Сказка о сказке

Сказка о сказке.

В старом саду стояла некогда белая, резная беседка, укрытая от посторонних взглядов ветками сирени.
В старом саду жило множество птиц, а в теплое время все его уголки утопали в цветочных ароматах.
Летними вечерами в саду прохаживались горожане, но почти никто из них не задерживался в нем надолго. Беседка от времени совсем развалилась, а дорожки заросли, и только птицы преданно исполняли свои песни, прячась на ветках.

В один из майских вечеров, когда весна уже не отделима от лета, а сирень распустила свои крошечные цветы, под крышей старой беседки сидели воробей и пеночка.
- Фью-ти-фьют! – пропела пеночка, как бы ни к кому не обращаясь, однако посмотрев на воробья.
- Давай лучше послушаем кукушку. – предложил воробей, - Она сегодня как-то особенно волшебно кукует.
- Кукушка? Да что кукушка? Кукушка – это совсем даже не волшебно! Ну кукует. Вот она кукует, а ты чирикаешь!
- Нет, это совсем другое. – возразил воробей, - Ты только прислушайся, ведь тоска говорит кукушкиным голосом, она будто бы скорбит… И так в душе тянет… Так хочется подпеть ей, подлеть к ней, показать, что я понимаю ее. – и воробей, желая сделать хоть что-то, начала переступать с лапки на лапку, все ускоряя и ускоряя темп.
- Да что там понимать? Подложила птенцов своих в чужие гнезда, а теперь, видите ли, кукует!
- Как ты можешь?!
- А что такого?
- Это низко и подло с твоей стороны! – воробей весь распушился.
- Однако я говорю правду.
- Ты говоришь гадости. Что сделала тебе кукушка, что ты ее так ненавидишь?
- С чего ты взял? Я нисколечки ее не ненавижу. Я просто говорю, что если ты хочешь послушать что-либо действительно прекрасное, то нам лучше подлететь поближе к соловью.
Воробей молчал.
- Когда-нибудь у меня получится спеть также как он. – мечтательно протянула пеночка, - А помнишь, когда-то здесь жила канарейка? Как она пела! Да, вот истинный талант! Вот мастерство!
- Да, она хорошо пела. – согласился воробей.
- А ты слышала ли, как поет скворец? – внезапно спросил воробей у собеседницы, - Как он прекрасен! Что-то такое сильное и свободное есть в его песне!
- Нет, скворец – это, конечно, лучше кукушки, но… как говорится: каждый должен заниматься своим делом. Вот соловьи поют. У них своя техника!
- А если нет техники, то и петь нельзя?
- Отчего же нельзя? Можно! Сейчас каждый может петь! Вот ты, тоже можешь, но из-за тебя воробьи не станут певчими птицами. Ты, конечно, можешь стать искусным певцом, но как бы ты ни старался, сомневаюсь, что у тебя получится перещеголять жаворонка.
- Но зачем мне кого-то перещеголять? Разве свиристель хуже от того, что пение его вызывает тревогу, а само оно немелодично?
- Ты же не хочешь сказать, что в этой трескотне, которую ты, видимо, по ошибке назвал пением, есть что-то заслуживающее внимания.
- Но ведь так оно и есть! – воробей был изумлен и раздосадован взглядами пеночки, ведь он считал, что и она слышит эту странную, тревожную красоту.
- Не говори глупостей! У пения, как и у всего остального есть свои традиции, они складывались поколениями птиц, неужели ты думаешь, что это все равно? Нет! Так каждый может прийти и сказать: «Я – певчая птица!» Но от этого он не запоет как соловей или жаворонок.
- Но ведь он запоет по-другому! Может быть, даже лучше, чем соловей, чище, чем жаворонок.
- И что же, всех теперь давай назовем талантливыми певцами! Пусть поют! Пусть даже сокол поет, этот ужасный, отвратительный убийца!
Воробей хотел было сказать, что и сокол чем-то прекрасен. Что в его скорости и жестокости таится высшая красота, не убийства, но предчувствия раскаяния. Но птаха вовремя сдержал клюв.
- Пеночка, но ты же сама птица, разве тебе незнакомо то чувство, когда песня раздирает тебе грудь, течет горячими каплями по оперению, сжигая тебя?
Пеночка задумалась на минуту:
- Знакомо. – ответила она, - Знакомо, но ведь я не говорю всем и каждому: «Послушайте, как я пою! Это нечто совершенно новое в пении! Это новая веха в истории нашего сада!»
- Но ведь так никто не говорит.
- Да, однако, они заставляют себя слушать.
- Пеночка, ты что-то путаешь, никто никого не заставляет! Напротив, каждый поет для себя. Поет искренне, зная, что себя он никогда не обманет. И в душе только та у него надежда, что где-то, может быть, у самого неба услышит его другая птица. Услышит и подумает: «Я пою о том же! Я говорю на том же языке!» И кем бы она ни была, будь то ласточка, или жаворонок, или даже сокол, она сложит крылья, опустится на ветку и подарит брату по небу песню.
Глаза воробья сверкали, а крохотная его грудка раздулась, и казалось, что он вот-вот не выдержит и растащится в окружающее пространство.
- Эти фразы говорят из года в год. – махнула крылышками пеночка.
- Но ведь ты не согласна с ними.
- Не согласна. Я считаю, что не должен воробей петь. Тем более, - она скривилась, - говорить, что у него «о-со-бен-но-е» пение. Нет никакого особенного пения. Бывает пение хорошее, а бывает – нет! И точка!
Воробей хотел, кажется, что-то возразить, как-то оспорить, но сник и промолчал.
- А кукушка твоя допела, - продолжала пеночка, - так что полетели уже, послушаем соловья!
- Да. – кивнул воробей. Он дал пеночке взлететь, с тоской обернулся на ветку, где все еще одиноко, но уже в молчании сидела кукушка, расправил свои крохотные крылышки и взлетел, думая, что никогда, никогда не согласится он так слушать песню.
«Уж лучше я буду заблуждаться, веря, что слышу прекрасное, чем буду убеждать сам себя, что прекрасное – совсем не прекрасно!»