встреча с однокашником… в гостинице… Он ведь в командировку приехал, позвонил, позвал… Так вот, сегодня я окончательно понял, что я неудачник. Хотя друг так не считает. И убеждал меня пойти в журналистику. Он-то стал успешным журналистом! А я пробовал в газете работать, и у меня не получилось. Ведь там нет свободы творчества, совсем нет, Афоня! А, может быть, я просто ищу себе оправданье? О, я же написал об этом! – Поэт принялся лихорадочно искать что-то в карманах и вскоре достал помятую салфетку. – Вот набросок! Я это написал экспромтом, когда друг уехал…
            
            – Ищу бессилью оправданье… – голос чтеца задрожал от волнения и Афоня тоже вздрогнул.
            – Как бесконечно ожиданье…
            Меж днём и ночью зыбкий мост
            и звёздный в небесах погост,
            и зов неведомый извне,
            и Слово на тугой струне,
            и ритмы, что наотмашь хлещут –
            я вечности уже завещан…
            
            – Оно ещё не закончено, – с виноватой улыбкой сообщил Поэт, прервавшись на многоточии. – Концовка мне не нравится. Вертятся строки «Покой никем мне не обещан. Я чую: буду обесчестчен…» – но это не то. Это не финальный аккорд. Тут нужен мажор. А во мне его пока нет. Потому что кругом сырость… – и он устало махнул рукой. – Ладно, Афоня. Пошёл я, может, ещё поработаю над этим стихом. Мне ведь только ночью удаётся сочинять. Днём слишком шумно… Пока, дружище!
            Поэт выскользнул из объятий тепла и света своего внимательного друга и ступил на тропу к дому, медленно и неизбежно сливаясь с ночью…
            Когда его силуэт перестал мелькать в лучах придорожных фонарей, взволнованный Афоня погрузился… в тревожные мысли? В мечты? Ну, какие мечты могут быть у фонаря! И, тем не менее, он отрешился от всего и сосредоточился в своём пространстве, чутко улавливая колебания воздуха, подчиняющиеся ритмике эха озвученных поэтом стихов.
            Воздух очищался от мороси и уплотнялся, отчего вибрации его становились звонче и ощутимее. Лёгкий морозец пробирался в световой ареал фонаря, словно хотел угодить его другу-Поэту, пожелавшему поскорей избавиться от сырости.
            А вскоре закружились пред оком Афони первые легкомысленные снежинки, спешащие покрасоваться прежде, чем окрепнет мороз и затянутся ледяной поволокой лужи. Они падали в мягкие объятия влаги и таяли, едва успев станцевать несколько тактов «вальса первого дня декабря».
            Декабря, обещающего друзьям новые встречи, стихи и потрясения…
            
            
            

            Продолжение: http://www.proza.ru/2013/02/19/159


Иллюстрация: фото фонаря - Сергей Балвский - http://www.proza.ru/avtor/serega9
                Коллаж автора